В темноте

Тьма медленно поглощала комнату, убивала ее своим безразличием и угнетающей густотой, топила, омывая каждую ее стену так тщательно и так невозвратимо, словно болото - вязкое и тягучее. Так происходит и будет происходить, и каждую ночь, вплоть до утра, ничего не сможет разогнать пустоту и отчаяние, медленно и безвозвратно заполняющее это помещение. Поэтому я ждал утра, хотел ждать его, как единственную возможность на очищение от этой грязи. Я надеялся, что с новыми солнечными лучами тьма исчезнет, испарится, превратится в пыль и улетучится сама собой - в комнате всегда так происходит, и произойдет вновь. Но только не в моем сердце. Я забился в угол и зажмурил глаза – тьма вокруг меня влекла и пугала, но больше всего меня пугал странный комок шерсти посреди комнаты. Меня ужасали красные пятна на полу и стенах, ужасали красные пятна на моих руках. Пугал приторный запах чего-то металлического, пугала эта духота. Я боялся пошевельнуться, даже просто вздохнуть, просто моргнуть, просто понять, что я вообще существую здесь и сейчас. Поэтому, забившись в угол, я просто замер и схватился за голову. Я не хотел открывать глаза, потому что больше всего боялся увидеть тьму снаружи - я боялся что и она увидит меня, узнает о том, что я есть здесь. Раньше все было совсем иначе, и больше всего я боялся закрывать глаза, потому что не хотел оставаться наедине с тьмой за веками. Но теперь тьма по ту сторону была куда страшнее – она была слишком правдива для меня, слишком страшна и ужасна. Я боялся вздохнуть и услышать свое дыхание, боялся понимать, что это реальный вздох, ведь если мой вздох реален, то реальна и тьма вокруг, и комок шерсти. Окровавленный комок шерсти посреди моей комнаты. Я боялся шевельнуть языком, дотронуться его кончиком до зубов, потому что не желал чувствовать соленый привкус и там, не хотел чувствовать маленькие клочки пуха и застрявшие кусочки между зубов, ведь вместе с чувствами приходит и осознание. А думать, откуда этот пух и откуда эти кусочки, я не хотел еще больше - не хотел принимать столь неприятную правду. Но все мои мысли, все до единой, растворились в темноте вокруг, окружающей меня со всех сторон. А эта тьма, в свою очередь, огибала мои дрожащие руки, сжимала их и ломала мои кости. И хоть я не чувствовал боли, но я слышал их крики и стоны, расползающиеся по моему телу, словно тараканы. Я просто не мог не думать. Спустя несколько секунд тьма за веками окрасилась в красный, в ярко-красный, в ядовито-красный цвет, отдаленно напоминающий цвет темно-оранжевой гнили. Самый знакомый, самый близкий, самый родной из всех цветов – только я не хотел и думать о том, откуда и почему он знаком мне. Ханна, моя мать, моя приемная мать, перед своей смертью говорила со мной об этом. Она вообще часто разговаривала со мной – в основном о моем отце, который оставил нас, когда мне было три года. Она объяснила, что у него были серьезные причины на это, правда я так и не понял их, но очень хотел бы. Папа, отец, Декстер, они ведь были действительно так важны? Ты бы объяснил мне их важность, будь рядом, помог бы мне понять значение твоей пропажи из моей жизни? Действительно ли, если бы ты не ушел, мне было бы еще хуже, чем сейчас? Внезапно я почувствовал словно мне в голову вонзили длинный тонкий нож, но ни в коем случае не меч, не рапиру и не саблю – это был именно нож, с черной рукояткой, грязный, покрытый темно-зеленой и едко-оранжевой ржавчиной. Мои руки перестали меня слушаться. Я чувствовал их, чувствовал, как скребусь ими по стенам, размазывая что-то жидкое и липкое, как они дрожат и слабеют, но хватаются за меня самого - голову, ноги, руки - а после снова лезут на стену. Как я развернулся лицом к стене и, пытаясь схватить за обои, грубо упираясь в них носом, со злостью сползал к полу, пытаясь продавить головой стену. Но, не доползая до пола я резко оттолкнулся куда-то вправо, упал на спину и перекатился на другой бок, продолжая совершать невнятные движения руками. Но я не делал этого - это был не я. Я - был окружен ярко-красной тьмою, сквозь которую изредка виднелся мир снаружи – темнота снаружи. Посреди этой тьмы вспыхивали белые пятна – белые глянцевые пятна, похожие на кафель. Они вспыхивали и тут же краснели, вспыхивали и краснели, а сквозь них виднелась манящая снаружи, ужасно пустая, сотканная из моих угнетений, темнота. Декстер, отец, ты тоже проходил через это? Я снова дернулся и оказался на другом боку – я чувствовал, как липкая жидкость засыхает и прилипает ко мне, чувствовал холодный пол, леденящий душу, и горячий воздух, обжигающий кожу. А белые пятна резко сменились бежевыми. Много бежевых пятен, каждое из которых окрашивалось в ярко-красный цвет – едкий, выжигающий глаза и сердце, цвет. Я продолжал чувствовать, как неуправляемо барахтаюсь по полу, бью кулаками и пытаюсь выдрать приевшийся мне ламинат, и вместе с этим в голове появлялось множество пятен, в конечном итоге становящихся жутко-красными, заполняя весь привычный для меня мир одним сплошным красным бархатным полотном. А еще до дрожи навязчивая темнота снаружи, прорывающаяся сквозь это полотно. Я попросту не мог себя понять. Я не мог думать о том, что происходит, и я не понимал этого - но я не мог не думать о том, что это действительно происходит. Это было единственным, что я понимал – что это происходит, и я понимал, что не знаю, что делать, что никто не знает, не узнает и точно не поймет всего этого. Единственное, что я четко осознавал - это то, что был совершенно один. В этой тьме, в этой нескончаемой тьме, окружающей меня со всех сторон, наполняющей каждую клеточку моего тела, мозга, мои вены и артерии, желудок, легкие – все поглотила тьма. И я был в ней совершенно один. Совершенно. Один. Я услышал крик, слабый, скрипящий где-то в дальнем уголке моей головы, но очень знакомый, очень родной, влекущий за собой. Крик, перетекающий из уха в ухо, острой иглой протыкающий мозг – но протыкающий очень медленно, наслаждаясь насаживанием его на иглу. Я чувствовал руки, но я не мог ими заткнуть уши – руки не хотели затыкать уши, они хотели, чтобы я ударился головой, насадив свой мозг на эту иглу еще глубже, а после удариться еще раз, чтобы игла безвылазно вошла внутрь. Декстер, отец, будь ты рядом, ты бы помог преодолеть мне это? Будь ты рядом, ты ведь понял меня, да? Обязательно понял бы? Ты ведь понимал все это? На секунду в голове проскочила одна ясная мысль – она была о ненависти, об ужасающей ненависти к моему отцу, Декстеру, который оставил меня, боясь причинить своим существованием мне еще больше боли. Но гораздо сильнее ненависть разгоралась во мне от мысли, что если бы не его ошибка тогда – то и сейчас я не был бы таким. Если бы только не его оплошность, если бы тогда он успел и спас Риту, то ничего этого не произошло бы. Я не был бы обречен на существование в абсолютной тьме и одиночестве, безо всякого спасения и надежды на свет по ту сторону пути, обречен быть никогда и никем непонятым. Но уже спустя секунду чувство ненависти усилилось – только теперь это была ненависть к самому себе за такие слова, к своему существованию и к своим ошибкам. Ведь я должен был любить Декса больше всех на свете – он сделал правильно, что покинул меня, покинул нас с Ханной, ведь неизвестно, что еще могло с нами произойти, неизвестно, не повторилась ли бы его ошибка, как случилось то с Ритой – моей настоящей матерью? И я ударился еще раз, только теперь не от пятен или иглы, а исключительно из-за своих мыслей, за которые я себя ненавидел, за мысли о ненависти, которые ненависть во мне только и усиливали, разжигали, как лужу с бензином – черную жидкость, на свету похожую на радугу. И в голове снова появились пятна, огромные, темно-серые, но именно эти пятна были самыми страшными из всех – это были мои воспоминания о том, кто убил Риту и изменил этим самым меня навсегда. Это были серые, выжигающие глаза, серые, цвета графита поломанного карандаша, цвета асфальта, о который секундой назад ударилось тело, сброшенное с высоты – самые ужасные серые пятна. Они врезались в душу, прожигали мозг насквозь, словно дрелью, оставляли глубокие дырки, сквозь которые с бешеной скоростью туда и обратно проносился ледяной воздух. И я почувствовал тоску, тоску по единственному человеку в этом мире, который был способен понять меня – понять эти красные пятна, липкий пол, комок шерсти посреди комнаты, о котором я думать уж точно не хотел. Тоску по тому, кто мог понять тьму, окружавшую меня вокруг и тьму в моем сердце. Я не хотел верить в нее, не хотел всего этого, но я не мог. Я не хотел верить в себя, потому что понимал, что в такое темное, несмываемое пятно верить нельзя. Поэтому я хотел верить в кого-то другого, в какое-то другое темное пятно, такое похожее на меня, или, скорее, я на него. Хотел верить в Декстера – моего отца. Я почувствовал, как мои исцарапанные липкие пальцы согнулись, я чувствовал мех в ладони - даже смог понять, что он был еще мокрым. Я чувствовал что-то похожее на пюре в своей руке, но не желал понимать, что это такое. Пальцы другой руки тоже сомкнулись, но ими я почувствовал лишь холодный острый металл, который резал мою грубую кожу, что все равно не мешало руке продолжать сжимать его. Потом правое плечо отлипло от ламината и одна рука потянулась к другой. Я услышал странное бульканье, параллельно крику, застывшему в моей голове, и это бульканье зависло вместе с ним, спряталось куда-то туда, глубоко. Через секунды руки снова начали дрожать, и я почувствовал слабость, вместе с пониманием, что не могу совладать с этой слабостью. Через мгновения левое плечо тоже отлипло от ламината, и в это крохотное пространство пробрался душный горячий воздух. Я почувствовал, как ладони обеих рук, уже без предметов, вновь поднеслись к лицу, и с них прямо на веки стекло что-то еще, тоже липкое. Одним пальцем я случайно задел засохшие, затвердевшие и прилипшие к голове волосы. И уже через секунды я пуст. Каждая клеточка тела, которую я так чутко чувствовал эти минуты, вернулась в мое управление, каждая из этих клеточек – ужасно слаба, но спокойна. Руки, ранее дрожащие, лишь легонько подергивались и ослабленные упали мне на грудь, мне становилось легче дышать, легче вдыхать и выдыхать, легче набирать воздух в свои легкие – теперь он не казался мне таким тяжелым. Сердце возвращало свой прежний ритм. Все вокруг было уже не таким тяжелым, не таким гнетущим и удручающим, но более безмолвным и пустым. И даже внутри меня уже не было какой-то особой ненависти – ни к себе, ни к кому-либо вообще. Ничего не было. Не хотелось ни плакать, ни бежать. Не было больше ничего, что отделяло бы меня от тьмы. Мы остались наедине. Только я и тьма. Я и тьма. Я и тьма. Я лежал на боку, совершенно спокойный, усталый и никакой. У меня не было сил ни заплакать, ни закричать – у меня не было и желания, у меня никогда его не было. Я чувствовал, словно все механизмы в моем организме приостановились, они уснули. Не уснула только темнота и пустота. И я продолжал лежать на полу, посреди комнаты, в липкой жидкости, своей, и жидкости того мохнатого комочка, лежащего в полуметре от меня. Сейчас мы были одинаковы. Но где-то на свете был человек, который понимал эту тьму. Единственный в мире, одна лишь мысль о чьем существовании спасала меня от терзаний одиночества - мой отец, Декстер. Я приоткрыл рот, на пару миллиметров, и маленькие, ничтожные, тихие слова медленно разлетелись и растворились в темноте: «… Но я не один.»