Никогда

Вернувшись с похода, утомленный и изнеможенный горечью поражения и тяжестью груза тел мертвецов на своих плечах, я медленно вошел в свой кабинет, надеясь занять вечер и последующую ночь до самого утра заполнением писем родственникам погибших солдат. Это занятие никогда не вызывало никаких чувств, помимо гнетущей вины, что тонким касанием пера очерняло бумагу своими плавными линиями, выстраивающиеся в бессмысленные и бесполезные извинения, что наполняли чужие сердца той эгоистичной болью, которую мне никогда не понять и не разделить с несчастными и одновременно счастливыми в своем неведении простаками. Глубокая осень в расцвете своей агонии стучалась в мокрое окно моего кабинета своими костлявыми лапами, и тихим, грозным шепотом редких кроваво-красных листьев, что не успели воссоединиться с сыростью своей вечной могилы, твердила мне снова и снова: «memento mori, memento mori, Эрвин!». В один день и я, выжженный дотла, сухой и ломкий, как осенний лист, упаду в сырую бездну, безвозвратно и окончательно обескровленный и обескрыленный, лишенный навечно сил и той слабой, хрупкой надежды, вновь встретиться с Мари, от которой добровольно отвернулся, встав спиной к своему трусливому счастью и передом к своей летальной мечте. Мечте, выложенной дорогой из костей и крови, из целого множества поломанных лезвий и разорванных в клочья изумрудных плащей, тысячей нашивок с бесконечным числом имен, наскоро написанных с оборотной стороны символа свободы. Мнимая, лживая, непостижимая свобода, в которую может верить лишь безумец, коим и являюсь. Зараза моей больной души, моих внутренних демонов, подобно Черной Чуме своим собственным клинком сносит головы тех, кто вообразил, что метает о том же, что и я, кто вообразил, что его сила равна моей, и что он также бессмертен, как светлая, обнадеживающая оболочка той лжи, что плотной маской легла на мое лицо. Я не Спаситель, я не снизошедший с небес Мессия, а лишь безумец, гнусный безумец, что каждый раз возвращается из Ада, чтобы в одиночестве потосковать по потерянному счастью, по Мари, по чужой женщине, чья рука и сердце не станут моими никогда. Погруженный в свои печальные раздумья, что не соответствуют моему стану, моему званию, той иллюзии, что я обязан поддерживать, я не сразу услышал стук в дверь — краткий, ясный, что тут же сменился скрипом той самой двери, бесцеремонно раскрывшейся настежь, чтобы демоническая тьма коридора вытолкала в кабинет исчадие плутонового царства. Капрал влетел вместе со стылым осенним ветром, разгуливающим по узким переходам, без грамма уважения разбивая хрупкий лед моей скорби, с поступью лорда усаживаясь на гладкий кожаный диван, подняв на меня колкий взгляд своих пасмурных очей. Его повадки, идущие наперекор истине его происхождения, вызывают у меня улыбку — слабую, едва теплую, едва ли улыбку, скорей это гримаса боли, что идет с самых глубин того тусклого света, что с каждым годом меркнет под смолянистой густотой обреченности. Мы оба словно бежим по одной дороге, пытаясь как можно дальше уйти от той правды, что нам противна так же, как противны трупы крыс, раздавленные тараканы и вонь гнилых тел тех, кого мы когда-то ценили и уважали. Мы оба изо всех сил летим навстречу Смерти, будто именно нас, избранных, Она впустит сквозь врата в Новый мир, избавляя от адских мук за наши убийства, за нашу ложь и лицемерие, за погубленные нами жизни невинных. Каждый раз, когда капрал врывается в мой кабинет, я не могу думать ни о чем другом, кроме как о том, что, если я позволю ему пересечь порог наружу, то мой товарищ никогда не вернется. Каждый раз, когда он поднимает на меня свои прохладные глаза, время застывает, не желая мириться с реальностью и с той ужасающе высокой вероятностью гибели. — Я знаю, ты уйдешь, — шепчу я, и мой голос подобен шороху влажных от дождя листьев, который едва можно расслышать в буре октября, — как и все, кто сюда входил когда-либо, ты уйдешь и не вернешься. Это мое проклятие, Леви. Я теряю раз за разом, все надеясь на чью-то милость за свою беспрерывную утрату. И ты однажды станешь тем, по ком моя скорбь будет медленно разъедать остатки моего здравого смысла, болезненно выдергивая перышко за перышком на моих мнимых крыльях. — Никогда, — кратко и резко возражает капрал, и в его взгляде нет той тени сомнения, что я так боюсь однажды узреть, нет того колебания, что должно быть в этом нелюдимом, недоверчивом и гордо одиноком мужчине. Я вновь улыбаюсь, на этот раз более искренне, немного благодарно — за жертву, за преданность, за присутствие в этот промозглый вечер, за тепло привычно равнодушного тела, что прижимается к моей груди, когда я занимаю место рядом на гладком диване. Обивка холодная, неприятная, а капрал касается моего лица мокрыми от дождя прядями волос, черных, как воронье крыло. Мое сознание нечаянно посещают мысли о Мари, и я вспоминаю далекий как солнце блеск ее живых волос, незнакомое касание ее мягкой здоровой кожи и звонкий смех, что колоколом раздается в больной голове. Чужая женщина, что могла бы стать моей и зажечь во мне новую жизнь, заставить забыть все мои печали, взглянуть на кусок неба, на который нам позволено смотреть, и радоваться этим крошечным счастьем… смириться с нашей ничтожностью. И капрал, будто читая мои мысли, запускает мне в волосы свои тонкие и острые, как когти, пальцы, заставляя посмотреть в горящие демоническим пламенем глаза. — Никогда, — повторяет он, и я лишь киваю в ответ, вынужденный в тысячный раз отказаться от своих постыдных приступов трусости, от своей непростительной слабости, что только и может тянуть меня вниз куда сильнее, чем если бы я оказался обескрыленным в бою. — Это наш общий крест, так ведь, Леви? — мой голос звучит приглушенно, ибо капрал положил мне на грудь свою тяжелую голову, пропитывая рубашку сырой землей и кровью. Я едва слышу его дыхание, как и стук наших сердец, что так и норовят затихнуть однажды раз и навсегда. — Но ты его тянешь за собой потому, что я не дал тебе иного выбора, это ведь не твоя истинная мечта, это скачок выше собственной головы, к которому я тебя принудил, а теперь, словно в отместку, ты влечешь меня обратно за собой. А что, если у меня была возможность повернуть время вспять, вернуть все, чего я вожделел? Отречься от этой дороги, начать все с чистого листа и навсегда забыть, что я когда-либо держал в руках клинки? Ты подобно демону каждый вечер сюда приходишь и будто намеренно даришь мне новый смысл остаться, приковывая к себе, чертов Самаэль! — вместо ответа, капрал уткнулся острым носом мне в грудь, да так крепко, словно падальщик, что желает выесть всех червей, которыми кишит моя гнилая душа, и мое тело пробрала дрожь, от которой было стыдно сладко. — Вырви свой клюв из моего сердца и вынеси свой призрачный образ подальше от моей двери! — Никогда, — твердо ответил капрал, не двигаясь с места. С тяжелым вдохом я откинул голову на подлокотник, не найдя иного выхода, кроме смирения. Смирения и осознания неизбежности и наивной нелепости своих малодушных желаний, абсолютной потери того, чего я и не имел. Эти кошмары, это беспощадное чистилище будет нас преследовать до самого конца, оставив свой ощутимый отпечаток, пустив свои корни в наши тела, что будут со временем рассекать кожу многочисленными шрамами и неизлечимыми ранами. И души наши из бесконечных кругов этого ада, даже после победы, не выберутся никогда.