Живой

      Сангаку редко чувствует себя живым. Он постоянно болеет: простуды сменяются ларингитами, ангинами, бронхитами. В его комнате всё время пахнет лекарствами, химическая горечь не успевает выветриваться.       Сангаку настолько к этому привык, что почти никогда не задумывается, каково это — жить по-настоящему, а не в искусственном мирке из четырёх стен, дрейфуя между спальней и больничной палатой.       Старая привычка, ещё с детства въевшаяся под кожу, в кости, в мысли.       Не-жи-вой. Зомби, ходячий кадавр. Хотя нет, они хотя бы бродят, куда ноги занесут. Бесцельно, бестолково, даже не глядя, куда идут. А может, не зомби, а призрак. Или ещё какая-то нежить, которой полно в играх, всех и не упомнишь.       Все книги прочитаны по много раз, в играх оставлено полжизни, просмотрено всё, что можно просмотреть. Мама пытается отвлечь, развлечь — не суть, — делает всё, чтобы Сангаку не зачах хотя бы от скуки, и сама уже похожа на привидение.       Очень унылая жизнь, на самом деле. Всё это ненастоящее, фальшивое. Театр теней вместо жизни, и сам Сангаку — неуклюжая и нелепая кукла, силуэт, пляшущий на стене. Сам себе кажется потерянной тенью Питера Пэна, только у неё было куда больше свободы.       Иронично, наверное. Мама говорит, что от такой жизни быстро взрослеют, но Сангаку взрослеть вовсе не торопится, хотя его комната мало похожа на Нетландию.       Неправильный он какой-то Питер Пэн. И летать совсем не получается.       Сангаку редко чувствует себя живым. А потом Мияхара зовёт на велопрогулку.       Вместе с горным ветром в жизнь врывается реальность. Сильным, резким порывом, распахнув окна и всколыхнув многолетний слой пыли, сметя на пол, в крошево разбив всё старое и хрупкое. По осколкам Сангаку выходит наружу, прочь из четырёх стен. По осколкам идёт — едет — к вершине.       Впервые Сангаку чувствует себя живым, впервые ему больно не оттого, что тело подводит, а оттого, что он сам этого хочет.       Кажется, он нашёл свою Нетландию, оставив за её пределами всё, что мешало жить.       Сангаку редко чувствует себя живым, но в горах он об этом забывает. Ему знаком каждый холм Одавары, и во всём Хаконе не осталось неизъезженных дорог.       Разогнаться побыстрее, чтобы ветер бил в лицо, в глаза, чтобы сёк кожу и свистел в ушах, чтобы ерошил волосы и надувал парусом расстёгнутую рубашку... Вдыхает полной грудью, наполняя восхитительно свежим воздухом привыкшие к больничной затхлости лёгкие — тупая назойливая боль немедленно вгрызается между рёбрами, ввинчивается буром, норовя задеть посильнее, чтобы побелело перед глазами, чтобы свело судорогой руку от самого плеча, чтобы изнутри ошпарило колючим жидким жаром, от которого не вдохнуть.       Сангаку с силой бьёт себя кулаком в грудь, чувствуя, как податливо проминаются рёбра, и улыбается так открыто и светло, что окрестная живность готова лететь и бежать за ним, как за какой-то Белоснежкой. А может, всё-таки Питером Пэном.       Пусть больно — это его выбор.       Сангаку редко чувствует себя живым. У него стерильная синтетическая жизнь. Не жизнь даже — существование.       Здесь, в холмах Хаконе, оно летит ко всем чертям — летит кубарем, не добравшись до вершины, не сумев угнаться за Сангаку, не выдержав дикой гонки. Как будто всё старое, пелотоном следовавшее за ним по пятам, сходит с дистанции и валится на обочину, судорожно хватая ртом кажущийся разрежённым воздух.       Плевать, что больно. Боль — подтверждение того, что он ещё что-то чувствует. Что сам выбирает свои пределы, свои горизонты.       Что всё ещё — живой.