Это теплое чувство

Стайлз разлюбил Лидию. Он даже этого не понял. Не до последнего времени. Это не была любовь. Не совсем. Он понимал это сейчас, но не знал тогда. Иногда, он вспоминал ту тоску, ту одержимость, и недовольство собой, и стыд; иногда благодарность, но не к себе. Скорее, ко всем остальным. Мир был куда проще, когда самым его большим поводом для расстройства был полный игнор со стороны великолепной Лидии Мартин. Ну, не самым большим. Скотт всегда был в его мыслях, так долго, сколько он помнил себя. Но и Лидия тоже, как всегда, недоступная, недостижимая идеальная девушка. Если бы он только был достаточно хорош для нее, если бы он только смог показать ей, что он хороший парень, не придурок вроде Джексона или Эйдена… Она бы наконец поняла, что он был лучшим для нее… Он пригласил ее на выпускной, и все казалось идеальным. Кроме того, что он вновь был неловким и несовершенным, в то время как она оставалась той идеальной девушкой, которая на самом деле хотела пойти на выпускной совсем не с ним. Он накричал на нее, они потанцевали, и ему было интересно, почему? Почему она согласилась? Что это было, жалость, скука? Просто чтобы он отстал наконец? Это тогда ему было интересно, почему. Сейчас он больше не думал об этом, потому что она дала столько раз дала ему понять, что он ей не нравится. Не в романтическом смысле. Может быть, совсем не нравится; он столько раз вел себя с ней как полный засранец. Может быть, так было лучше. Никто не совершенен. Даже — даже сейчас эта мысль казалось неправильной, но он повторял это себе, пока не свыкся с ней — Лидия Мартин. Он понял это, когда стоял под дождем и орал на Скотта, зная, что Скотт тоже не совершенен. Будь он таковым, он бы не поверил Тео, или Стайлзу нравилось так думать. Его теория пошатнулась, когда он легко, объяснившись, получил прощение. Все совершали ошибки (в основном, сам Стайлз), и Скотт не был идеален, и Лидия была неидеальна, и это почему-то облегчило груз на его сердце. Она неидеальна. Он понял это, когда увидел, как Джордан Пэрриш — Цербер, как выяснилось — заставлял ее улыбаться так, как это не получалось ни у кого. Пэрриш, ни разу не повысивший на нее голос, да что там говорить, он вообще ни на кого не повышал голоса, кроме тех, кто этого заслуживал. Пэрриш, который горел ради нее, к которому она приходила по ночам, Пэрриш, всегда готовый принять ее в свои объятия. Между ними было… Что-то, и оно было прекрасно. Потому что они выбрали друг друга. Он понял это, когда взглянул в ее темные глаза, и она взглянула на него в ответ. Когда взгляд Малии сфокусировался на нем, его кости словно лизнул огонь. Когда она вцепилась зубами в маркер, глядя на учителя, словно олененок в свете фар (и он бы не посмел сказать этого вслух, потому что ему еще была дорога жизнь). Когда они набрасывались друг на друга, с жадной свирепостью — а иногда, нет. Когда он сказал «Друзей не едят, Малия», он сдержал улыбку, но не мог сдержать теплого чувства внутри. Потеря контроля казалась чем-то далеким и нестрашным, когда она была рядом. И это тепло внутри было, когда он видел в ее глазах голубые всполохи и говорил «нет» в ответ на предложение попытать кого-нибудь. И когда она вошла в комнату, и их глаза встретились. И когда она сказала, что никогда не уйдет без него, и еще больше — когда она сказала это и об остальных. Он чувствовал гордость и то неуловимое тепло, которое раньше вызывал только папа и Скотт; то неуловимое тепло, которое, он думал, было любовью. А когда Лидия сказала, что он спас ее, он подумал, что, может быть, теперь они смогут быть друзьями. Или нет. Она решит. И Пэрриш спас всех, и стая вновь была вместе, и это теплое чувство грело изнутри; и Скотт исцелился, и Стайлз чувствовал, как горькая вина стала чуть легче, и Малия, наполовину в панике, наполовину злая, как никогда, подарила ему мимолетный поцелуй, прежде чем сбежать на поиски Скотта. Стайлз думает, что она чувствует то же теплое чувство.