Verzeih mir - Bleib bei mir und ich sagte noch Vergissmeinnicht Ich schenk dir Zum Abschied ein letztes Licht Vergissmeinnicht
* * *
Шон шмыгнул носом и нерешительно посмотрел на улыбающуюся Дженни. Ее губы слегка подкрашены, а ресницы густые, пушистые. По щекам растекся счастливый румянец. В ушах те самые серьги в форме цветков, о которых она рассказывала подружке, как там ее, – Стефани или Кристен? – пока он держал ее шубку, стоя неподалеку. Дженни трясла перед носом страничкой, вырванной из каталога, прыгала на месте и хохотала, обнимая Стефани – или Кристен? – за плечи: «Смотри, у меня будут сережки, смотри!» Это было вчера утром, а сейчас уже шесть вечера другого дня. Дженни надела эти серьги, чтобы казаться красивее, чем тридцать часов назад. Будто это может что-то изменить! Да и зачем? Ее губы всегда ласково улыбаются без помады, а глаза светятся от радости, не подведенные карандашом. Золотистые волосы спадают на грудь, переброшенные со спины, щеки горят, и во взгляде прыгают бесенята. Дженни смеется громко, не смущаясь, от ее смеха дребезжат стекла, помада смазывается, когда она прикрывает рот, и остается на манжетах блузки. А восторженные слезы каждый раз начисто смывают тушь: так, что Шон вытирает щеки Дженни платком. Ей не нужна косметика, и сережки ей не нужны, потому что она прекрасна. Но если Шон скажет об этом вслух, Дженни застенчиво и даже немного жалостливо улыбнется и поцелует его в щеку – слегка подкрашенными губами. И, прижавшись к его груди, коснется ресницами свитера. Густыми, пушистыми... Она не понимает: Шону все равно, как она разукрасится и какие сережки купит, разбив свинку-копилку – девушки чудеснее он не встречал никогда. – Дженни, я хотел... подарить тебе... В ее глазах вспыхнул насмешливый интерес, голова склонилась к плечу. – Что? – спросила она. – Это. Он медленно вывел руку из-за спины. Накрапывал теплый дождь, и цветок, за который Шон отдал последние центы, потемнел от воды. Хрупкие листья набухли от капель, синева полыхала ярко, сочно. Когда дождь кончится, очарование исчезнет, и цветок вновь станет маленьким и невзрачным. Таких тысячи. И таких больше нет. – Чтобы ты не забыла меня, даже если я исчезну... Когда Шон бежал к Дженни, прохожие оборачивались, провожая его недружелюбными взглядами. Старики отвлекались от газетенок, чтобы фыркнуть вслед, подростки в модных куртках показывали пальцами, кто-то шутил. Но Шон ни разу не остановился. Ему наплевать на них. – ...даже если исчезнешь ты. Ведь никто из этих людей не знает, почему парень, спешащий к любимой девушке, несет ей не розы в ярко-алой обертке, а цветок. Такой обычный, блеклый, неинтересный. И парень-то тоже обычный – в старом свитере и потертых джинсах, может, у него нет денег. А может, он просто глуп и ничего не понимает в отношениях. Все влюбленные глупы, правда? – Я люблю тебя, Дженни. Один Шон знает, что никогда не подарит ей пошлой легкомысленной розы. Дженни нужно что-то, от чего любая другая девушка сморщила бы нос и отвернулась с обидой. Что-то, что проскользнет в ее сердце и останется там навсегда. Он знает: Дженни не такая, как все. – Боже, Шон!.. Кокетство сдулось, как воздушный шарик, – она ахнула и замерла, прижав кулаки к груди. Сквозь пальцы сверкнуло золото. Последний луч солнца – и по небу растеклась мрачно-малиновая дымка, облака рассекли звезды. Шон едва сдержал вопль отчаяния, но тут Дженни подняла ресницы – и у него перехватило дыхание от любви, сверкающей в ее глазах. Шон смутился по-мальчишески, неуклюже раскрыл объятья, чувствуя, как полыхают щеки, и повторил еще раз, неожиданно громко: – Я люблю тебя! Слезы восторга брызнули из ее глаз, когда она выкрикнула: – Я тоже, Шон, я тоже! И Дженни прильнула к его губам, перехватив на лету полувлажную незабудку.* * *
– Давай.* * *
– Дженни!!! Ее глаза широко распахнуты, на губах недоуменная улыбка, сережки отливают красным, запутавшись в кровавом золоте волос. Она даже красивее, чем прежде. Мертвая рука сжимает сломанный стебель. В горле застряли рыдания, крики рвутся, сдирая нёбо в кровь: – Дженни, нет, нет!!! Рывок к ней – но кто-то заломил ему руки за спину, затрещали кости, молнией пронзила судорога. Шон яростно лягался, пытаясь вырваться, расправил плечи и резко откинул голову, услышав, как хрустнула челюсть. Сзади зло чертыхнулись, на землю полетел плевок – и пальцы, клещами стискивающие кожу, рванули руки к затылку. Шон заорал, глотая слезы, его скрутило от боли, а безжалостные пальцы впились в вывихнутое плечо и дернули на себя. Шон захлебывался визгами и, не помня себя, орал, перекрикивая ругательства: – Незабудка, Дженни!!! Девочка моя, девочка!!! – Да заткнись ты. Глухой подзатыльник – и Шон обмяк, потеряв сознание. Чужие пальцы разжались, отпустив вспухшее плечо, тело шлепнулось на землю. Из уха мгновенно натекла лужа крови. Человек опустил глаза, взглянул на парня и без интереса перешагнул его, вступив в лужу. Темные брызги оросили искаженное от горя лицо. – Хорошенький? Рядом раздался визгливый смех, и человек повернул голову. Возле трупа девчонки стоял он – довольный, правая рука засунута в карман разодранных джинсов. Из второго торчит пистолет. – Ты ублюдок, Оттис. – Человек с презрением сплюнул ему под ноги. Оттис похабно осклабился, показав кривые желтые зубы, и протянул: – Ну чего опять не так, Генри? Все же хорошо прошло! – Хорошо?! – Генри быстро приблизился к Оттису, выдернул из кармана пистолет и приставил к его лбу, шипя: – Я тебе что говорил про пушку? Будешь убивать из одной – загребут моментально. Это как след из дерьма, Оттис. Как капли крови из подстреленного тобой оленя, и все, что им нужно сделать, это следовать за кровавым следом, и очень скоро они выйдут на оленя. Сколько нужно повторить это, чтобы ты понял? – Прости, Генри. В следующий раз все будет по-другому. – Следующего раза может не быть. – Генри неотрывно смотрел ему в глаза. Оттис сморщился, попытался оттолкнуть ствол, но Генри перехватил его руку. Холодная ярость во взгляде прожигала насквозь. – Запомни это. Оттис сглотнул. Генри грубо отдернул пистолет и отошел к истекающему кровью парню. Его абсолютно бесстрастный голос кромсал тишину на куски. – Обыщи девчонку, бери все, что найдешь. Пусть копы поломают голову, главное, чтобы не докопались до правды. Надеюсь, это-то тебе не надо объяснять? – Он достал из замызганной пачки сигарету и, чиркнув зажигалкой, закурил. Струи дыма полосовали нависшее над землей небо, дождь внезапно прекратился. Оттис показал спине Генри язык и присел на корточки. Девчонка, которую тот парень звал «Дженни», и вправду охренительно красива: голубые глазища с ресницами, сладкий пухлый рот, волосы цвета пива, вон и платье задралось так, что видно трусики... У Оттиса потемнело в глазах от возбуждения, он слизнул каплю пота, стекшую ко рту, и сунул девчонке пальцы между ног. Мягко и почему-то ужасно горячо, еще бы можно было сорвать трусы... – Генри. Тот буркнул, не оборачиваясь: – Чего тебе еще? – Можно мне девчонку... немного... Генри сжал кулаки и поморщился, прокусив сигарету, мельком глянул на часы. Десять минут седьмого. Районный патруль обычно подъезжает в семь, время есть. За последний год у них появилось слишком много времени. Он медленно развернулся к Оттису. Того бьет дрожь от животной похоти, пальцы заползли в трусики мертвой девчонки, губы мокрые и лоснятся. Ширинка оттопырена, вторая рука трясется, расстегивая ремень. Оттис часто дышит, почти не сглатывает, слюна течет по подбородку и капает на раздвинутые женские ноги в порванных колготках. Он хочет, он жутко хочет эту... девчонку? Генри тряхнул головой. – Нет. – Пожалуйста, Генри... Из-под припухших век смотрят пьяные бесстыжие глаза, Оттиса трясет, ему дурно от свободы, от их вечной, срывающей крышу безнаказанности... Безнаказанности? – Только быстро. Генри отбросил сигарету и вернулся на прежнее место, крепко стиснув зубы. Парень все еще слабо стонал, его волосы слиплись на висках, а по луже плыли и лопались жирные кровавые пузыри. Генри закрыл глаза и замер, слушая. За спиной – хриплое дыхание и шепот, звон пряжки, шорох стаскиваемых брюк – и тут же скользкие хлюпающие звуки вперемешку со смачной руганью. Зубы тянут подол платья, раздирая ткань, руки стискивают оголенную грудь, Оттис шипит и брызжет слюной, вгрызаясь в плоть. На землю с чавканьем выплескивается кровь, Генри слышит, видит ее острый запах, он жадно глотает воздух, открывает глаза... И встречается взглядом с Шоном. – Дженни?.. Шон моргнул, попытался встать, скрежеща зубами от боли, но руки не слушались, разъезжаясь в крови. Он с усилием поднял голову, остекленевшие глаза зацепились за мельтешение тел... Прошла секунда, прежде чем Шон осознал: его маленькая Дженни, голая, вся в крови, лежит на земле, а огромный мужик насилует ее труп. – Сволочь, отойди от нее!!! Оттис сжался, метнул на Шона затравленный взгляд. Его зрачки расширились от ужаса, с губы свис лоскут содранной кожи, нестриженные ногти вонзились в бедра. – Не смей, не смей!!! – Генри, убей его! Оттис в панике щупал карманы, но пистолета не было, а Шон полз, волоча распухшую руку, и орал в исступлении, сплевывая пену: – Ублюдок!!! – Эй, да какого... – Оттис задрал голову и осекся. Ему в сердце смотрел пистолет. – Я же сказал тебе: следующего раза может не быть. Лицо Генри перечеркнула жесткая усмешка, палец погладил курок. Ногти Шона взрывали землю, глаза бешено сверкали, в рот затекали слезы. Еще пять рывков! – Я убью тебя!!! Взгляд Генри ледяной и угольно-черный, как дуло. – В аду тысячи шлюх, Оттис, ты сможешь трахать любую. А я попаду в рай, если прикончу такого ублюдка, как ты, и мы больше никогда не пересечемся, слышишь? Лицо Оттиса посерело, он толкнулся в девчонку, не отрывая от Генри красных глаз, еще немного, еще... – Генри, пожалуйста! – Голос звенел от страха. Четыре рывка! Лица девчонки почти не видно, оно залито ее одуряюще сладкой кровью и его слюной, его слезами, Оттис рыдал, вжимаясь в изуродованное тело, рвал ей волосы и кусал напомаженный, скользкий рот, но не чувствовал вкуса, только запах. Пронзительная вонь смерти. Оттис отшатнулся, дернулся к Шону – и ужас сковал глотку, оборвав стон: смерть! Она клацала его челюстями, цеплялась его пальцами, обливалась яростными слезами и визжала: – Моли о пощаде, больная тварь!!! Три рывка! Палец на курке напрягся, замер, болезненная улыбка скользнула по губам. Веко поднялось выше, стеклянный глаз крутнулся в глазнице, а здоровый сощурился, целясь. – За что?! У Генри белое лицо, черные круги под глазами и обветренные искусанные губы. Он похож на мертвеца больше, чем дохлая девчонка, но мертвецы не сжимают в кулаке пистолет, не смотрят так алчно, так безумно, и они ничего не чувствуют. Мертвецы не ревнуют. – Ты знаешь. За вскинутые бедра девчонки, черные от синяков, за сладковатый аромат ее мяса, за его член, набухший от похоти и крови, за все это вместе и ни за что по отдельности, за стоны, за помешательство... За то, что не с ним. Два рывка! Оттис не слышит ничего, кроме бешеного грохота сердца, и ничего не видит, утонув в одержимых, до одури черных глазах, где нет ни жалости, ни сострадания, только ненависть и тяжелая, беспощадная, удушливая страсть; Оттис забывает про Шона, про девчонку, ему наплевать на всех, он сжимает в ладони член и громко, на всю улицу, шепчет, не отрывая глаз от Генри, чувствуя его под кожей, на языке, внутри: – Убей меня, пристрели меня, разорви меня, изнасилуй – я твой... От этих умалишенных глаз можно кончить, Оттис откидывается на труп, стонет, истекая потом и слюной, выворачиваясь наизнанку и ускоряя темп; все вокруг провалилось в Ад, и не осталось ни капли: только бездонное дуло, кровь, звенящая в ушах, сжатые губы Генри и его сумасшедшие, жадные, влюбленные глаза... – Ты не забудешь меня, даже если я исчезну... Все когда-нибудь повторяется. – ...даже если исчезнешь ты. Взгляды скрестились. – Я твой, Генри. Безнаказанность? – Сдохни, сдохни, сдохни!!! Рывок! – Мой. Выстрел. Шон упал замертво, и Оттис с визгом кончил. Мир обрел краски, звуки вихрем ворвались в уши, и Оттиса вырвало от облегчения. Генри подошел к нему, хромая, на негнущихся ногах, швырнул на колени пистолет: – Вставай. Оттис вытер кулаком рот, поднялся, убрал член в брюки и замер, не шевелясь, слушая, как жужжат мухи, заползая в складки кровавого мяса, как шумят на ветру деревья и возбужденно дышит Генри. Они смотрели друг на друга, рубашка Оттиса липла к груди и воняла тухлятиной, все вокруг пропиталось паникой, слезами, сексом, жег холод и невыносимый жар; Оттис ждал, что скажет Генри, и безостановочно лизал губы, и глотал воздух, как ненормальный. – Повторяю: бери все, что найдешь. Если Бекки спросит, – ничего не было. Девчонка убита, как она хотела, парня пришлось убрать. Влюбится еще. Все прошло как по маслу, мы принесли ей подарки, будет плакать – пожалей, ударит – терпи, понял? И ни слова больше. – Хорошо. Голос Оттиса осип, в горле забурлило разочарование. Наклонившись к трупу, он выдернул сережки, порвав мочки ушей, стянул с пальцев кольца, а с шеи дешевые бусы, повернулся к Шону и обыскал его. Пустой кошелек, фантик от конфеты, ни доллара, ни даже цента; Генри молча стоял над ним и курил, хрипло выдыхая дым. Оттис подобрал с земли сломанный цветок и выпрямился. – Возьми. – На черта мне это дерьмо? – огрызнулся Генри, выронив сигарету. Он нервный, раздраженный, от него пахнет помоями, словно он не мылся неделю, лицо все в оспинах и багровых пятнах от злости, а губы растрескались. Один глаз неподвижен и смотрит в землю, а второй болезненно блестит, шея исполосована шрамами и покрыта сыпью, руки с обгрызенными ногтями мелко трясутся, и Оттис сильно и нежно сжимает их в своих. Генри некрасив, даже уродлив, он не впускает в сердце ничего, кроме обиды и ненависти, не умеет держать себя в руках, никогда не плачет и не улыбается, не хочет поддаваться любви, но все равно поддается, и много лет проклинает Оттиса за его беспредельную глупость. Но все влюбленные глупы, правда? – Я люблю тебя, Генри. Это нельзя назвать поцелуем: Оттис не целует – кусает, впивается, лижет и толкается языком в приоткрытый рот, но не целует, он не отпускает чужих рук, и ему неудобно, но это уже не важно, потому что Генри вырывает ладони и неожиданно сильно вцепляется Оттису в волосы, с бессильной яростью притягивая к себе. Их рты наполняются кровью и слюной, Оттис постанывает и хохочет во все горло, когда Генри заходится в сиплом кашле, отрываясь от его губ. Он сгибается пополам и наступает на выпавшую из их рук незабудку. Та предсмертно хрустит и гаснет, а до этого светилась – наверное... Генри не дает Оттису думать, он с рыком приникает к его губам, сплевывает в рот и сам утробно, по-животному стонет, его ногти впиваются в шею, ниже, полосуют спину под рубашкой, руки обхватывают задницу, и Оттис чувствует себя самой любимой, самой нужной шлюхой. Он чувствует себя прекрасно. – Пойдем домой, Генри. Подаришь Бекки сережки. Они хорошенькие... – Его свистящий шепот звучит громче, чем крик, и Генри внезапно отвечает: – Я тоже, Оттис. Я тебя... – Я знаю. – У Генри красивые больные глаза, красивые шрамы и голос тоже ужасно красивый, как это странно, как смешно... – Пойдем. Генри упирается лбом в лоб Оттиса, смотрит на время: полседьмого. Скоро приедет патруль. Скоро здесь будут люди – суетливо бегающие, мельтешащие, теряющие все в бессмысленной нелепой болтовне. Люди станут осматривать трупы, кто-то даже плакать над ними, а они будут далеко. Они будут дома. За последний год у них появилось слишком много времени, но это не страшно, пока они знают, что с ним делать. Пока они остаются безнаказанными. А все-таки что такое – безнаказанность? – Да. Оттис целует Генри в нос, и они уходят, скрываясь в темноте. Кровавый след обрывается. Они остаются одни. Это было сегодня вечером, а сейчас уже столько времени, сколько они захотят.