Дом

Я помню, что было чертовски холодно. Мы, обнявшись, шаркали ногами по мокрому асфальту и целовались под фонарными столбами, и я чувствовал себя прекрасно. Она куталась в мою куртку и ела шоколад, хихикая над тем, что я рассказывал, а я курил и удивлялся, почему именно мне так повезло. Она красивая. Красивая, понимаешь? У нее глаза такие, что я порой хочу не очнуться и остаться в них утонувшим узником, чтобы провести так всю жизнь. Волосы у нее как большое воронье гнездо, но мягкие до невозможности, и я люблю, когда она кладет голову на мои колени, чтобы перебирать их пальцами и неуклюже пытаться заплести косички. А бедра у нее приятно мягкие и округлые, будто специально для меня вылепленные руками доброго мастера. И вся она родная и горячая, очень живая, трепещущая и ластящаяся в моих руках, словно маленькая малиновка. Действительно красивая. Она как Неверленд - я с ней никогда не повзрослею. А имя у нее какое, знаешь? Знаешь, самое замечательное и мелодичное. Эдриенн. Эд. Я помню, как рассказывал о ней парням. Они, кажется, были рады, что я отвлекся от безделицы и вечных любовных страданий, да еще и похвалили мой выбор. Я просил их возвращаться в Миннесоту снова и снова, и они делали это, потому что понимали, как сильно я в ней нуждался. А я изнемогал. Загибался, как гребаный цветок без солнца, а? И я принимал ее всю. Без остатка, понимаешь? Я в недостатках видел плюсы и все ей прощал, хотя прощать-то было и не за что - она настолько была идеальна. Я никогда не искал идеалов, но именно она была идеальна в том смысле, который я вряд ли смогу объяснить. Я просто люблю ее. Люблю, слышишь? И когда я уезжал, то чувствовал, что не протяну долго в этих чертовых соседних штатах на других сценах и с какими-то другими девушками. Я не хотел больше ничего. Я хотел в Миннесоту. Мне хотелось только взять ее руку в свою и идти куда-то долгими холодными вечерами, чтобы есть шоколад и целовать ее в губы, и это никогда бы не кончалось. Я бы всю жизнь так провел, правда. Я помню, что она всегда много читала. Сидит на столе, болтает ногами так глупо и читает. Я такой: "Кто такой этот чертов Холден Колдфилд?", а она плюхается на пол меж моих разведенных в стороны коленей, устраивает голову у меня на груди и читает вслух. А я ласкаю ее волосы. И чувствовал себя замечательно, представляешь? И вот когда мне стало совсем невтерпеж, я к ней не поехал. Я тогда подумал, что не хочу ждать, планировать, загадывать и на что-то еще надеяться. Я нуждался. Просто до остервенения нуждался в ней: в ее мягких руках, ласковых поцелуях, вечно спутанных волосах и задорном, как у ребенка, смехе. Я тогда снял трубку и набрал ее номер, и пока шли гудки, я обдумывал все, что хотел ей сказать. Но когда они прекратились, и я услышал родной и теплый сонный голос, все, что я смог сказать, было: "Пожалуйста, приезжай в Калифорнию и выходи за меня замуж". А потом она была со мной. Таскала мои рубашки, у нее была своя кружка и свой ключ от двери, свое полотенце в моей ванной, но подушка общая - она стала частью моей жизни. Я просыпался, и она лежала на мне, тихонько сопя и прижимаясь щекой, и засыпал, сжимая ее в своих объятьях. Я завтракал, даже иногда смотрел телевизор, но мы больше гуляли, и я рвал для нее цветы в чужих палисадниках или водил на концерты. Она же как Неверленд, понимаешь - с ней нельзя повзрослеть. И тогда я был дома.