Этюд в кофейных тонах

Моран не знал, что босс умеет рисовать. Да и не узнал бы, наверное, если бы не горничная. Сухонькая, сморщенная филиппинка, возрастом между пятьюдесятью и могилой — единственная, кому Мориарти доверял ключ от своего кабинета. Когда, отперев лакированную дверь, она вдруг ринулась обратно вниз, на звонок телефона, забытого в кармане плаща, снайпер как раз шел по коридору. Повинуясь скорее инерции, чем любопытству, он завернул в святая святых Мориарти. И не сказать, что простая офисная папка особенно бросилась в глаза или показалась подозрительной. Себастиан не смог бы ответить, на кой черт он одним коротким движением стянул ее со стола и шагнул обратно за дверь. Раскладывая ее на подоконнике в сияющей кухне, Моран не боялся, что босс застанет его за неблаговидным занятием – Джим на неделю покинул Лондон, оставив Себастиана в доме «за старшего». Угрызений совести снайпер тоже не испытывал. Что, в конце концов, страшного, если на фоне трупов, поддельных имен и ворованного антиквариата стоимостью в вереницу нолей после единицы, он увидит всего лишь: распечатки телефонных счетов с разных номеров, список неизвестных фамилий в два столбика, ксерокопию акта о купле-продаже дома в Ницце… а потом кофейная кружка замерла у губ Морана. Следующий лист оказался не документом, а быстрым графичным наброском. Но удивил Морана не факт наличия рисунка, а то, что рисунок был портретом. Его, Себастиана, портретом. Снайпер даже на секунду подумал, может автор не Джим? Но и густая черная штриховка, и точно пойманные обтекаемые детали, и твердые, небрежные росчерки, за которыми угадывалась уверенная рука человека, обладающего природным даром — все говорило о том, что художник именно Мориарти. Моран узнал даже ручку босса, неизменно лежащую на его столе слева. Архаичная, чернильная, с серебряным пером, она оставляла такие же влажные, глянцевитые извивы и петли росписи на прочих бумагах Джима. И фигура снайпера была изображена с того ракурса, который регулярно открывался боссу из кресла. Себастиан на бумаге чуть откинулся назад, его руки спокойно лежат поверх линии, обозначающей крышку стола, голова повернута к окну, и свет контрастно ложится на лоб, скулу и подбородок. На нем водительские перчатки и кофта с косым замком у шеи. У Морана действительно была такая – удобная и неброская, но месяца четыре назад ее, в чужой крови и грязи, пришлось сжечь… Это не единственный рисунок, их в папке еще несколько, по одному или по паре на листе, и везде только Себастиан: Себастиан с сигаретой, выдыхающий дым, Себастиан, обнаженный до пояса, в объятиях плотных, грязных бинтов, Себастиан, склонившийся над книгой. Уже непросто наброски – тщательные, детализированные этюды. Моран живо представил, как не раз он сидел напротив босса, отграниченный непререкаемо-гладкой, холодной столешницей и жесткими полосами крахмальной цензуры его манжет и воротничка. Снайпер отчитывался о проделанной работе под равнодушные скользящие кивки, и шел делать вечерний обход дома на предмет угрозы. А в это время Мориарти, оставшись в одиночестве в запертом кабинете, принимался ласкать острым пером и вбивать в бумагу его образ, отпечатавшийся в памяти до мелочей. Джим подметил и манеру подчиненного цепляться большим пальцем за ремень, и его привычку тереть шрам на переносице…Себастиану известно, что у него прекрасное гармоничное телосложение, он высок и строен, и обладает резкими, но по-мужски красивыми чертами лица, но даже при этом ему кажется, будто Джим приукрашивает. Не нужно быть ценителем искусства, чтобы видеть, насколько любовно передан задумчивый взгляд из-под белесых ресниц, плавно выведена тонкая линия губ в соприкосновении с блестящим стеклом, и длинные пальцы, обхватывающие горлышко бутылки. Глядя на оставшиеся два рисунка, Моран думает, что нужно немедленно положить их на место, вернуть папку, забыть этот день и для надежности уволиться. На фоне нескольких принтерных листов, разложенных сейчас перед Себастианом, любая случайно раскопанная информация о трупах, поддельных именах и ворованных ценностях, стоимостью в вереницу нолей после единицы, смотрится пустяком. На одном рисунке Моран, одетый лишь в жетоны на цепочке, склонен всей тонкокостной и гибкой фигурой над другим человеком, и прижимает его к себе, отчаянно и крепко. На втором... Себастиан чувствует тепло, смущение и панику. Единственный карандашный этюд крупным планом, он настолько осязаемо пропитан эротической тоской, словно она, плавясь, капала с пера на тонкую бумагу. Грифельные тени обозначают чужую ладонь, лежащую на щеке снайпера; лица ближе некуда, губы взаимно раскрыты, слипаясь нитями слюны, и мягкие мокрые языки соприкасаются, лично, бесстыдно и безнадежно, лишенные любого другого способа совокупиться. И хоть второй человек изображен в профиль с закрытыми глазами, характерные черты его такие яркие, достаточно лишь взглянуть на аккуратную горбинку носа и темный, соблазнительный изгиб брови, чтобы признать — Мориарти нарисовал себя. Внезапный громкий телефонный звонок нарушает размышления снайпера, и он дергается от неожиданности, опрокидывая давно забытую кружку. Кофе выплескивается на бумагу. Моран принимает вызов и, глядя на фатально расплывающиеся чужие фантазии, пожираемые бесформенным пятном чернил, слышит в трубке: «Моран, планы изменились, через час встречай меня в Гатвике». Люди, принадлежащие к определенному кругу, и знающие Джима Мориарти лично… в принципе они не так чтобы уж очень любят о нем говорить, но в связке с его именем чаще всего упоминают «жестокий», «циничный», «бесчувственный». Но это не совсем верно. Джим всегда смотрел на мир так, как это делают дети – широко открытыми глазами. Он не пренебрегал ничем, замечая каждую примятую травинку, капли крови, разбивающиеся в форме солнц и причудливых зверей, и тот краткий промежуток, возникающий между ядовито-зелеными 0:00 и 0:01 на электронном табло. Но он не хотел без памяти влюбиться в этот мир и ждать, когда любовь отрастит острые белые зубы, обернется вокруг себя, как алхимический уроборус, и вцепится в горло. Джим намеренно отворачивался ото всего, изображая меланхоличную усталость в угоду слухам. Но один человек с первого дня упрямо притягивал его взгляд, будто текучую и странную ферромагнитную жидкость. Моран, которого вслух Джим называл именно так – по фамилии, а про себя перекатывал под языком, там, где пульсируют две тонких фиолетовых венки, его полное имя. Моран-тень-за-левым-плечом-Мориарти, Моран-человек-невидимка: заметен не он, а его отсутствие. Единственный, от кого рядом с собой Джим не чувствует /о, почему, почему, почему, черт возьми, все боятся, а ты нет?/ испарины страха. Мориарти не может не смотреть на Себастиана, потому что не может разгадать его до конца. Не может выпотрошить, вывернуть наизнанку и пересчитать позвонки и самые потаенные мысли, как он это делает с другими. Джим допускал вариант — кроме того, что видно невооруженным глазом, снайпер ничего собой и не представляет. И ничего больше не кроется под военной выправкой и мерзлой коркой серой радужки. Но когда пальцы Себастиана вдруг замирали над сухой книжной страницей, а бесцветный взгляд обращался к оплывающему дождем, вечернему темному окну, Джим почти слышал, что под колким льдом плещется безымянное синее море, словно перверсия ночного неба с колышущимися в глубине бледными анемонами вместо звезд. Мориарти не знает точно – вот в чем дело. Загадки влекли его всегда. Да только неуютно Джиму не от уязвленного самолюбия или неуверенности – на этот раз он не хочет разгадывать, вскрывать и препарировать. Он просто хочет это море себе. Зачерпнуть его ладонями и плеснуть в лицо, ощутив на губах горечь и соль, покачиваться в волнах, раскинувшись на спине, и с головой погрузиться в теплую темную глубину, не боясь пойти ко дну. А еще у Джима никого больше нет, Себастиан – самый близкий его человек в буквальном смысле слова – их спальни находятся через стену, и еще никто не проводил рядом с Мориарти так много времени. Даже за деньги. Моран таскает обдолбанного босса на руках, отливает коньяком его истерики и кладет на высокий белый лоб влажное полотенце во время диких мигреней Джима. И остается при этом завидно невозмутимым, затянутый в свой черный свитер и предельно лаконичное «да-нет». Вокруг Мориарти кишели люди – подельники, исполнители, будущие жертвы и просто прохожие на улицах. Он запоминал всех, но занимали они его не более чем телезрителя – стайка дерганых сурикатов из научно-популярного фильма ВВС о живой природе. Он мог втереться в доверие к любому из них, представившись кем угодно, заболтать, соблазнить, обмануть, но никогда ранее Джиму не приходилось предлагать свое общество. Предлагать общение, ради общения как самоцель, предлагать дружбу... Возможно, впервые в жизни Мориарти не знает. Что. Делать. Телохранитель не выказывает даже признаков раздражения и злости, когда Джим среди ночи поднимает его, раненого неделю назад и все еще хрипящего болью, на прогулку по Хайгейтскому кладбищу. Хромая, он идет за хозяином по узким шелестящим аллеям, и Мориарти в этот момент хочет предложить ему себя — свои внутренности и свое горло. Хочет лечь спиной на пушистый изумрудный мох, и стискивать жилистые бока своими бедрами, поблескивающими от полуночной влаги, чувствуя, как по ним ползают крошечные жучки. Но он предлагает только деньги, а Себастиан кивает и давит каблуком недокуренную сигарету. Иногда Джим думает, что проще было бы подсыпать Морану нервно-паралитический яд в утренний кофе, среди бела дня закопать тело в саду под кухней, и внимать музыке распускающихся жасминовых кустов, льющейся в окно тихим летним вечером, а горничная всплеснет руками – отчего-то жасмин так буйно разросся именно на этом месте… Нет, Мориарти не страдает, это было бы слишком громко сказано. И, к тому же, он может смотреть на Себастиана круглые сутки, любоваться им и приказывать ему. Но в присутствии снайпера скользкий шелковый галстук начинает душить Джима. Манжеты охватывают запястья слишком туго, стискивают и натирают внутреннюю сторону и выступающие косточки, а пряжка ремня леденеет и, соприкасаясь с животом, вызывает отвращение. Джим выпроваживает подчиненного, торопливо расстегивает пуговицы, прикладывает ладонь к коже над пупком, и собственная плоть кажется липкой, бледной и неприятной на ощупь, словно брюшко сверчка. Он стирает каплю пота, текущую по виску, вытаскивает из упаковки бумаги один лист и собирается оставить Морану письменное распоряжение, а сам, взяв другого шофера, проехаться по городу. Но перо идет по белому полю вразрез с велением руки. Чернильная линия высыхает не именем – образом, тонким, гибким и острым, как ивовая розга. Оставшись в доме один (только внешняя охрана за периметром), во время ночного задания Себастиана, Мориарти осознает, насколько огромен и пуст его особняк. Шаги гулко разносятся по коридорам, а в спальне у Джима мерзнут губы и плечи. Он пытается согреться, блуждая по своему телу ладонями, облизывает холодные пальцы, трогает себя там, где кожа сохранила хоть немного тепла, но не засыпает даже после того, как мутная, жидкая и тоже холодная, как рыбья слизь, сперма впитывается в темно-синие простыни. Он вспоминает про остатки виски в кабинете, но на глаза снова попадается бумага и ручка. И Джим, сглатывая из горла жгучую солнечную смолу, изображает то, от чего старательно отводит глаза. То, для чего пока не подобрал слов, и что никогда, ни при каких условиях нельзя оставлять в своем рабочем столе. Но рука не поднимается бросить на рисунки горящую спичку, и они так и остаются лежать под счетами и документами второстепенной важности. Джим достает папку иногда, просматривает, закусив губу и потирая лоб, и убирает обратно. Он хорошо владел собой — папка не распухает стремительно, лишь прибавляется пара-тройка листов, и порой Джим про нее забывает. Только Моран, постоянно маячащий перед глазами, забыть о себе не дает. Мориарти может нанять любого телохранителя, но у Себастиана редкостное чутье опасности, непостижимая, не связанная с опытом и навыками, животная интуиция, не раз уберегшая Джиму жизнь. Он прячет восторг под шерстяной тонкой тканью, дорогим хлопком и выступающими гребнями подвздошных костей, и всерьез считает, что густая кровь издыхающего зверя, попавшая в рассеченные, раскрытые когтями мышцы снайпера, осталась в нем навсегда, зарубцевавшись в шрамы вместе с частью яростной дикой сущности. Вряд ли получится найти второго такого человека, Джим не хочет его отпускать. Но и видеть его каждый день трудно. Трудно смотреть на него, вернувшегося из отгула, напившегося, а может натрахавшегося вдоволь, развалившегося на диване в офисе. Или взмокшего после пробежки по окрестностям поместья, без майки, хотя уже осень. Он хлопает дверью и проносится по коридору, все еще разгоряченный, оставляя за собой запах горького ноября, свежего утра и здорового молодого мужчины. У Джима сжимается горло, когда Моран тянет сладко ноющую, натруженную спину, пока закипает кофе; бисеринки пота блестят на смуглой пояснице, а голос Мориарти дрожит в верхнем регистре - «доброе утро, Себа-а-стиан». Привычка жевать у Джима практически переросла в невроз, но он все равно, даже сквозь перечную мяту, чувствует вкус кожи Себастиана там, в парных ямочках над поясом старых, линялых джинс. Джим уверен, если бы он прошелся языком по каждой неглубокой ложбинке, вкус был бы именно таким — терпким, как взвар кофейных зерен, теплым, солоноватым… Мориарти хочется знать, как тренированное, увитое сухими мускулами, тело снайпера ощущается в объятиях, когда под руками сминается такой же дорогой, как у самого Джима, пиджак, или трикотажная спортивная кофта. Слишком энергичное движение челюсти, и зубы щелкают по плоти – на щеке, с внутренней стороны, у Джима уже сплошное мясо, он грыз бы и ногти, но уж слишком велик ущерб для презентабельного вида. Обсуждая нюансы работы с клиентами, Мориарти, бывает, глянув на Морана, вытянувшего ноги в кресле, сбивается с мысли. На пару мгновений, никто и не замечает – Джим замечает, и принимается еще усерднее размалывать зубами поднимающееся изнутри бешенство, вместе с кровоточащими частичками слизистой оболочки. Ветхий корешок книги постоянно попадается на глаза - Тигр, Тигр, жгучий страх… Мориарти не боится отказа. Что-то в поведении снайпера, в его манере зажимать коленями бутылку вина, постукивать фильтром сигареты по столу, или встряхивать головой, убирая волосы со лба, говорит о том, что отказа не будет. Но кощунство – лишать столь сильного зверя воли и природной страсти. Невзаимность, равнодушная покорность, механические движения языка в поцелуях без ответа были бы для Джима убийственны. Когда один небезызвестный швейцарский банкир пожелал воспользоваться услугами криминального консультанта, Джим не стал ждать его в гости. Клиент вовсе не представлял особой важности, но Мориарти вылетел к нему сам. Он хотел проветрить мозги и немного отвлечься, и игрушечно-красивая, как хрустальный рождественский шар, зимняя Женева хорошо для этого подходила… Первые дня три. За это время Джим, сменив костюм на узкие джинсы и яркую футболку, успел напиться, наверное, во всех статусных клубах города. В расстегнутом, распахнутом пальто, с взъерошенными и влажными от тающих снежинок волосами, Мориарти обернулся хрупким юношей, лет на десять моложе, чем был на самом деле. Он вызывал широкую улыбку у каждого бармена, к стойке которого подсаживался и, подмигнув, заказывал что-нибудь «для настроения». Розовые, голубые, или лимонные – в зависимости от «настроения», маленькие таблетки шипели на языке. Джим отлипал от созерцания расходящихся в стакане концентрических кругов, разворачивался на высоком табурете и смотрел на танцующую, прыгающую и вибрирующую в волнах музыки толпу. Силуэт чьей-то головы в противоположном конце зала плыл над остальными – высокий человек лавировал между посетителями. Точеная, крепкая фигура; свет вспыхнул на отросших до воротничка волосах (не совсем блондинистые, скорее пепельные), стёк по кожаной куртке. В сиюминутном всплеске радости Мориарти рванулся вперед, сбив рукавом стакан. Фигура пропала на секунду, мигнула ближе к входной двери – знакомый поворот головы. Толпа затрудняла движение, Джим чертыхнулся, что не имеет такого внушительного телосложения, как некоторые. Он хотел окликнуть человека, но в какофонии звуков это было бесполезно. Запыхавшись, он выскочил на улицу за преследуемым, поймал его взглядом, вдохнул поглубже, собираясь вдогонку. И прислонился спиной к фонарному столбу, опуская голову и закрывая глаза, чувствуя, как декабрьский вечер укладывает холодные ладони на пылающие щеки. Это был совсем не тот человек. Неверный свет, одурманенное сознание, или тоскующее подсознание сотворили из действительного желаемое, придав подвернувшемуся высокому, худощавому парню знакомые черты - Джим скучал. Он не стал возвращаться в клуб. Постояв еще с минуту, он спрятал руки в карманы и медленно побрел по манно-белому тротуару. Первым пунктом в плане по локализации любого дерьма у Морана значилось – закурить сигарету. Это он уже сделал. А как быть с остальным, понятия не имел. Самым логичным казалось рассчитаться с горничной, засунуть рисунки в стол Джима, присыпать все слоем тротила и подорвать к чертовой матери, свалив на утечку бытового газа… Но Мориарти не был бы Мориарти, если бы принял такой вариант на веру. Возможно, он не подумает сразу на своего снайпера, но потом, изрядно встряхнув, и покалечив с десяток подозреваемых, обязательно докопается до сути и потребует от Морана объяснений под дулом пистолета. Себастиан приподнял насквозь промокшие листы, посмотрел на капающую с них жижу, и бросил обратно. Стоило как следует раскинуть мозгами, но и время, как назло, поджимало. Он глубоко затянулся и сжал пальцами переносицу, выпуская дым. Неудачный день, самый, неудачный день из всех блядских неудачных дней. Себастиан жалел об испорченных красивых рисунках Джима, но еще больше об отраженной в них беззащитной, скрываемой стороне Мориарти. Застукай Моран босса в ванной, с членом в руке и галстуком, затянутым вокруг шеи, то нарвался бы лишь на широкую улыбку и лицедейскую провокацию. Это – другое. Джим не расписывал ручку, не упражнялся в мастерстве рисовальщика, он выплеснул на бумагу свое молчаливое, печальное вожделение — интеллектуальная, изысканная мастурбация. Себастиан нашел интимный дневник Мориарти, с той лишь разницей, что страницы его изображали, а не рассказывали. За это Мориарти его точно пристрелит. Без вариантов. Себастиан докурил, переоделся и отнес мокрую бумагу в свою комнату, решив действовать по ситуации. Он забрал свой пистолет и проверил магазин. Два раза. Уходя, он крикнул горничной, чтобы та не убиралась у него. Она спустилась, на ходу вытирая руки полотенцем, и спросила все ли в порядке, назвав снайпера по имени. Она и Джима звала также, не прибавляя ни «сэр», ни «мистер», иногда еще и ворчала на его неаккуратность. Мориарти улыбался. Моран не знал, за что этой маленькой старушонке такие привилегии, но, она работала у Джима задолго до него самого, и, видимо, причина была. Шипованные покрышки хрустели на дорожном полотне. Обращенный в свои мысли, Себастиан пролетел загородную трассу. Влился в общий поток движения. Зима пришла в Лондон как обычно, не прихватив с собой снега, и отыгрывалась морозом и индевелым воздухом, вылизывающим стеклянные двери, пропускающие бесконечный поток прибывших пассажиров. Моран выдыхал густые облачка в открытое окно. Над головой всплыл Боинг, как серебристый скат. Тайные порывы босса не стали для снайпера шоком. Пожалуй, он замечал нечто такое. Но Джим на все смотрел, будто хотел трахнуть это, или сожрать, и Себастиан не посчитал подобный взгляд в свою сторону признаком особого отношения. В животе образовалась пустота. Через двадцать минут Джим, проницательный как сам дьявол, сядет в машину, совсем рядом почти вплотную, и почувствует витающее в салоне… напряжение? Ожидание? Неуправляемые, стихийные вспышки ярости Мориарти были головной болью для всего его окружения. И Моран, доведенный выходками босса до бешенства, на полном серьезе иногда готов был схватить его за шиворот, нагнуть и, ободрав дорогие тряпки, выебать в полный рост, чтобы неповадно было. Вдавить неумолимые пальцы в мягкую плоть бедер во время первого глубокого толчка, и двигаться, невзирая на то, что острый край столешницы, ритмично врезаясь в тазовые косточки, надолго оставит синяки и продольную розовую вмятину внизу живота… Но буря сменялась штилем. Спокойный и утомленный после долгого дня, Джим устраивался на маленьком диванчике в кухне, прихлебывал подогретое Себастианом вино, прислонялся затылком к стене, щурил от света ярко-черные глаза, и лицо его становилось таким нежным, лунно-светлым и насквозь просвеченным усталостью, что Моран хотел… ну да, примерно того же. Только без злости, без спешки и лишней боли, и синяки чтоб оставались у обоих – крепкая хватка взаимности, а не противостояния. Джим выделялся из всей шумной, суетной массы, волочащей за собой чемоданы на колесиках с болтающимися бирками; ругающейся, смеющейся, неуклюжей. Он шел налегке (никогда не признавал багажа, покупая все нужное на месте). Упругая стремительная фигурка, прорезающая собой толпу. Темное пальто, черные перчатки, дымчатые солнечные очки. Моран сжал руль, бросил быстрый взгляд в зеркало, и открыл пассажирскую дверь. Джим должен был вернуться только через три дня, и Себастиан подумал, что если бы не утреннее происшествие, он был бы рад видеть босса. - Как долетел? - Спасибо, хорошо, — прохладный кивок и быстрый взгляд сквозь очки. – Как дома? - Все в норме, — Моран сглотнул. Благородно-эбеновые стекла очков слепо вгляделись в лицо и обратились к окну. Себастиан завел мотор. Обратная дорога, обычно, кажется длиннее, но не сейчас. Моран сбросил скорость до максимально терпимой Джимом, и благодарил обледенелые дороги за то, что они могли это оправдать. Снайпер всегда был аккуратным водителем, конечно, если ему не стреляли по колесам. - Как сербы? Моран пожал плечом: - Пока ничего… И полчаса тишины – Мориарти, застегнутый на все пуговицы и сложивший руки на коленях, безразлично глядел в окно, Себастиан на дорогу – позади все больше, впереди все меньше. Молчание. Молчание. Молчание. Когда город уступил место темным елям по обеим сторонам дороги, Джим спросил: - Себастиан, а почему у меня такое чувство, будто ты что-то недоговариваешь? «Себастиан» — ну все приехали. Моран кивнул. - Давай притормозим. Он свел машину к обочине, и сиреневая тень от огромной ели наискось легла на половину лобового стекла как раз со стороны Мориарти. Но очков он все равно не снял. - Джим, — снайпер потер переносицу, — дай мне свой пистолет на минуту. Стекла снова обратились к Морану, но он увидел в них только свое выгнутое отражение, подумав о фасетчатых глазах паука. Мориарти, не торопясь, залез в карман и медленно протянул своему телохранителю Беретту, держа за ствол. Снайпер убрал ее за пояс, и отщелкнул ремень безопасности. От Джима тянуло зимой, холодным ветром, приютившимся за поднятым кашемировым воротником, и тонкой черной кожей, такой мягкой на ощупь, будто под ней еще пульсировала кровь. Моран услышал гулкие удары собственного сердца, закрыл глаза, чтобы не видеть своих искаженных в стекле маленьких близнецов, когда чуть наклонился и коснулся губ Джима своими. Осторожно, боясь вызвать агрессию и дать дополнительный повод вгрызться себе в челюсть. Целовать Мориарти было все равно, что целовать мраморную статую, и бесконечную секунду снайпер необычайно отчетливо слышал ровное урчание двигателя, слабые щелчки четок с навешенной на них черепушкой, свисающих с переднего зеркала, и карканье ворон. Джим не пошевелился, не повернул головы, его руки, затянутые в перчатки, все еще лежали на коленях, но внутри него, внизу нежно дышащего живота что-то ощутимо сжалось, словно от удара тяжелым сапогом, и губы дрогнули – мягкие, теплые, горькие. Мориарти вздохнул в поцелуй так тихо, что не потревожил бы и лепесток клевера, но Моран принял это за согласие. Язык Джима, когда снайпер попробовал его, сначала самым кончиком, а потом глубоко и мокро, тоже был горьким. Возможно, Джим пил кофе или курил, но Себастиан вспомнил о чернилах. Они словно вливались Морану в губы, как если бы Джим поил его изо рта в рот. Чернила, разбавленные крепким виски, бессонницей, головной болью и липкой влагой с запахом тины. В его поцелуе, в коротком ответе, были трепет, истерика, отвращение и голод покинутого любовника. И просьба остаться. Себастиан сглотнул это все разом, с содроганием осознавая, как рот Джима изодран, искусан изнутри, так сильно, что отстают маленькие обескровленные лохмотья плоти, солоноватые в горьком. И вылизывая ранки, снова и снова, Моран чувствует, как от металлического привкуса мышцы под челюстью сжимаются, позвоночник выламывает, а в паху начинает болезненно ныть. С мягким звуком губы Себастиана соскальзывают, язык Джима на прощание цепляется за кромку зубов. И снова только рокот двигателя и карканье ворон. - Пистолет, — говорит Мориарти; его голос пропадает, проваливается вовнутрь, тяжелым булыжником ухнув в живот. Моран медленно протягивает Беретту рукоятью вперед. Мориарти убирает оружие обратно в карман. Покрышки шуршат, сосны проплывают мимо; их отражения и белые блики зимнего неба ползут по паучьим «глазам» RayBan. - Дома… все объяснишь, — обещает Джим. - Нечего объяснять, я просто подумал, что ты не будешь против… Джим снимает очки только за порогом дома. Холл сияет чистотой. Мориарти чуть улыбается, и, кажется, рад, что наконец доехал. Он проходит в кухню, стягивая перчатки, небрежно бросает их на стол, а Моран остается стоять в дверном проеме. Ему кажется, будто пальцы ног в теплых зимних ботинках разом отмерзли, или те охапки афганской марихуаны, выкуренной им в армейские годы, только теперь оказали побочный эффект. На подоконнике разложенные в ряд лежат рисунки Джима и документы из папки, которую Себастиан перед уходом собственноручно отнес в свою комнату. Следом их замечает и Джим. Он тянулся к шкафчику, в котором хранился смолотый кофе, но опустил руку и подошел к окну. Теперь уже не разобрать, было ли на листах что-то распечатано или нарисовано – лишь подсыхающие буро-черные разводы. Джим даже их не касается, просто смотрит секунду, после чего разворачивается и кричит наверх, громко, но обманчиво спокойно. - Мия! Старуха чем-то грохает, и сбегает по лестнице, а Себастиан почти физически ощущает под щекой жесткую плаху, а над головой нависший топор. - Мия, что это? – кивок на подоконник. - О, Джим, прости меня, — она прижимает руки, сморщенные и высохшие как совиные лапы, к груди, — я такая неуклюжая! Я убиралась у тебя в кабинете и принесла с собой чашку кофе… Эта папка, она лежала на столе, и я хотела передвинуть ее, но уронила, а когда нагнулась, чтоб поднять, случайно опрокинула кофе! Я разложила бумаги здесь, чтобы немного просохли. Боже, мальчик, прости старую каргу! Наверное, пора меня уволить, – причитала она мяукающим акцентом, искренне сокрушаясь, и чуть не плача. Джим мог бы повеселиться, видя как вытянулось от удивления лицо снайпера и округлились его глаза. Он открыл рот и захлопнул, снова открыл, напоминая вытянутого из воды лосося. Но Мориарти стоял спиной и все пропустил. Он коснулся костлявого плеча горничной с непритворной мягкостью. - Ладно, Мия, все в порядке, там не было ничего важного. Успокойся. Ключ у тебя? - Конечно, у меня, где же ему еще быть! – она расторопно протянула ключ на желтоватой ладони, достав его из кармана передника. - Я буду у себя, принеси мне… кофе, пожалуйста, — он чуть улыбнулся, совсем не раздраженно, — только будь осторожнее. - Конечно, конечно, Джим, сейчас принесу! Мориарти снисходительно махнул рукой и удалился, но остановился на середине лестницы. - Моран, тоже зайди ко мне, поговорим. Себастиан еле выдавил кивок, Джим продолжил путь, а снайпер остался, пригвожденный к полу. Он отмер, только когда услышал хлопок двери. Горничная уже крутилась у плиты, следя за пенкой, поднимающейся из джезвы. - Мия… — Себастиан даже пригнул колени, потому что возвышался плечом над макушкой горничной, — зачем ты это сделала, ведь это же я… Горничная мельком оторвалась от своего занятия. Она улыбнулась, отчего ее лукавые узкие глаза превратились и вовсе в щелочки, а изборожденное морщинами лицо стало добрым, и приятным как печеное яблоко с корицей. - Он убил бы тебя, а я уж как-нибудь выкручусь, — она пожала плечами и убавила огонь под джезвой.