Последний день декабря

Декабрьское небо здесь, в Козельбрухе, было неизменно молочное, необозримое. Снег валил отовсюду, облакам не было конца и начала. Мягкие и близкие на взгляд, на деле же далекие и неприкасаемые, они извергали на уставшую от морозов землю рыхлые свои внутренности столь беспрерывно, словно бесконечное их одеяло наскочило на острый гребень гор, и теперь ласковый до невольной дрожи пух укрывал каждый клочок не устланной покрывалом снега земли. Неизменно, так подумал Тонда, размышляя о зимних небесах, однако же, оно, это неизменно, включает в себя, на деле-то, срок очень и очень краткий. Какие-то десять лет. Не так уж много, чтобы со всей уверенностью в непогрешимости произнесенных слов заявлять – де, да, вот так дела и делаются здесь и по сей день. Но, если сравнить с тем, кто из подмастерьев сколько прожил (выдержал) на проклятой мельнице, десять лет – целая вечность. Самый долгий срок. Никто так долго еще не оставался полезным Мастеру. Ты мог бы, ради приличия, гордиться собой, что ли, фырчал старший подмастерье с нескрываемой усталостью. Черта с два. Да и это не успокаивало ни капельки. Никто из мальчишек не был так долго нужен, ценен Учителю, ни из прежних – тех, кого уже нет, ни из нынешних братьев Тонды. Никто так долго не изнывал от тоски по свободе. Парень вышел на улицу. За спиной громко хлопнула дверь, предварительно огласив двор натужным скрипом несмазанных петель, но звуки тут же были унесены порывом леденящего ветра. Он продирал до костей и лез глубже – но сердце, все еще мерно отсчитывающее свое, не пускало его хозяйничать в тело, которое, судя по сосредоточенной чеканности действий, кажется, уже смирилось с предстоящим. Теперь-то Тонда понял, в чем состояла его самая большая ошибка. Не в том, что парень попытался вырваться отсюда, но поспешил. Мастер простил, Мастер наказал, пожурил и, черт подери, отпустил обиду, что с души камень. «Тонда, ты – один из лучших, - с размаху бухнув одну свою руку на его плечо, другой удерживая мальчика за подбородок и не позволяя отвести взгляд, он говорил, вглядываясь в самую глубину стальных глаз, будто пытаясь разглядеть там его сокровенные тайны, - В тебе есть стержень. Я не могу лишиться такого ученика. Ну, поигрался во взрослые чувства, и будет, верно?» И обидней и больней, что тогда было верно. Только душу ни в чем неповинную загубил, погнавшись за возможностью-миражом. Дернул черт, понадеялся на случай. Без любви любовью спастись хотел. Не спешка Воршулу погубила, а корысть и запрятанное глубоко, - с тщетной надеждой, что Мастеру этого разведать не под силу, - равнодушие. Нелепое, детское упование. Тогда Мастер так сказал, и Тонда послал его к черту, поспешно пряча глубже отголоски эмоций уязвленной правдой души. Учитель в ответ усмехнулся пепельно, с внешне скрытой, но ощутимой на уровне инстинктов угрозой, и сказал, что тут не далеко идти. За попытку уничтожить Хозяина, Мельницу, устоявшийся порядок в целом расплата чужой жизнью взамен жизни совершившего данный проступок – неслыханная щедрость со стороны мельника. Можно сказать, откровенное преимущество любимчика. Если бы Тонда хоть немного походил на Лышко, то примирился бы с этим и непременно научился извлекать выгоду, особенно и не раздумывая над чем-то вроде чувства собственного достоинства или духа товарищества. Хорошо, что они и отдаленно ничем не напоминали друг друга, скорее уж, были полными антиподами. Все поблажки жалили Тонду изнутри, как если бы Мастер раз за разом освежал на его теле уродливое клеймо послушного раба. Шагая по направлению к сараю, в котором хранились пустая тара и различные инструменты, в частности, необходимая ему сейчас тяжелая лопата для раскапывания промёрзшей земли, Тонда отрешенно – настолько, что выглядело неестественно даже для него, почти всегда серьезного, - размышлял о событиях последних месяцев. Воспоминания плавно перетекли в предположения. Вот интересно, если бы год назад на мельницу в Козельбрух попал бы кто-нибудь другой, любой другой мальчишка, но не Крабат, Мастер все равно решил бы избавиться именно от него? Усмехнувшись и на мгновение прикрыв глаза, пряча в них грустную нежность, Тонда покачал головой. Ответ был ему прекрасно известен. Все дело в Крабате, но ошибка – его собственная. Ледяной наст, сковавший дворовую дорогу под ногами, хрустел как будто согласно. Дойдя до низенького деревянного сооружения, Тонда вошел внутрь, машинально пригнувшись, чтобы не посадить синяк со своим отнюдь не небольшим ростом. Помнится, первый год здесь он умудрялся ударяться об нависающий потолок сарая по нескольку раз на дню. Маленький был, еще пугливый, совершенно не осознававший, на что сам себя обрек – совсем как Крабат сейчас… Позднее появилась привычка, воспитанная через силу – Тонде вконец надоело щеголять шишками и быть объектом насмешек старших по этому поводу. С тех самых пор девять лет прошло. Тонда шмыгнул носом. Если мерить событиями из жизни, оказывается, прошло очень много времени. Это для природы всего ничего. А для него? Возможно, это были бы лучшие годы его жизни, если бы рок не поставил на ней преждевременный крест еще тогда, в ночь, пославшую ему видение таинственной мельницы в горах. Если так подумать… Он поскорей переключился на поиски нужной лопаты. Заняло от силы минуту, но, чтобы отвлечься от тяжких мыслей, надо начать с малого, занять мозг и глаза. А уж когда станет копать, тут уж точно будет не до роспуска нюней. И вообще, он не имеет права хоть как-нибудь выдать свое состояние сегодня, в последнюю ночь года, - думал Тонда, возвращаясь на улицу. Никто из ребят еще не знает, кого «выберут» в этом году, исключая Крабата, который в принципе не имеет понятия о том, что происходит в Козельбрухе каждую новогоднюю ночь. Первым будет полезно немного поволноваться. Это присмирит их потом, когда… Тонда сдержал судорожный вздох и устало прикрыл глаза, натягивая шапку пониже на лицо в тщетной попытке защититься от беспощадного вихря, дующего ему навстречу. От мыслей, роящихся у него в голове пургой колких снежинок, это подавно спасти не могло. А вот Крабат точно не должен знать о том, что должно произойти! До завтрашнего утра, хотя бы. Не думаю, что они позаботятся прибраться до того, как он проснется… Утоптанная дорожка пропала из-под ног, дальше, вплоть до леса и пути через него, сплошь недавно наметенные сугробы. Тонда остановился как раз на границе. Мельница отодвинулась уже довольно далеко, скорее всего, его оттуда уже не видно. Оно и хорошо, потому что не хотелось, чтобы был хоть один свидетель его скупых слез, оставивших на белом полотне снега две крохотные точки. Тонда не стал их стирать, метель и так сделает дело. Пусть они будут единственным доказательством его борьбы с собой, с эмоциями, - среди которых, что, может, странно, а может, зная Тонду, совсем нет, - не было страха. Обернувшись лицом к оставшемуся вдали Козельбруху, полускрытому завесой постепенно усиливающейся вьюги, парень прижал к себе лопату, почти опираясь на нее посреди буйства зимы. Крепко сжав кулаки, он сказал про себя: «Крабат ничего не должен узнать. Если мальчишки поднимут бунт, придется их успокаивать, конечно. Но пусть все будет спокойно, пусть в эту ночь он заснет сладким и крепким сном. А завтра уже наступит Новый Год.… В нем он будет счастливым за нас двоих».