ANNA

      - Я не боюсь.       - Я не боюсь.       - Я не боюсь.       - Я не боюсь.       - Я не боюсь.       Полушёпотом, едва проговаривая и захлёбываясь в собственных рыданиях, маленький мальчик выдавливал из себя эти слова, надеясь, что они спрячут его от всепоглощающего ужаса, отгородят от ужасных мыслей и помогут навсегда избавиться от страха, который стал его постоянным спутником. Но его надежды были обречены. Слова эти едва были способны убедить окружающих, которые с усмешкой наблюдали, как юнец их сторониться, как он смешно поджимает голову к плечам и как его глаза вечно наполняются слезами, когда те называют его сумасшедшем, и совершенно не могли убедить его самого. Ведь он знал, хотя и страстно верил в обратное, что это чувство не пройдёт, что от него не уйти, не спрятаться и не убежать, потому что оно давно перестало быть просто чувством. Страх, казалось, стал материальным. Он делал воздух тяжелее, он бил по голове, ослепляя и оглушительно звеня в ушах, он наполнял собой всю комнату, более того, он был той комнатой, без входа и выхода, которая стала его вечным приютом.       Но чего он боялся?       Его родители были убеждены, что малыша преследуют ночные кошмары, подкреплённые богатым детским воображением, ведь описываемые мальчиком картины были настолько ярки и невероятны, и порой настолько ужасающи, что гораздо проще было всё списать на детскую фантазию, нежели принять нечто необъяснимое. А доктор - этот противный Алан Хилл, с грубыми пожелтевшими от сигарет пальцами и вкрадчивым баритоном, так сильно въедавшемся в мозг - которого, по настоянию родителей, должен был посещать юнец, лишь убедил их в своей правоте, дав понять, что дети в этом возрасте склонны к масштабным выдумкам, дабы привлечь чьё-то внимание. И о, как они были неправы! Как они все заблуждались! Слова мальчугана, ставшего посмешищем среди сверстников из-за быстро разнёсшихся слухов, были сущей правдой. Его невероятные рассказы, его пугающие истории не были детской выдумкой, они происходили по-настоящему, он знал это, точно отделяя сны от реальности. И сейчас, когда одна из тех ужасающих картин разворачивалась у него на глазах, он точно знал, что это не сон. А потому, сидя на холодном, обжигающем кожу полу, он вновь боялся.       Боялся так сильно, что, забившись меж крохотной кроватью и тумбочкой и пряча своё лицо в ладони, прижимая их так сильно, что кожу жгло от прикосновения, он содрогался в диком ужасе, поддаваясь панике. А слова всё продолжали раздаваться в комнате, наполненной детским ужасом, сливаясь меж собой, и образуя что-то нечленораздельное, и, конечно, уже давно потерявшие свой смысл, потому что страх был повсюду: в каждом шорохе, каждом вздохе, в каждом ударе его сердца, которое с бешеной скоростью отбивало ритм в груди. Он забирался под кожу, въедался в кровь. Он наполнял собой каждый уголок его сознания омерзительным чувством. А причиной этого чувства, захлестнувшего малыша с головой, была ручка двери, которая безжалостно дёргалась. В дверь ломились. Настырно и дерзко. Кто-то старался пробраться к нему, к этому испуганному мальчишке с копной кудряшек на голове, который, дрожа и рыдая, всё плотнее прижимал свои ладони к лицу, будто ища в них укрытия. Но, увы. От того, что мы что-то не видим, совсем не значит, что этого нет. А это было. Здесь и сейчас. Прямо за этой чёртовой дверью.       -Доктор Стайлс? – тихий голос, в котором, казалось, отчётливо слышались беспокойство и внимание, неожиданно ворвался в сознание. Молодая девушка стояла в дверях кабинета, внимательно глядя на полуразвалившееся на столе тело, коим был я.       Я уснул. Впервые за долгое время, за месяцы обдумываний, бесцельных взглядов в потолок и бесконечных мыслей, я полностью отдался естественному процессу, но почему-то не чувствовал от этого облегчения. Скорее, наоборот. Казалось, что то, что должно вот-вот устаканится – или, по крайней мере, поутихнуть – разгорелось с новой силой, поселив во мне странное чувство тревоги.       - Я стучалась, но вы не отвечали. Мне пришлось войти самой, - потупя глаза, девушка начала беспорядочно бегать ими по кабинету, натыкаясь на разбросанные книги, сваленные около стола стопы бумаги, валявшиеся на полу канцелярские предметы. Она выглядела смущенно и неловко, будто зашла туда, куда не следовало, и увидела то, что видеть не нужно.       - Всё нормально, Дорис, - вставил я, пока она не начала извиняться. Казалось, что её губы уже приготовились вставить слово, вроде простите или извините, прозвучавшее бы сейчас так нелепо и неуместно. – Который час?       - Около 10. Все ушли, а мистер Фаулер приказал мне закрыть кабинеты. Но если вы остаётесь..       - Нет. Нет, я уже ухожу. Спасибо, Дорис, - произнёс я, поднимаясь со стула. Её тонкий, полупрозрачный силуэт почти растворился в тёмном проёме кабинета, а маленькая рука потянулась закрыть за собой дверь, как вдруг голос вновь полился отрывистыми высокими нотами.       - Гарри, - взволнованно произнесла девушка, нервно сжимая ручку двери.       Дорис редко называла меня по имени. Несмотря на то, что знакомы мы с ней никак не меньше 5 лет, большую часть из которых являлись если не друзьями, то, по крайней мере, хорошими знакомыми, она старательно избегала этого, оправдываясь тем, что на работе нет места фамильярности, а виделись мы в большинстве случаев как раз на работе. Такая официальность грузила и напрягала, и хотя я упорно настаивал на том, что просто Гарри будет гораздо удобнее, нежели доктор Стайлс, девушка по-прежнему продолжала называть меня именно так.       - Да? – она медлила, будто мучительно искала слова.– Что, Дорис?       - Ничего. Правда, ничего, - девушка быстро залепетала, словно стараясь поскорее выдать то, что она, наконец, нашла. – Просто, если вам что-нибудь когда-нибудь понадобится, то вы всегда можете положиться на меня. Всегда.       Повисла тишина. Такая вязкая и неприятная, что хотелось поскорее разбавить её самым неуместным словцом, самой нелепой фразой или смешком, но лишь бы не потонуть в этой ничем не нарушающейся тишине и устремлённом на меня взгляде, который ждал ответа. Но я не знал, что сказать, будучи парализованный этим откровением и боясь понять его неправильно, потому что я недоумевал: почему эта девушка, эта скромная девушка, не называющая меня по имени, избегающая зрительного контакта и чувствующая себя некомфортно рядом со мной, вдруг говорит подобную вещь?       - Хорошо. Спасибо, Дорис, - на её темном лице, освещённом лишь блеклым светом настольной лампы, скользнула облегчённая улыбка, словно этой незамысловатой, но такой труднопроизносимой фразой она предложила мне руку помощи и получила положительный ответ. – Тебя проводить?       Смущённая предложением девушка мешкается, несколько раз меняет свой ответ, но в итоге соглашается, понимая, что вечерняя прогулка в компании коллеги, хорошего знакомого или даже друга сейчас необходима как ей, так и мне. Не потому, что сейчас поздний час и я как истинный джентльмен должен проводить её, и не потому, что нам нужно поговорить о её весьма лестном, но таком странном и словно неуместном признании. Просто это необходимо. И мы оба это понимаем.       - Тогда подожди меня у выхода, я лишь соберу свои вещи.       Дорис моментально удаляется из помещения, оставляя меня в полном беспорядке.       Бумаги. Книги. Документы. Мысли.       Всё находится в каком-то сумбурном состоянии. Всё как-то не так, как-то неправильно, словно кто-то взял и всё переставил, изменил привычный порядок, нарушил месяцами выстраиваемый механизм, причём так незаметно, что поначалу, пока не приглядишься, понять это почти невозможно. Вот он я, вот моя работа, мой кабинет - ничего не поменялось снаружи, но стало несколько другим внутри. И я почему-то чувствую себя одиноким и чужим.       Погружённый в раздумья, на автомате выхожу из кабинета, уже не помня, выключил ли я свет, закрыл ли окно, забрал ли все вещи, не оставив что-либо важное, но даже если и забыл, то возвращаться - не самая гениальная идея: в тёмных коридорах, освещаемых лишь уличным фонарём, свет которого едва достаёт до седьмого этажа, слишком страшно останавливаться, не то что слоняться туда-сюда.       Но не дойдя до выхода, я всё же останавливаюсь. Яркая полоска света, лежащая на тёмном паркете и так явно выбивающаяся из общей картины тьмы и мрака, бросается в глаза, и я ничего не могу с собой поделать: в схватке с любопытством я всегда остаюсь побеждённым.       В кабинете мистера Фаулера, директора больницы, дверь которого была чуть приоткрыта и пропускала свет, я ожидаю увидеть его самого, восседающего на высоком кожаном кресле, но комната оказывается пуста. Никого. Можно подумать, что в комнате не просто никого нет, а что она пустует. Причина этому практически полное отсутствие мебели, состоящий лишь из стола, нескольких стульев и пары стеллажей, забитых под потолок разнообразной литературой, или отсутствие хозяина – не знаю, но жизни этому месту явно недостаёт.       Я робко, не сводя глаз с двери и ожидая, что хозяин кабинета вот-вот зайдёт сюда, держа в руках чашку кофе или очередную кипу бумаг, которая, кажется, размножается на его столе в геометрической прогрессии, делаю несколько шагов в сторону длинного стола, занимающего внушительного пространство комнаты и стоящего прямо напротив двери. Но он не появляется, и я делаю вывод, что мистер Фаулер, скорее всего, уже находится на пути домой и вряд ли вернётся сюда, чтобы выключить забытый свет.       На его столе, как и всегда, огромное количество макулатуры: бесконечные выписки «STORY», целая коллекция «NY Times» и чёртова дюжина писем -, книга, заложенная на пятнадцатой странице, покрытый золотом портсигар, кружка с давно остывшем кофе и допотопный компьютер, который давно уже вышел из общего употребления. Можно подумать, что здесь восседает журналист или его подобие, однако кипа папок с именами и датами, а также названиями болезней, аккуратно сложенных на краю стола, выдаёт в нём доктора. Причём одного из лучших в Лондоне.       Я аккуратно беру верхнюю папку, единственно выбивающеюся из общего порядка, будто её просматривали совсем недавно и, закончив работу, а может, лишь взяв непродолжительный перерыв, небрежно бросили в общую стопу, и присаживаюсь за стол, открывая покорёженные страницы.       Дело, находящееся в папке, совсем новое, но, вероятно, оно уже успело заинтересовать не только мистера Фаулера. Впечатление, будто его пересматривали никак не меньше ста раз, передавая из рук в руки, вкрадчиво вчитываясь в каждое слово, досконально изучая каждую буковку, мучительно всматриваясь в каждый знак. Но, пробегая по графам документов, вложенных в папку, замечаю, что тем пытливым глазам, которые провели не один час, изучая материалы, удалось узнать далеко не всё: во многих пунктах стоят прочерки, пропуски, знаки вопроса. Оно не законченно, и, вероятно, побывает ещё во многих руках, проходя очередную процедуру тщательного изучения.       - Гарри? – высокий голос Дорис проносится где-то за дверью, заставляя меня вздрогнуть.       Перспектива оказаться застуканным в кабинете директора меня пугает больше, чем быть застуканным за онанизмом, не смотря на то, что До не из болтливых и никогда бы не рассказала ни о моём пребывание в кабинете директора, ни об онанизме. Поэтому я спешу поскорее удалиться из кабинета, пока девушка не зашла сюда сама. Однако у двери в голове что-то щёлкает: дело должно оказаться у меня. Не медля ни секунды, я, поддавшись резкому желанию самостоятельного изучения всех материалов, хватаю его со стола, бросаю в сумку и выхожу в тёмный коридор, обещая себе, что дело окажется на своём месте прежде, чем мистер Фаулер заметит пропажу.       - Я иду.