От ада до рая

      Глеб был свято убежден, что Ирка сама напросилась. Его всегда такие бесили прямо до трясучки – замороженные ботаны, которые кроме учебников и не видят ничего. Видимо, это дополнительная опция в очках – вышибать из мозга их обладателя все, что не связано с учебой. При виде того, как Ефремова подпирает подоконник, уткнувшись в очередной учебник, хотелось взять и уе… ударить ее этим учебником по лицу. Тогда, наверное, эмоций прибавилось бы, хотя и не факт. Когда она безошибочно оттарабанивала параграф по истории или скупо комментировала решение задачи по алгебре, желание становилось почти непреодолимым. Но больше всего раздражало отсутствие реакции на него, Глеба. Ну серьезно, все девки в школе, в большей или меньшей степени, засматривались на него, а тут ноль, искренний такой ноль. Ненавидь его Ирка или хотя бы кидай презрительные взгляды, Глеб бы успокоился. Ненависть, в конце концов, обратная сторона любви. А вот игнорить его было нельзя от слова «категорически». Такого господин Паршин никому не прощал и прощать не собирался. В самом деле, да что за дурь такая? Глеб был не просто красив, он был восхитителен. Все, абсолютно все, прохожие, встречные-поперечные, в первое мгновение тупо вытаращивались на него и чуток подвисали, независимо от пола и возраста. Бывают такие люди, на которых смотришь даже не как на человека, а как на произведение искусства, и недоумеваешь, точно ли он, человек этот, естественным путем на свет появился или все-таки генная инженерия дала достойные живые плоды, помимо пресловутой овечки.       А пока все охуевали, жадно разглядывая самовлюбленное совершенство, Глеб подпитывался всеобщим восхищением. Оно было нужно ему как воздух, а Ефремова портила всю картину самым отвратительным образом. Тощая лупоглазая зануда, которую он иначе как «богомолиха» не называл, была костью в горле, раздирающей его до кровавых отхаркиваний.       Ситуацию нужно было менять, иначе дело могло дойти и до членовредительства, благо, подходящие фанатки у Глеба имелись. Но избиение проблему не решило бы, хотя Паршину и хотелось полюбоваться на разбитый фэйс Ефремовой, которая наверняка жевала бы кровавые сопли и ныла: «За что?» Нет, действие Глебова поступка должно было быть пролонгированным, а равнодушие богомолихи задушено на корню. Поэтому он и начал кампанию, которую издевательски окрестил «Принц для ботанки».       Прошло как по маслу. Даже напрягаться не пришлось. Несколько явных, вовремя отведенных взглядов, парочка незаметных для постороннего глаза, но очевидных для Ефремовой джентельменских поступков и в качестве контрольного – «подслушанный» ей разговор в классном кабинете с надежными друзьями, в котором он жаловался на свою любовь к «неземной и загадочной Ирочке Ефремовой, которая ни за что не ответит взаимностью такому как он». И все, любовные романчики, или что там она почитывала для стимуляции своего тухлого либидо, сделали черное дело. Дыхание лохушки при приближении Глеба начинало сбиваться, она краснела и пыталась сделать вид, что он ее по-прежнему не волнует. Наверное, здесь надо было остановиться, но Глебу очень уж хотелось как-то отплатить ей за те потраченные им нервы.       Подкараулить Ирку одну не составило труда – она вечно что-то делала для или за учителей. Состроить из себя безнадежно влюбленного было еще легче – насмотрелся Глеб на такие тупые смущенно-восхищенные фэйсы за свою жизнь – как и, запинаясь, пробубнить: «Я тебя люблю. Давай встречаться?» Конечно, он объяснил радостно закивавшей дуре, что их отношения нужно держать в секрете – завистливые соперницы, коих было больше, чем много, могли отколоть что-то пакостное, а он, Глеб, опасности свою возлюбленную подвергать не хотел. Ефремова опять тупо закивала, и Глеб с трудом подавил желание втащить ей по восторженной физиономии.       Пару раз они погуляли. Вечером, по самым безлюдным улицам, чтобы никто из знакомых не спалил. Съездили в кино на другой конец города, где Глеб, преодолевая брезгливость, чмокнул богомолиху в прыщеватую щеку. Та вылупила глаза еще больше – к несчастью, именно в этот момент экран был на пике своей яркости, так что Глеб мог «наслаждаться» зрелищем во всей его красе. Подвиг пришлось повторить у метро, для закрепления эффекта. Дуреха поплыла от одного смазанного касания губ, и это было слишком уж просто.       А на следующий день Глеб старательно вылизывал полость рта Катьки Бестужевой – одной из красоток класса, прямо на глазах ошеломленной богомолихи. Кстати, рекорд по выпученности глаз, установленный в кинотеатре, она успешно побила. Глеб оторвался от довольной Катьки и псевдо жалостливым взглядом посмотрел на Ефремову.       – Ну ты серьезно что ли подумала, что можешь мне нравиться? Совсем тупая, или как?       Ржач посвященных в его задумку друзей быстро поддержала львиная доля класса. Богомолиха краснела, бледнела, а потом покидала вещи в сумку и выбежала из кабинета. Классика жанра, можно сказать. Хотя сначала стоило бы, наверное, поотнекиваться, но Ефремова отличницей не просто так была, мозги в голове имелись, так что она дотумкала, что отмазки на фоне ее радужной физиономии будут смотреться тупо. Не было ее неделю. И все это время Глеба не покидало ощущение… скуки. Завоевывать «неприступную крепость», пусть даже она оказалась картонным домиком, было интересно и свежо, что ли. А теперь жизнь превратилась в рутину. Можно было бы найти кого-то похожего на богомолиху, но повторяться не хотелось. Да и заново привыкать к неприятной внешности было не в кайф. И вот тут объявилась Ефремова. Глеб смотрел на ее бледное до противной зеленцы лицо, пустой взгляд и напряженную спину и думал о том, что бабы действительно подсели на гребаные «Сумерки». Каждая из этих карамельных дур считает своим долгом пострадать после несчастной любви аки мисс Свон, будто мир рухнул и больше ничего хорошего в нем не предвидится. Затяжная депрессия, ага. Хотя у Ефремовой с ее-то рожей вряд ли будет кто-то лучше Глеба. По крайней мере, это было бы странно. Так что такие страдания объяснимы. И тогда-то ему и пришла в голову поистине гениальнейшая мысль: а что, если повторить свой прием? Ведь сейчас, когда Ирка вся такая разбитая и растоптанная, не верящая ничему и никому, особенно Глебу, и даже, скорее всего, Глеба ненавидящая, заставить ее вновь пасть к его ногам будет куда сложнее и куда увлекательнее.       И он погрузился в пучину «отчаяния». Блистательный Глеб Паршин спал с лица и впал в мировую скорбь. Он с трудом сдерживал дикий ржач, когда друзья и телки наперебой стали интересоваться причинами его внезапной депрессии. Его таскали по клубам, дарили подарки, разной степени паршивости и стоимости, и подкладывали под него баб, таких же, как и подарки. Глеб чах возле барной стойки, принимал подношения, грустно улыбаясь и скупо благодаря, и изредка, если телка оказывалась достойной, трахал ее с тем же скучающим лицом. Ему думалось, что все люди, которые его окружают, на самом деле не знают его ни хрена. Потому что если бы Глеб действительно страдал, то он бы крушил и ломал все вокруг, возвращал бы подарки непосредственно в рожу, сопровождая сей жест парочкой едких комментариев, и уж точно не спал бы с давалками. Но на чистеньких девочек не хватало времени, да и гениальному замыслу это могло изрядно повредить, так что Глеб продолжал спектакль.       Кульминацией его стала драка, грамотно устроенная самим Глебом. Когда умница-Ефремова начала «правильно» толковать его грусть-печаль, помноженную на виноватые взгляды, которые он «незаметно» кидал в ее сторону, Паршин неожиданно вмазал одному из своих подпевал, когда тот усиленно втаптывал Ирку в грязь. Получилось эффектно. Под изумленные взгляды одноклассников и обнадеженно-влюбленный ефремовский, Глеб выбежал из класса и долго ржал за бойлерной, внезапно сильно радуясь своей победе. Он в очередной раз мысленно подивился тупости окружающих его людей, когда все друзья-знакомые по очереди подошли к нему, чтобы выразить свою поддержку. Суть их пространных речей сводилась к тому, что они примут его выбор, каким бы он ни был.       «Вы идиоты?!», – хотелось кричать Глебу, но он мило улыбался, получая теплые улыбки в ответ. В отношения с Иркой его затянуло медленно, но верно. Нет, Глеб ни разу не любил ее, но Ефремова оказалась на диво удобной. Она никогда не устраивала скандалов, ничего не просила и всегда готова была с ним встретиться, время и место не имели никакого значения.       «Любому мне так искренне ты рада», – не раз напевал про себя Глеб, с получасовым опозданием приближаясь к пышущей радостью Ирке, с которой текли потоки не меньшие, чем с прохудившегося весеннего неба. Но укрыться от дождя на площади, где предусмотрительно назначил свидание Паршин, было негде. Зато потом можно было играючи построить из себя джентльмена, накинув ей на плечи свой старый свитер, столь же предусмотрительно захваченный из дома.       Даже их первый секс произошел по четко выверенной Глебом схеме – в облеванном сортире клуба, где они отмечали свой выпускной. И так просто было сделать вид, что пара некрепких коктейлей, сломали его последние тормоза, что это было даже смешно. Ирка, для которой те же два коктейля оказались весьма забористой штукой, доверчиво позволила утащить себя в вонючую кабинку, задрать пышную юбку совершенно не идущего ей платья и нагнуть на бачок. На самом деле, она на все сто оправдала ожидания Глеба. Ему не пришлось тратить время и силы на подготовку, в отличие от большинства своих предыдущих раз, когда телки всегда ждали от него каких-то действий. Пары затяжных поцелуев – а целоваться Ирка, под умелым руководством Глеба, научилась очень и очень неплохо – оказалось достаточно, чтобы ее трусы стали правильно влажными. Паршин вжикнул молнией на брюках, натянул презерватив и, зажав Ирке рот, медленно толкнулся вперед. Было узко. Охренительно, до звездочек перед глазами узко, и там, внутри, и снаружи на входе. Как он порвал плеву, Глеб не помнил совершенно, потому что с головой погрузился в это жаркое вперед-назад с пошлыми хлюпающими звуками и дрожанием худых плеч перед его лицом. Приятным бонусом стало то, что Ирка умудрилась кончить. Хватило цепочки поцелуев вдоль спины и жесткого – в губы.       А дальше было поступление. Легкое и оплаченное – у Глеба и трудное, сквозь тернии – у Ефремовой. Вся эпопея с экзаменами дала Паршину столь необходимую передышку и возможность подумать, что теперь делать с влюбленной девицей. Чего-то конкретного не хотелось, но и бросать ее сейчас было жалко. Так жалко бывает разношенные, до невозможного удобные ботинки, которые и выкинуть не можешь, и в свет не обуешь. Глеб решил плыть по течению и смотреть по обстоятельствам, тем более сама Ирка по-прежнему ничего не требовала и довольствовалась редкими смс и еще более редкими встречами, которые чаще всего заканчивались быстрым сексом на лестничных пролетах незакрытых подъездов. И неизвестно, сколько бы все это тянулось, если бы родители не презентовали Глебу на совершеннолетие отдельную квартиру. С хорошим ремонтом и всеми удобствами, но требующую сил или денег на ее содержание. Тем более, отец, приверженец выбрасывания птенцов из гнезда в свободный полет, резко сократил поток финансов. Большой проблемой это не стало – мозгами Глеб обделен не был и начал прилично зарабатывать уже на первом курсе. Но тратить свои кровные деньги – это совсем не то же самое, что спускать папулины накопления, и нанимать горничную было жалко. Да и завтраки-обеды-ужины в кафе-ресторанах чувствительно били по кошельку. Вот тогда Глеб и подумал, что завести сожительницу было бы очень удобно. Кандидатура была одна, и согласилась она с такой радостью, что Паршин даже ощутил мимолетный укол совести.       Так и зажили. Весьма неплохо, к слову. Глеб жил, как хотел, а возвращаясь домой, всегда получал огромную порцию восхитительной вкуснятины и не затратный, но жаркий секс. В квартире всегда было чисто и уютно, а все, что для этого требовалось – отдавать ничтожную, по сравнению с предыдущими тратами, часть своей зарплаты. При том, что на себя лично Ефремова ни копейки не просила, денег у Глеба было более чем достаточно.       Родители на девицу сына смотрели со снисходительной усмешкой: она, безусловно, достойной партией не была, но и не претендовала ни на что, так что Глеб мог тешиться в свое удовольствие. Да и рано ему было думать о чем-то серьезном, парень – не девушка, у которой после двадцати каждый год на счету, а становиться бабушкой и дедушкой старшие Паршины были не готовы.       Но тихая мирная жизнь быстро наскучила Глебу. Хотелось чего-то, а чего именно он не мог понять ровно до того дня, когда с утра по дороге на работу в него въехала какая-то клуша на своем ведре с гайками, а потом за опоздание наорал начальник, видимо, бывший не в лучшем настроении. В довесок ему весь день промывали мозги выгодные, но невероятно дотошные клиенты-немцы, так что к концу дня у Глеба только что пар из ноздрей не валил. Он вяло ковырял свою любимую Карбонару, когда Ирка, не подозревая, что навлекает на свою голову, осторожно поинтересовалась, все ли в порядке.       Впервые в жизни Глеб слетел с катушек. Он был приучен держать лицо всегда и при любых обстоятельствах, а тут не сдержался. Он орал, топал ногами и обвинял Ирку во всех смертных грехах, доступным языком рассказывая бледной как смерть Ефремовой, насколько она ничтожна и убога. И глядя на то, как в больших глазах растекаются паника, отчаяние и дикий стыд, Глеб испытал такой кайф, какой не славливал, пожалуй, ни разу за свою двадцатитрехлетнюю жизнь. Было круто и от выплеска раздражения, единовременного, полного, абсолютного, и от унижения богомолихи, которая своим вечным смирением именно на это и напрашивалась. Прооравшись, Паршин выскочил на улицу, хлобыстнув на прощание дверью, и рванул в клуб, где протусил до утра, благо следующий день был одним из двух выходных.       К понедельнику гостиничный номер и ресторанная еда надоели. Плюс примешалось чувство беспокойства от того, что Ирка может, в общем-то, и свалить от него. Это попахивало абсурдом, но крошечный шанс на жизненность имело. Глеб ушел с работы пораньше, благо, шеф чувствовал себя виноватым за пятничный скандал и благодарным за заключенную в итоге сделку с немцами и отпустил его без возражений. Букета белых роз и виноватой улыбки было достаточно, чтобы Ефремова забыла все обиды и бросилась ему в объятия, а потом три часа пропадала на кухне, чтобы в итоге закормить Глеба каким-то неземным мясом и пышным яблочным пирогом. Перед сном она долго краснела и мямлила что-то, что Глеб вскоре расшифровал как извинения за начавшиеся месячные. Бурные выходные позволили ему благодушно улыбнуться и утянуть довольную Ирку спать.       А потом снова было что-то, что выморозило Паршина, его срыв, сдерживаемые слезы Иры и дальнейшее примирение. И Глеб почувствовал себя богом. Пусть для одного единственного человека, но он мог вознести его к небесам или низвергнуть в пучины беспросветного ада, и это был ни с чем не сравнимый кайф, то ощущение всевластия, на которое так легко подсаживаются самовлюбленные люди, напрочь лишенные совести. Приятным бонусом опять-таки выступил секс. Ирка не отказывала никогда. У нее не болела голова, а месячные заканчивались в рекордно быстрый срок. Она поддерживала любую инициативу, так что анал и зачатки BDSM были опробованы с ней Глебом в рекордно быстрые сроки. Последнее больше под влиянием эмоций – Паршин был не большим любителем Темы. Но, будучи в плохом настроении, он иногда не ограничивался словесной поркой и прибегал к помощи плетки. Ирка покорно лежала, вздрагивала от ударов, но терпела и ничего не говорила ни до, ни во время, ни после экзекуций. Порой Глебу казалось, что, окажись он активным копрофилом, она и дерьмо его жрать бы стала, не побрезговала бы. На счастье Ефремовой, избалованный Глеб ничем особо не увлекался, предпочитая разнообразие поз, нежели вариантов секса.       В тот день Паршин уже проснулся в плохом настроении. Он был, вопреки обычному, немногословен во время завтрака и молча поглощал свой омлет, запивая его минералкой без газа. Машина «порадовала» почти полным отсутствием бензина, так что пришлось, вместо своего короткого объездного маршрута, тащиться по пробкам на заправку, стоять в очереди таких же как он неудачников, а потом психовать, дико опаздывая на работу. Нет, нагоняй от шефа Глеб получить не боялся – его уже слишком ценили, чтобы придираться по мелочам, но сам факт нарушения привычного распорядка дня бесил до невозможности. Дальше свинью подложили сволочи-немцы, которые со своей дотошностью к мелочам запороли уже не одну почти готовую сделку. В довершение позвонила нынешняя пассия Глеба и сообщила, что сегодняшнее свидание придется отменить – у нее-де дела. Так что домой Паршин ехал в крайне раздраконенном состоянии. Хотелось рвать и метать, потом склеивать абы как и снова рвать и метать. Он заскочил в близлежащий спортклуб и купил там самый дешевый абонемент на фитнес. Едва щелкнул замок, в коридоре нарисовалась Ирка в фартуке и с обеспокоенным выражением лица. Глеб скривился. У его игр в бога был один весьма существенный минус – свои проблемы в отношениях Ефремова заедала, так что успела уже отрастить себе неслабую корму и жирок на талии. В сочетании с тощими костлявыми плечами и руками смотрелось омерзительно.       Глеб стянул ботинки, сдернул куртку и демонстративно швырнул абонемент на столик. Оскорбления, полившиеся дальше из его рта, были до тошноты мерзкими и обидными и до боли точными и неопровержимыми. Никогда прежде он никого так не втаптывал в грязь, не унижал, ввинчиваясь в самые больные места. Напоследок прозрачно намекнув на то, что Ефремова была бы идеальным ингредиентом для наваристого борща, он припечатал все это емким «богомолиха» и свалил в клуб.       В этот раз он решил отойти от привычного сценария и заставить Ирку помучиться подольше. Месяца два было бы вполне достаточно. Глеб съездил в двухнедельную командировку в Германию, утряс все вопросы и там же прогулял две недели отпуска и полученную премию. Вернувшись, отправился на пару недель к родителям – соскучился. Трудно было понять, поверили ли предки, но радовались появлению любимого отпрыска совершенно искренне, все же Глеб был их единственным ребенком. Еще две недели Паршин провел в загородном доме любовницы – ее родители очень вовремя сослали завалившее сессию дитя «в деревню, … в глушь».       Сюрпризом свое возвращение он делать не стал – позвонил и предупредил, что сегодня вечером приедет домой. Ирка была предсказуемо радостна и приветлива, но все же что-то в ней было не так, и этим чем-то вовсе не были похудевшие ляжки и бока. Вся Ефремова была какой-то странной, словно была не здесь, не в большой светлой кухне за столом с Глебом. Да, она аккуратно задавала нужные вопросы, вовремя кивала или качала головой, смотрела на Паршина, а не в пустоту, но была где-то в другом месте. Глеб плюнул на все и потащил ее в спальню. Но и здесь все было привычно и в то же время дико, словно в сюрреалистическом сне. Ирка подавалась назад, насаживаясь на член, послушно откидывала голову, повинуясь сильной руке, дергавшей за намотанные на кулак волосы, даже стонала привычно… и была далеко. Глеб ничего не понимал, бесился, но даже придраться ни к чему не мог. Ситуация каким-то неведомым образом выбилась из-под его контроля и это было совершенно, в корне неправильно. После недолгих раздумий Паршин принял решение вновь поиграть в прекрасного принца. В конце концов, эта стратегия срабатывала всегда, и не только с дурой-Ефремовой. Он заказал путевки на Мальдивы, благо, финансы позволяли, и взял еще две недели отпуска.       Ирка на шикарный сюрприз отреагировала неадекватно – начала придумывать причины, по которым она ну никак не может поехать на юга. Припомнились и мама, которой нужно помогать на даче, и аврал на работе, где Ефремова привычно выступала в роли «ёбаря, пекаря и аптекаря», выполняя и свой, и чужой функционал и получая при этом жалкие копейки. Глеб же был адекватен, как и всегда. Он заставил Ирку встать на колени и затолкал все ее возражения обратно своим членом. Паршин нечасто позволял себе такую вот грубость в постели, но вид зареванного лица Ефремовой с текущими по подбородку слюнями вперемешку с его спермой заводил неимоверно. Глеб трахал ее до тех пор, пока дура не призналась, что слетать на Мальдивы, да еще и жить в отдельном бунгало – лучший подарок, о котором только можно мечтать, а сам Глеб – чудо и мечта любой женщины. Паршин довольно хмыкнул, отвернул Ирку лицом к стене и натянул на них обоих одеяло – секс-марафон безмерно его умотал.       В дьюти-фри Глеб в очередной раз убедился в правильности своего выбора. Среди куриц, таскающих своих мужчин вдоль стендов с косметикой, то и дело что-то выклянчивая, Ирка выглядела белой вороной. Она ничего не просила и на баночки-бутылочки-флакончики взирала с явным равнодушием. Глеб даже сам предложил ей выбрать что-нибудь, но Ирка вежливо улыбнулась и сказала, что у нее все есть. Покопавшись в памяти, Паршин припомнил, как, перерывая недавно весь дом в поисках пропавших лезвий для бритвы, заметил в ее ящике несколько баночек и пузырьков с корейскими иероглифами по бокам, и теперь внимательно оглядел привычное лицо. А ведь был эффект, да еще какой! Кожа Ефремовой даже на вид была мягкой и гладкой. Глеб пальцем провел по ее щеке, приятно удивляясь ощущениям. Глаза не обманули. Щека была именно такой, какой и выглядела. Глеб мысленно вычеркнул один из ефремовских минусов, превращая его в плюс, и довольно улыбнулся. Если так дело пойдет, то из богомолихи может получиться вполне себе ничего телочка.       Однако, к концу полета все хорошее настроение Глеба сошло на нет. Ирка опять где-то витала. Она смотрела в одну ей интересную точку на экране электронной книги и даже глазами по строчкам не водила, хотя обычно проглатывала страницу за страницей. Глеба порой даже начинало раздражать слишком частое щелканье кнопки. Весь перелет он пытался привлечь ее внимание: спрашивал о чем-то, рассказывал о работе и новом потенциальном договоре, который наклевывался с одной из ведущих на рынке компаний. Ирка заинтересованно смотрела, Ирка вовремя кивала, Ирка задавала вопросы. Ирка была не с ним и бесила-бесила-бесила этим до невозможности. Глеб психанул, надулся и замолчал, но она только грустно улыбнулась и снова уткнулась в свою книгу.       Глеб решительно ничего не понимал, бросая сумку на постель в их бунгало. Вид бирюзового моря и идеально-белого песка немного вывел Ефремову из ее мечтательной комы, но к прежнему состоянию она так и не вернулась. Вернулось состояние, когда Глебу хотелось ее ударить, но любимая плетка осталась дома, а бить женщину руками, пусть даже свою и пусть даже не то, чтобы женщину, Глеб не мог – воспитание не позволяло. Поэтому он наорал на молчащую Ирку и вытолкал ее из домика. Кстати, даже великодушно позволив ей переодеться в купальник, хотя стоило бы пожарить ее на солнышке в дорожных шмотках. Ефремова сунула в большую пляжную сумку полотенце, книгу, средство для загара и плеер, натянула очки, легкую полупрозрачную тунику и шляпу, сунула ноги в шлепки и зашагала по деревянным мосточкам так легко и воздушно, словно не оставила за спиной пышущего негодованием возлюбленного.       Когда солнце почти завалилось за горизонт, Глеб, переделавший уже все, что только можно, решился-таки позвать ее обратно. Он вышел на порог и обомлел. На белом песке в гордом одиночестве сидела богиня. Афродита, или кто там за нее на Мальдивах, опиралась на руки, смотрела на закат и была настолько женственна и прекрасна, что могла бы оказаться кем угодно, только не Иркой Ефремовой, примитивной богомолихой, халявной горничной-кухаркой, которую Глеб перетащил в свою новую взрослую жизнь из почти забытого прошлого. У Ефремовой не было таких густых и длинных волос, таких длинных и стройных ног, узкой талии и потрясающе красивой груди. Небольшой, но очень аппетитной, как раз во вкусе Глеба. А еще у нее не было безупречного профиля с резными скулами и чувственными губами. И когда, черт возьми, ее глаза из вылупленных плошек превратились в сияющие сапфиры по хрен-знает-сколько каратов? Но, тем не менее, это точно, стопроцентно была Ирка, которая настолько погрузилась в себя, что даже не заметила появления Глеба и вздрогнула, когда он ухватил ее за плечо.       От закидывания Ефремовой на спину и жаркого траха на гигантской отельной кровати Паршина удержало только чувство голода. Однако, после его утоления, Ирку смог бы спасти только цунами, которого, ожидаемо, не случилось.       Глеб разглядывал спящую девушку в почти кромешной темноте и думал о том, как он ухитрился пропустить превращение гусеницы в бабочку.       «Пожалуй, стоит начать все сначала», – подумал он, проваливаясь в сон. А утром неприятно поразился, когда проснулся лицом к Иркиной спине. Спина была, безусловно красивая, узенькая, с аккуратно выпирающими лопатками и идеальным изгибом талии, но привык Глеб к совершенно другому. Обычно именно он отворачивался, а уж Ефремова придвигалась к нему поближе лицом и осторожно потягивала носом, думая, что Глеб ничего не замечает. И все же, несмотря на неправильное распределение ролей, обнаженное тело рядом заводило. Паршин провел носом по Иркиной шее и начал спускаться по позвонкам легкими поцелуями. Ефремова проснулась, взглянула непонимающе, улыбнулась уже привычной извиняющейся улыбкой и, чмокнув Глеба в щеку, убежала в ванную. Успокаивающие мысли, что сделано это было, дабы не убивать его утренним амбре изо рта, лопнули, когда Ирка вышла одетая для выхода на улицу. Откуда в ванной взялась одежда, было непонятно, и изрядно испортило Глебу настроение. Настаивать на сексе ему не хотелось, да и было ниже его достоинства, так что он скорчил постную гримасу и отправился кушать.       С каждым последующим днем ситуация усугублялась. Жаркое солнце ни капли не растапливало внезапного льда в Иркином к нему отношении, и даже словно бы замораживало ее еще больше. Так что она становилась все грустнее и все больше старалась остаться в одиночестве. Ситуация тем хреновее, что курорт изобиловал многочисленными влюбленными парочками, где девицы обливали своих очень и не очень богатых папиков волнами благодарности за хорошую жизнь. А Ирка ничем подобным Глеба не баловала. От сомнений в собственной неотразимости того спасало только всеобщее восхищение, с поправкой на ту же Ирку. Так что дорога домой прошла в молчаливой обиде с мужской стороны и вежливом пофигизме с женской.       А через неделю Ефремова пропала. По возвращении Глеб в воспитательных целях пропал на семь дней, а когда вернулся, обнаружил квартиру пустой. Нет, все его вещи были на своих местах, и только Иркины пропали: три полки большого стенного шкафа неприятно зияли первозданной незаполненностью, чуть поредели ряды вешалок, да пропала зубная щетка. Оскорбленный Глеб заметался по дому, думая о том, забрала ли Ирка подарки и можно ли ее за это уесть, но вдруг понял, что ничего, кроме цветов, ей и не дарил. Просто смысла не видел. Обида на неблагодарную тварь, которая даже объяснить своего поступка не соизволила, обрушилась лавиной, и Глеб твердо решил о Ефремовой забыть. Ну в самом деле, одна она такая что ли?       Через месяц оказалось, что одна. И дело было даже не в наполненном исключительно полуфабрикатами холодильнике и не в покрытых тонким слоем пыли полках, а в чувстве полного одиночества, которого Глеб никогда в своей жизни не испытывал. Он бесился, начинал жить то с одной из своих многочисленных знакомых, то с другой, нанимал кухарок и горничных, но все было не то. Часть любовниц что-то требовала, часть не могла вытерпеть требований Глеба, и все, без исключения, Паршина бесили. Горничные то убирались слишком плохо, то влезали в его интимную зону. Кухарки готовили либо недостаточно по-домашнему, либо невкусно. Глеб бесился, лажал на работе и ломался-ломался-ломался. Иногда ему казалось, что он слышит этот противный хруст, с которым рушится что-то внутри него.       И Глеб не выдержал. Он искал Ирку, но вот беда – не помнил ее старого адреса. Или не знал – встречались они исключительно там, где было удобно Глебу, провожать ее он не видел смысла, а вещи свои на его квартиру Ефремова перевозила сама. Спустя неделю метаний и звонков знакомым, разной степени приятности, он получил вожделенную информацию. Ждать не было сил. По дороге к старой пятиэтажке он нарушил, наверное, с десяток правил, в том числе те, за которые полагалось лишение прав, но, видимо, кто-то наверху хотел этой встречи, так что доехал Глеб быстро и без проблем, взбежал на четвертый этаж и надавил на кнопку звонка. Глухо щелкнул замок, открылась дверь, и Глеб вспомнил, что значит дышать. Ирка была так прекрасна, так желанна, что сил никаких не было. Хотелось схватить ее, прижать к себе и изо всех сил стиснуть, чтобы показать, как он скучал без нее, как ему ее не хватало и как он рад ее видеть. Глеб тяжело сглотнул не пойми откуда взявшийся комок в горле и глухо попросил:       – Поехали домой.       То, что Ирка отрицательно мотает головой, он даже понял не сразу – настолько это не вязалось с тем, как она должна была себя повести.       – Нет, Глеб. Не поеду. Надоело мне все это. И отношения с тобой, и жизнь эта… бесперспективная. Я устала чувствовать себя дерьмом, унижаться, – она помолчала, опустив глаза. – Я встретила одного человека, который меня любит и которого люблю я. Нет, – она остановила открывшего, было, рот Паршина жестом, – я не схожу по нему с ума, как когда-то от тебя, и даже не уверена, что смогу к кому-то испытать подобные чувства, но я даже рада этому. Больше не хочу, не могу так. Ничего хорошего в этом сумасшествии нет и быть не может. Так что пусть оно остается там, в нашем школьном прошлом.       – Если ты не любишь его так, как меня, то зачем тебе все это нужно? Когда я здесь и жду тебя. – Глеб решительно ничего не понимал.       – Потому что и тебя я больше не люблю. Не только так, как раньше, но и вообще. Знаешь, я вообще не уверена, что все это – любовь. Я была твоей фанаткой. Некоторые вот дежурят у подъездов знаменитостей, а я дежурила у твоего. Но, видишь ли, с возрастом это проходит. И у меня прошло. Прощай, Глеб, – дверь тихо захлопнулась.       И Глеб решил бы, что Ирка просто набивает себе цену или хочет отомстить ему таким вот дерьмовым способом, но только в ее взгляде не было не только привычной любви, но и грусти или сожаления. Легкое сочувствие почти полностью перекрывало полное и безжалостное равнодушие, и это были все эмоции, которые получил Глеб. Он спустился по загаженной лестнице вниз, вышел из подъезда и понял, что сломался окончательно.