Ты - это я

        Фрид заканчивает складывать багаж и, прежде чем выйти из комнаты, на несколько секунд останавливается перед зеркалом: убедиться, что одежда и волосы в порядке. Конечно, порядок — понятие относительное и преходящее, особенно на задании и в компании Эвергрин и Бикслоу, но…         Все мысли разом пропадают, когда в отражении он видит не себя.         Бледная женщина за зеркальным стеклом — измученная, израненная, с лицом, искажённым горем и тоской. Наверное, когда-то она была красива: даже сейчас в тонких чертах проглядывает след былой привлекательности. Сколько ей лет — тридцать, сорок? На коже нет морщин, лицо кажется лишённым возраста, но усталости и боли в глазах хватило бы на целую жизнь.         Так могла бы выглядеть его старшая сестра — если бы у него была сестра, — прошедшая и проигравшая войну. Эта мысль приходит сама собой, будто некая аксиома бытия. Женщина неотрывно смотрит на него, и он начинает гадать, о чём думает она, но заговорить первым не решается. Ждёт — почему-то уверен, что скоро она перестанет молчать.         Время идёт; где-то на задворках сознания мысль, что нужно торопиться: внизу ждут напарники, и Лаксас будет недоволен, если он прособирается дольше, чем Эвергрин наносит макияж.         Но отойти от зеркала, от женщины-отражения, кажется немыслимым.         «Знаю, ты — это я, — её голос звучит неожиданно мягко и нежно. — Какой же ты юный, Фрид».         «Ты — это я», — как зачарованный, повторяет он, кажется, даже не шевельнув губами. Верит, несмотря на отсутствие разумных доводов. Предполагает полувопросительно: «Фрида Джастин?..»         «Фрида Дрейяр», — поправляет женщина. Его реакция, видимо, оказывается чересчур яркой, хоть он не произносит ни слова, так что она спрашивает: — «Ты знаешь его, да? Он… жив?».         «Да».         Фриду хочется спросить, что случилось с ней, что случилось с её Лаксасом, почему он видит её в зеркале, что ему теперь делать, — но он не может подобрать слова. Видит кровь на её одежде, посеревшие губы, то, как она неровно дышит и прижимает ладони к животу, и любые слова кажутся кощунственными. Он чувствует, что она умирает.         «Меня уже нет, — шепчет Фрида всё с той же невозможной материнской нежностью. — Так жаль, что не увижу…»         Он понимает, о чём она говорит, хоть она и не завершила фразу. Поспешно предлагает:         «Я могу позвать его»         «Нет. Не нужно, — она прерывается на несколько секунд и кривится от боли — уже не может скрывать её. — Меня нет, совсем нет… Стоит тебе отвести взгляд, и я исчезну»         Он не знает, что сказать. Хочет как-то утешить, хоть что-то сделать для неё — но только стоит, не решаясь даже шевельнуться. Её последние слова будто примораживают его к месту.         Фрида улыбается, глядя ему в глаза, и ему кажется, что он никогда не видел ничего более прекрасного — и ничего, ранящего сильнее, чем эта улыбка.         «Проживи жизнь за нас обоих. И береги его».         Она протягивает руку к преграде между ними, и Фрид будто под принуждением повторяет её жест. Кончики пальцев соприкасаются, на одно ничтожное мгновение не разделённые ничем: ни стеклом, ни временем, ни границей миров.         Фрида перестаёт существовать, вливаясь в него.         Знание о рунах, которые он никогда не видел — которые она вырисовывает тонким стилусом, мерцающим на конце. Знание о мире, в котором он никогда не был, где магия — это вещь. Память о чужой жизни, которая уже закончилась.         Фрида трясёт, на него вихрем обрушиваются чужие воспоминания, все и сразу — о встречах, о бегстве, о дружбе и смерти, о поцелуях Лаксаса и его теле, о том, как она потеряла ребёнка и осталась бесплодной, о холодных ладонях Эвергрин и пустых глазах Бикслоу…         Он не слышит настойчивого стука в дверь, как и шагов вошедшего в комнату человека.         — Эй, долго ещё тебя ждать? Даже Эва уже спустилась!         Фрид, еле различив реплику за шепчущими в голове голосами, отшатывается от зеркала, оглядывается и сталкивается с Лаксасом. Отчаянно выкрикивает ему в лицо:         — Не умирай! — вздрагивает от нового витка чужих воспоминаний, кусает губы и бормочет, не осознавая, что говорит вслух: — Как ты мог умереть и бросить её одну?         — Фрид, ты что, пьян? — раздражённо и немного растерянно спрашивает Лаксас. — Что за чушь?         Чтобы сосредоточиться, Фриду требуется вся сила воли без остатка: его собственная — и немножко чужой. Несколько секунд он собирает реальность по кусочкам поверх картин не своей войны, о которых предпочёл бы вообще не знать — но отказаться от которых уже не может.         Он массирует виски кончиками пальцев и трёт глаза.         — Задумался, извини, — это мало похоже на правду, но лучше такой ответ, чем никакого. Лучше такой ответ, чем правда.         Но ничего удивительного в том, что Лаксас ему не верит. Нетерпеливо и резко говорит:         — Ты болен?         — Нет.         У него в голове слишком много мёртвой женщины, но он не болен.         — Тогда поторапливайся! — терпение Лаксаса иссякает окончательно: он не любит выслушивать оправдания, и его бесит, когда люди ведут себя непонятно. — Чтобы через пять минут был внизу. Если из-за тебя мы опоздаем на поезд, ты об этом очень пожалеешь.         — Да. Да, конечно, сейчас.         Фрид бросает короткий взгляд на зеркало, где осталось только настоящее отражение; командир уходит из комнаты, раздражённо стукнув дверью об косяк.         Фрид чувствует себя дураком, а в его голове живут воспоминания Фриды, и он понимает, что уже никогда не сможет перестать думать о её — их, их с Лаксасом — нерождённом ребёнке.

30.12.2014 – 04.01.2015