Прочтя то, что печатают мелким шрифтом

За всю вашу жизнь многие будут говорить вам то, что вам хотелось бы слышать. Вы будете глухи к большинству из них. Остальных — будете презирать. Такова печальная участь живущих. Возможно, если вы особенно невезучи, в какой-то момент найдется тот человек, которому вы действительно сможете поверить. * Юри всегда хорошо понимала мир. Она считала, что это не так уж трудно — по крайней мере, пока позволяешь себе смотреть должным образом, пусть даже от этого больно. Мир ведь не слишком отличается от того, во что вы склонны поверить; от того, что говорят люди, когда им всё равно, как вы воспримете их слова. Совсем не отличается — по сути, это одно и то же. Юри никогда не говорила ни о чем, не подумав, как ее слова воспримут другие — вот почему на нее нельзя положиться. Её отец, при этом, всегда был не таков. Ее отцу всегда было всё равно. Вот почему он занимал в мире столько места. Однажды днём, сидя в парке, глядя на искусственный пруд и слушая уверения в своей способности кому-то понравиться, Юри не могла не почувствовать легкой горечи. — Это нечестно, — сказала она, — если тебе нравится всё вокруг. Это жульничество, и это не считается. Момока с надутым видом отвернулась к пруду, так плотно вжав пальцы в металлическое сиденье скамейки, что кожа под ногтями побледнела. — Если я составлю для тебя список всей той ерунды, которую не люблю, ты тогда мне поверишь? Я сделаю список, — Момока сказала это таким тоном, каким дают зароки под Новый год. — И обязательно использую маркеры. Так будет убедительней. — Она покосилась на Юри, но в тот момент Юри смотрела в другую сторону, так что заметила ее взгляд только уголком глаза. — Ты убедишься. — Я никогда тебе не поверю, — сообщила Юри. — Ты никогда меня не переубедишь. — Смогу, если использую маркеры, — настаивала Момока. — Даже ты не сможешь пренебречь тем, что выглядит организованно и логично. Какой-то мускул дрогнул на лице Юри. — Да почему тебе вообще так нравятся маркеры? — Понятия не имею. Взрослые ими пользуются. Юри опустила взгляд, уставившись себе на колени. Она не знала, отчего из-за слов Момоки у нее вдруг побелели костяшки. В пруду, должно быть, жили лягушки, потому что одна из них квакнула. Момока засмеялась. Юри вспоминает звук ее смеха — так, как можно вспомнить вкус шоколадного мороженого: это призрачное чувство на языке, которое почти в точности как настоящее, но просто не настолько приятное. А затем Момока скользнула своими пальцами между пальцев Юри. — И вообще, почему ты так ненавидишь взрослых? Она не дала Юри высвободить руку. — Я заберу тебя далеко отсюда, — сказала она, устраивая их сцепленные ладони у себя на колене и толкая Юри локтем, чтобы та прекратила выворачиваться. — Мы отправимся на луну и придумаем, как по ней гулять, чтобы не выглядеть так же глупо, как прочие астронавты. Большинство людей, которые говорят об этом, просто не понимают, о чем речь, или думают, что луна сделана из сыра или чего-то еще, и поэтому никогда дотуда не доберутся. Но мы можем сделать это взаправду, Юри. — Прекрати, — тихо сказала Юри. — Там нет никаких взрослых. Астронавты не в счет. Всё равно они все, наверное, русские. Там мы будем всё больше вдвоем. Только когда родится моя маленькая сестренка, мы можем посмотреть сверху на земной шар, хотя мы уже почти о нем позабыли, и, допустим, запустить парочку фейерверков или чего-нибудь в этом духе, просто чтоб она знала, что у нее есть две по-настоящему крутых старших сестры, которые живьем бродят по луне. — Прекрати это. — Нам не нужно будет ходить в школу, и нам не будут нужны родители. А тебе не нужны будут все эти бинты и повязки. — Заткнись! — Я никогда не сделаю тебе больно. — Момока извернулась так, чтобы взглянуть Юри прямо в глаза - ее пальцы теперь парили над гипсом. — Я обещаю. И Юри не знала, что сделать со своими губами, и что сделать с глазами — тоже не знала, но у нее просто не оставалось другого выбора. Момока скривила губы в усмешке, глядя на ее слезы. — Ты такая странная, — сказала она. — Я расскажу тебе еще одну тайну, если ты перестанешь плакать. Понимать мир было куда легче, чем кое-что из того, о чем говорила Момока. *** — Что ты там делаешь? Тук. — Прекрати. Тук. — Я сказал — прекрати это. Тук. — Прекрати рыдать. Тук-тук. — Юри. Тынц-тук. — Ты еще уродливей, когда плачешь. Хрясь. *** Вам знакомо такое чувство, когда от усталости не хочется даже закрывать рот? Его больше не нужно держать открытым; не похоже, будто у вас есть, что сказать, и не похоже, будто осталось, о чем кричать, так что он пересохнет довольно скоро. Разве не странно, что зубы способны чувствовать? Вот почему мы кусаем мороженое на свой страх и риск. Зубы могут чувствовать сухость. Не то чтобы это вовсе неприятное ощущение. Просто очень уж странное. Вам должно быть знакомо такое чувство, когда от усталости не выходит уснуть. Когда вы плачете, вам не нужно так уж часто моргать. Порой кажется, будто держать глаза закрытыми чересчур тяжело. Ваши веки дрожат, пока вы пытаетесь насильно опустить их, что глупо — ведь это же ваши веки, и вам не нужно силой их к чему-нибудь принуждать, правильно? Она просто слишком устала; вот почему ее глаза и зубы, горло и мозг так раздражающе неуступчивы. Вот почему потолок кажется куда интересней всего, что есть у нее здесь внизу. Глупая мысль — поселиться на потолке. Мир, перевернутый с ног на голову — всё тот же нормальный мир, с достоинствами во главе и недостатками у их ног, только видимый с другой стороны. Юри знает: как на вещи ни смотри, они не изменятся. Есть только один правильный способ видеть. Она научилась этому. Она способная ученица; её отец так сказал. Ее губам легче почувствовать ее пальцы, чем пальцам — губы. И почему бы это? Губы — намного интересней; зачем бы ей пробовать на вкус собственные пальцы? Трещинки не болят; в отличие от трещин у неё на спине. Болят трещины на руках, ногах, животе — но не трещинки на губах. Трещинки на губах вообще почти ничего не чувствуют — кроме кончиков её пальцев. Сколько ей еще ждать, пока не пройдет усталость? Сколько ей еще ждать, пока она не устанет настолько, что сделает полный круг и вновь избавится от усталости до конца — или, по крайней мере, настолько, чтобы уснуть? Сколько ей ещё ждать, пока она не станет красивой? Вечно, конечно же. Ведь мрамор — начнем с этого — сам по себе красив. В том-то и дело, правда? Только нечто красивое можно сделать еще более красивым. Нечто непривлекательное никогда не переделать как следует. Просто скол, скол, скалывать лишнее до тех самых пор, пока не останется ничего, вот так вот, и тогда больше не будет уродства, потому что оно станет ничем. Скоро. Юри закрывает рот. Закрывает глаза. Есть больше, чем один способ переживать усталость. *** — ...и он сказал: "Я заключу с тобой сделку", а его брови так разрослись, что он должен был зачесывать их назад. Вот так, — Момока потянула себя за вечно непослушную чёлку. — Так вот, он зачесал назад свои брови, и сказал, — она понизила голос, насколько вышло — а выходило так себе: — "Я предложу тебе кое-что, чем ты не сможешь владеть, в обмен на что-то, чего ты не сможешь дать, и ты будешь во веки вечные сожалеть об этом. Ну, ладно?" И я сказала: "Ну ладно". Юри смотрела на Момоку и думала о легендах, которым стоило бы изжить себя. — Что, вот прямо так и сказал: ну, ладно? — с сомнением спросила она. — Ага, — ответила Момока. — И у него были ну просто очень длинные волосы. А еще, думаю, клыки. Или рога, или что-нибудь еще этакое. Не знаю. Он был чудной. Юри смотрела на нее и видела нечто, чему нет нужды в красоте. — Зачем ты это сделала? — Я думаю, жизнь должна быть такой интересной, как только может. — Отсутствующий взгляд быстро сменился обычным. — А еще я думала, что он выглядит по-настоящему круто. Юри отвела глаза. — А что... что он просил в обмен? Момока показала на свой дневник. Как вообще может что-то быть таким розовым? — Мою судьбу, — сказала она. *** Всё, что Юри помнит о своей матери — ложь. Она помнит прекрасные цветы, которые, однако, ничем не пахли. Она помнит, как кто-то держал её на руках — подхватив под мышки и крепко прижав за спину и плечи. Она помнит тычки в живот, щипки за нос, безжалостную щекотку пяток и липкие от помады поцелуи на лбу. Она не помнит криков и пылающих от удара щёк. Она помнит прогулки по магазинам и невообразимую скуку, пока ее мать примеряла так много — слишком много — прелестных платьев. Она не помнит, что платья всегда оказывались на размер больше, чем раньше. Она помнит, как рылась в шкафчике для косметики, и как мать поймала ее за этим — и посмеялась, и научила правильно пользоваться лаком для ногтей. Она не помнит забытую засохшую тушь и пудру, рассыпанную вокруг корзины для мусора. Еще она помнит - "Юри, как ты получилась такой красивой? От отца тебе внешность никак не могла достаться. — И хихиканье: — Но не говори ему, что я такое сказала". И еще - "Юри, ты знаешь, что способна на всё, если захочешь и хорошо постараешься. Ты знаешь, что терпеть время от времени неудачу — это нормально. Ты знаешь, что ты прекрасна такой, как есть. Ты это знаешь, верно? — И досадливый возглас: — И чему они тебя только учат в подготовительных классах? Это же азы". И, может быть, — "Юри, твои родители всегда будут тебя любить. Даже когда мы злимся, мы всё еще тебя любим. Даже если мы перестали любить друг друга. — И вздох: — Мы никогда не перестанем тебя любить. Никогда не забывай об этом". Она не помнит — "Я ухожу от тебя, уезжаю совсем далеко отсюда". Или - "Я никогда не вернусь". Или — "Не пытайся со мной связаться". Юри не помнит о своей матери ничего, что было бы правдой. *** Всякий раз, ложась спать, вы словно бы умираете. Потому что вы отказываетесь держаться за мир — и, возможно, при этом верите, что он вернется к вам, когда вы проснетесь, но для этого нет ровным счетом никаких оснований. Контроль не достаётся просто так; и его необходимо постоянно поддерживать. Всякий раз, ложась спать, вы полагаетесь на свою способность вернуть контроль. Разумеется, Юри никогда не полагалась ни в чём таком на себя саму. Не то чтобы она вообще сильно цеплялась за мир, даже в те часы, когда не спала. Она не знает, спал ли её отец хоть когда-то. Может, ему просто не нужно спать. Темная, измятая кожа у него под глазами, возможно, всегда была не более чем средством художественной выразительности. Момока как-то уснула на коленях у Юри, и это был единственный раз, когда Юри видела ее спящей. Почему-то показалось, будто от сна ее волосы стали мягче — или, может, всё дело в том, что Юри тогда единственный раз по-настоящему набралась смелости, чтобы до них дотронуться. Но она всё-таки прикоснулась к ним. И они были мягкими. — Ты не умрёшь, — сказала она Момоке тогда. — Я никогда не отниму у тебя твой мир. Момока должна была оценить по достоинству это проявление чувств, даже если не могла подать виду; иначе бы не шмыгнула носом — у нее это вышло и в самом деле довольно милым. У Юри не получилось не улыбнуться. — Ага, — сказала она, скрывая улыбку за костяшками пальцев, зарываясь другой пятерней в волосы Момоки. — Ты всякий раз будешь снова просыпаться. Я прослежу. Условия не должны быть такими строгими — чтобы лишь одна девочка оставалась жива. Множество людей кишат повсюду — живут и связывают себя с реальностью миллиардом липких отметин. Нет никаких причин, по которым кто-то не должен оставить в мире такой же след, как все прочие. Нет — намного глубже; след, который останется дольше, чем остальные. А почему нет? Почему бы и нет, когда большая часть мира настолько уродлива, а стоит Момоке лишь прикоснуться — всё, что угодно, начинает вдруг казаться красивым. Когда Момока проснулась, то потянула шею и сообщила: — Ты будешь поудобнее металлической скамейки в общественном парке, но не слишком-то, знаешь ли, — она зевнула. — Если собираешься убаюкивать меня на себе, будь хотя бы ответственной и в следующий раз прихвати подушку. — В следующий раз, — сказала Юри и забыла стереть улыбку, — обязательно. Может, не так много и нужно было, чтобы вернуть мертвого к жизни. *** Однажды Юри выглянула в окно, и там не оказалось Давида. И когда она выглянула из своей комнаты, отца тоже нигде не оказалось. И когда она заглянула в зеркало, то всего, чего не было здесь, не оказалось и там. И только Момока недолго оставалась в больнице. Крематорий гораздо настойчивей заявлял на нее права. На поминках Юри сидела около Кэйдзю. Он так сильно плакал, что даже начал икать. Его лицо опухло и покраснело, а слезы перемешивались с соплями. Она завидовала ему — хотя не понимала, почему. Мать Момоки баюкала в слинге её новорожденную сестрёнку. Даже малышка носила чёрное. Отец Момоки положил по тяжелой ладони на плечи Юри и Кэйдзю и одарил их кивком с какой-то мрачной признательностью. Для Юри это было, как обвинение. Почему ты-то еще жива? Она, дочь исчезнувшего человека, да еще вдобавок почти бесполезная. Конечно же, он был прав. Обмен не был честным. Среди траурно-черного моря Юри могла видеть невозможно-розовое пятно дневника Момоки, торчащего из сумки. Если бы она могла, то разорвала бы его на мельчайшие кусочки, где не осталось бы ни одной целой буквы. Дом был пуст, не считая молотков, резцов и дюжин каменных глаз. Кровь на рабочем столе, пропитавшая дерево, не изгнанная даже с помощью хлорки, чудесным образом испарилась. Даже простыни были белыми. Только плоть Юри свидетельствовала о том, что должно было произойти. Ее тело, еще даже не завершенное до конца, было единственным доказательством, что события должны были развиваться иначе. И насколько же это глупо? *** Юри завела привычку говорить с зеркалом. Вроде как (так она рассуждала), если она не может с его помощью достигнуть Момоки, то может, по крайней мере, отыскать там отца. И, если ее ждёт неудача, у нее всё равно будет кто-то близкий, чтобы поговорить. — Мне жаль, — говорит она зеркалу. Она часто просит у него прощения. Если кто-нибудь из них услышит ее слова, может быть, они сжалятся над сумасшедшей маленькой девочкой, говорящей с посеребренным стеклом, и простят ее. — Я скучаю по тебе. Так и есть. Всё в конце концов исцеляется, даже невидимые ушибы и синяки, и она никогда больше не видела отвратительного розового дневника. Но, по крайней мере, у нее осталось несколько шрамов, которые были уродливы и ужасны, и с ними она чувствовала себя несколько лучше. — Я нашла немного денег на кухне, в конверте. Она надеется, что если ее отец ее слышит, то не сочтет это воровством. — Я сходила за продуктами в магазин за углом. Похоже, я не слишком нравлюсь зеленщику. Когда вы разговариваете с зеркалом, у вас не остаётся иного выбора, кроме как столкнуться с собственным отражением. У вас не остаётся иного выбора, кроме как смотреть на самого себя. Мучительно, разумеется; но Юри не могла перестать. — Он хмуро на меня посмотрел. Надеюсь, он не против, чтобы я делала у него покупки. Я надеюсь, что он не отравил какой-нибудь абрикос. Юри никогда не хотелось быть заметной; для такой, как она, это бы ничем хорошим не обернулось. Но у нее больше не было отца, и Момоки не было, и, возможно, ей был нужен кто-то еще. Слишком страшно было оставаться одной. Но если она хочет кого-нибудь, она должна быть заметной. Быть примечательной. Это тоже пугало. Но с другой стороны, это будет вовсе не первый раз, когда ей пришлось притворяться. — Для абрикосов как раз сезон. Юным леди положено улыбаться скромно и вежливо, и вежливые улыбки — довольно легкие. Глядя в зеркале на свою легкую улыбку, Юри понимает — это не так уж сложно. Наоборот. Легкая улыбка не требует усилий; это даже проще, чем не улыбаться совсем. — Они такие... Улыбка не была уродливой. Улыбка ведь ей не принадлежала. — ...оранжевые. Юри не нужно было бояться зеленщика. Даже если он отравил эти абрикосы, какое ей дело? Отравление — не то, о чем бы стоило беспокоиться. Бессмысленно бояться последствий; в конце концов, у всего есть своя цена. Если вы не можете заплатить — вы страдаете. Всё просто. И вовсе не страшно. Ну а страдание — вещь вовсе не сложная. В общем-то, абрикосы ей даже не особенно нравились.