Жизнь прекрасна

      — Пьетро! Пьетро, пожалуйста, убеди синьора Фьоретти поменять галстук! Пьетро, ты слышишь меня? О чём ты вообще думаешь? Времени нет!        О, Санта Мария, где ты! Стефания дёргала меня за рукав так ожесточённо, что могла бы его оторвать, будь хоть немножечко погабаритнее. Но эта миниатюрная телевизионщица обладала столь напористым нравом, что никак не страдала от своих полудетских пропорций.        — Что, что такое, Стефи, чего ты не можешь сделать сама? — я вынырнул из самой сладкой грёзы, что выпадали на мою долю в последние года два. — Какой галстук? Зачем?        — Да сам посмотри! — она ткнула пальцем в направлении столика для пресс-конференции, за которым уже расположился мой босс. — Ужас!        — О, мадонна! — Галстук, который в кабинете, отделанном дубом и бежевой кожей, играл янтарём и золотом, здесь, в бирюзово-фисташковых декорациях, приобрёл гнусный оттенок битого кирпича. — Есть на что поменять?        Мне сунули в руки шёлковую ленту, тоже золотистую, но с зелёным отливом, и я пошёл «переодевать» своего банкира. Ненавижу иногда эту должность! Пресс-секретарь президента банка — только звучит хорошо. Ладно, я пишу ему речи, я пишу за него письма, я слежу за информацией, которую можно или нельзя обнародовать, но какого дьявола я должен выбирать ему рубашки и галстуки, да ещё объяснять этому гомофобу, почему нельзя надеть с чёрным костюмом коричневые ботинки?        Неся какую-то неубедительную чушь о цветоустановке и светофильтрах, в которых я сроду не разбирался, но зато точно знал, что босс в них тоже ни уха ни рыла, краем глаза я видел, как красивые нервные руки устанавливают на столе микрофоны, вщёлкивают в них шнуры, переключают ползунки питания, а потом исчезают из поля зрения. Мне то мучительно хотелось обернуться вслед, а то закрыть глаза и оказаться где-нибудь подальше, чтобы никогда не случилось мне увидеть… встретить… заболеть им… А я заболел с первой секунды, как увидел…        Он вошёл и, сбросив с плеча моток толстого ярко-синего шнура, осторожно поставил на пол широкий кофр, в котором носят аппаратуру или музыкальные инструменты, потом снял со спины рюкзак, извлёк из него ноутбук и тут же сел с ним на табурет, уже глядя в экран и напяливая наушники. «Деян!» — окликнул кто-то, и он поднял голову, отмахнув со лба длинную чёлку прямых тёмно-каштановых волос, и сверкнул серебром ярко-серых огромных глаз. Так я узнал его имя. Так я пропал…        Всё время пресс-конференции я смотрел на него: как он, поглядывая в ноут, делает что-то с ползунками и верньерами на извлечённом из кофра пульте, как изредка знаками даёт указания парням с «удочками» общих микрофонов, как морщится порой, худой загорелой рукой поправляя наушники… Я выпал из реальности, я грезил, витал, растворялся… Я нашёл какой-то предлог, чтобы задержаться в павильоне, и жадно следил, как он бережно пакует обратно в чехол пульт, отключает микрофоны, собирает шнуры, как хлопает по ладоням коллег на прощанье и стремительно выскальзывает в двери, только его и видели. Я не знал, как звучит его голос, потому что за два с половиной часа он и слова не произнёс. Вот так.        Через пару дней я понял, что дело плохо: я всё ловил и ловил себя на том, что должен услышать его голос. Деян — что за имя такое? Славянское? Греческое? Такие яркие серые глаза, такие спокойные неулыбчивые губы, такая грива волос, пахнувшая скошенной травой и озоном — где таких делают? И как, чёрт побери, звучит его голос?        К счастью, Стефании потребовался текст выступления моего босса, чтобы они могли чего-то там правильно озвучить, и я, который в любой другой ситуации отправил бы на студию курьера, сейчас сорвался сам, откровенно мечтая ещё раз увидеть и познакомиться, а там… Эх, как я включу своё обаяние!        Я знал, что красив. Мне это говорили, пожалуй, что излишне часто. И юнцы, и вполне взрослые дяди, намекавшие, что не пожалею. Моя разборчивость вошла в поговорку в голубых клубах Милана. Я дорожил своим временем и репутацией. Я не хотел отношений. Я не имел бой-френда. Я и друзей почти не имел: те четверо, что остались с юности, разлетелись по Италии, а один вовсе в Голландию перебрался. Я влюблялся однажды, и понял, что зря… В общем, я ещё не догадывался, почему лечу на телевидение, как ошпаренный.        — Деян? — удивилась Стефи. — Он на съёмках, в замке Сфорца. Там клип для Макса Орси снимают, а лучшего звукача для рока, чем Деян, в Милане нет.        — Он реально крутой? — удивился я.        — Он нереально крутой! — возмутилась Стефания. — Ты чего, с луны свалился? Где ты тусуешься вообще? Деян — это марка, на его диджейские сеты уже года три не прорваться, музыканты дерутся, чтобы он свёл их запись! Он потрясающий! Где ты живёшь, Ригини?        — А чего же он тогда с тобой по прессухам ездит? Ему надо уже стричь купоны в какой-нибудь солидной звукозаписывающей конторе.        — А он отказывается от них, — пожала плечами Стефи. — Не хочу, говорит, и всё. Ладно, мне пора бежать, спасибо за текст.        — Не за что. А откуда он, Стефи? — закричал я уже вдогонку.        — Из Сербии, кажется, — через плечо крикнула она.        Из Сербии… В голове моей кипело густое варево ассоциаций: Косово, Броз Тито, американские бомбы, Милошевич, Белград, какой-то аэропорт почему-то… Балканы… Мистический центр Европы… Деян — серб… И тут я обнаружил себя возле замка Сфорца, а как попал туда и зачем… Впрочем, причина моя внезапно появилась из ворот вместе с коллегами, они принялись грузить оборудование в съёмочный фургончик, я сидел в своей машине и снова не мог отвести глаз…        Пожалуй, он выше меня, и сложён так, что у меня свело живот. Джинсы какие-то рэперские — висят мешком, но им не скрыть грациозную силу тела. Майка странная, камуфляжная, рукав короткий — играют бицепсы, солнечные блики ласкают загорелую гладкую кожу, на запястье путаница кожаных шнурков с какими-то амулетами. Он молод, лет двадцать пять, не больше, и странно самодостаточен даже на беглый взгляд. Я пытался представить себе, как подойти к нему, что сказать — и не мог. Я, Пьетро Ригини, не знал, как подойти к парню! Главное, не говорить никому — засмеют.        Я хотел его! В какой-то миг я даже понял, что сам бы лёг под него — вот отдался бы, без разговоров! Я уже мысленно его раздевал, я пытался представить, как коснулся бы этого смуглого плеча, я сползал по сиденью, чтобы не так сильно давили штаны от Валентино, мать их… но тут моя грёза вскинула на плечо знакомый рюкзачок и непринуждённо впрыгнула в Дукато, захлопнув дверцу и убив мои фантазии. Стукнувшись затылком о подголовник, я зарычал и поехал сразу домой, позвонив в банк, что у меня обстоятельства. Обстоятельство было важное: я, на хуй, влип серьёзно!        Дома я влез в сеть и уже через час понял, что да — он нереально крут! Только я мог всё это проморгать, вертясь в треугольнике дом — банк — гей-клуб. Только я, читающий лишь колонку о финансах и политике, слушающий джаз и не включающий на телевизоре никакого другого канала, кроме новостей. А ещё через полчаса я уже отвалил кучу евро за билет в Алькатрас на его вечеринку через две недели, и едва успел, там всего пятнадцать штук оставалось. А послезавтра у него был запланирован сет в клубе Джокер, и я туда собрался непременно пойти, хотя в заведения для натуралов не ходил уже лет пять…        И моя жизнь неожиданно стала трудной, но яркой. Я перезнакомился с половиной телестудии, удивляя Стефанию своей внезапной общительностью, и всегда знал, где в данный момент моя грёза. Я мог подъехать и увидеть… Издалека или почти вплотную… Как он, склонившись к пульту и придерживая на буйной гриве наушники, колдует со звуком, следя краем глаза за эквалайзерами на экране ноута, как вскидывает серебряный взгляд на своих ребят и выверенным жестом скульптурной руки что-то объясняет, показывает. Или как он стоит за диджейским пультом на сцене, в бешеной цветной метели света, и в зал водопадом льётся музыка, под которую сходит с ума публика, готовая носить его на руках, а он в своих наушниках такой красивый, что у меня перехватывает горло. Или как в Монте Стелла на холме, когда в июльскую жару они снимали какого-то ученого-историка с рассказами о Ломбардии, Деян, раздетый до полотняных шорт, довёл меня почти до экстаза, как какого-то школяра. А во сне я всегда отдавался ему, это я-то, который и штанов порой для траха не снимал!       Магия этого парня вштыривала меня до дрожи. И всё время держала на расстоянии. Я не мог, не мог к нему подойти, как к другим, флиртануть, качнуть бедром, призывно улыбнуться, просто не мог! Будто вокруг него был магический круг, за который никому не было входа. Я пытался узнать, есть ли кто у него, но никто этого не знал. Я никогда не видел его ни с парнем, ни — к счастью! — с девушкой. Я знал, где он живёт, но и там никого с ним не замечал. Он был всегда один, хоть вроде постоянно с людьми… Моя загадочная грёза, мой мираж, моя… любовь?        Лето кончилось как-то незаметно… Я стал завсегдатаем Джокера, в котором он часто диджействовал, подружился с девчонками-барменшами (парней в Джокере не держали, фишка такая была); ненавязчиво стал приятелем музыкантов Lacuna Coil и Talco, которым Деян всегда ставил звук, в каком бы клубе Милана они ни выступали; узнал много смешных и страшных историй этого странного мира, который был от меня так далёк все тридцать два прожитых года. Я видел его почти каждый день. Я стоял с ним рядом, иногда передавал ему идущую по кругу бутылку кьянти или бурбона, вдыхал запах озона от его волос, вечно рассыпанных по спине и плечам. Он был от меня в каких-то сантиметрах — и недостижимо далеко. Я так и не смог ни слова ему сказать. И ни разу не услышал его голоса…        — Слушай, Андреа, — спросил я однажды вокалиста Lacuna Coil, — Деян, что, немой?        Тот чуть не захлебнулся своим Ламбрате:        — Ты с ума сошёл? С чего ты взял?        — Он всегда молчит.        — Да просто он не любит говорить. Он слушать любит, — объяснил Ферро. — Я тоже удивлялся поначалу, а потом понял: он слышит не так, как мы. Больше. И знает, что мы не услышим, сколько ни скажи. Поэтому говорит редко. В самых крайних случаях.        Больше я никому не задавал вопросов о Деяне. Мне стало неважно, кто он, откуда, чем живёт; я хотел знать о нём то, чего мне не смог бы рассказать никто, кроме самого Деяна: что он ест на завтрак, какое кино смотрит, любит высокую подушку или плоскую… как он целуется… какие на ощупь у него волосы… стонет ли он от ласк… и как, блядь, звучит его голос! Это стало моей манией, навязчивой идеей, паранойей! Я твердил себе, что никакая это, на хуй, не любовь, это просто прихоть, блядь, вот надо просто услышать голос — и наваждение рассеется, и я снова стану свободен и независим ни от чего, даже от своих прихотей. Твердил — и понимал, что вру… Что не рассеется… И всё же, что-то надо было делать, потому что сны и фантазии уже почти свели меня с ума. Даже босс как-то заметил, что я плохо выгляжу: под глазами тени и галстук слишком пёстрый.        Как всегда внезапно подкрался Хэллоуин. Деян был в этот вечер со своим сетом в Джокере, как обычно, и я, такой Мистер Икс, весь в чёрном, как положено, и в атласной полумаске, стоял, тоже как обычно, недалеко от его подиума и смотрел… Прошло почти полгода, как я впервые увидел его. Я не узнал о нём ничего. Я не сказал ему ничего. Если бы со мной что-то случилось, он бы так и не узнал, что был такой парень Пьетро, который любил его до дрожи в коленях и спазма в горле, и ничем ни разу не намекнул… Яркие лучи полосовали декоративный дым в зале, хлестали по стройной фигуре за пультом, потом свет погас, остался только стробоскоп, и эта бесконечная череда стоп-кадров его лица сорвала во мне что-то. «Сегодня! — крикнул я себе. — Сегодня, трус!»        Как я дожил до закрытия клуба, правду сказать, не помню. Я что-то пил, кажется, даже танцевал. Я убивал ночь Хэллоуина в окружении вампиров, ведьм и зомби, среди тыкв, чёрных шляп и садо-мазо-атрибутов, под авторский клаб-хаус-дэнс Деяна — моего персонального наваждения, моей мечты, моей любви… Вдруг осознав, что стало тихо, я собрал в точку расфокусированный взгляд и увидел, как он выдёргивает из аппаратуры шнуры и снимает с подставки свой диджейский пульт. Когда он понёс пульт в служебные помещения, я сложил подставку и, зная, что она тоже его, пошёл за ним следом. Он спокойно кивнул и не возражал, когда я помогал собирать провода и микрофоны, необходимость которых на его сетах я вообще не понимал. А потом я, как в омут головой, протянул ему руку:        — Я Пьетро. — Он пожал мою ладонь своей — красивой и крепкой, молча кивнул. — Можем поговорить? — пересохшими вдруг губами пробормотал я.        Он защёлкнул замки на кофре с аппаратом, сел на мягкий маленький табурет и поднял на меня серебро своих глаз…        У меня правильным концом подвешен язык, в пресс-службе без этого никак. Я говорил. Я был красноречив. Я никогда не был так откровенен. Кажется, я плакал. И ещё смеялся. И не мог остановиться, потому что за полгода сочинил слишком много слов, а ещё потому, что я итальянец, и мне всегда казалось, что словами можно всё объяснить! Он смотрел на меня внимательно и серьёзно, без тени иронии, без намёка на улыбку. И молчал. А потом вдруг опустил глаза и голову, свесил сложенные кисти рук между колен. И я замолчал тоже, словно выключили звук…        Он сидел напротив, в чёрных джинсах, в чёрном свитере, таком уютном, связанном очень крупной вязкой, с огромным воротником, в который хорошо кутаться в такие вот промозглые ноябрьские ночи… Его лицо было неописуемо прекрасно в своём вечном спокойном молчании, яркие губы чуть-чуть улыбались, крылья бровей оттеняли стрелы опущенных ресниц… Слегка утомлённая поза, мягко струятся волосы с плеча, пальцы рук просто сложены, расслаблены… Я смотрел, будто видел впервые, и ждал. И мне было страшно, как никогда в жизни… Чего я боялся? Чего я ждал? В тот миг я не ответил бы…        Вдруг Деян поднял голову, пристально посмотрел в моё лицо, а потом встал, похлопал меня по плечу, подхватил кофр и ушёл. Ушёл так стремительно, как умел только он. Я не смог бы его догнать, даже если бы попытался. Но я сидел, оглушённый своими переживаниями, и не знал, что теперь…        Два дня я не решался никуда ходить, впадая в панику от мысли, что увижу его. Я мчался из банка домой, врубал погромче новостной канал, который полгода почти не смотрел, съедал лазанью, прихваченную по пути, и, выпив после душа, как лекарство, стакан Чинзано, падал в кровать, смутно злясь, что она такая широченная… На третий день я поехал в Джокер.        Деян не выступал. Играл какой-то другой паренёк, совсем мальчишка, но играл неплохо, я уж начал разбираться. Девчонки в баре пожали плечами: они не знали, когда будет сет Деяна. Я выпил виски с горя и ушёл.        Когда за всю неделю он ни разу не появился в клубе, я поехал на телестудию.        — Деян уволился, — ошарашила меня Стефания. — Собрался за два дня и уехал.        — Куда? — в безумной и отчаянной надежде спросил я. Я был готов искать его, ехать за ним, гнаться за ним, только бы увидеть, узнать ответ… услышать голос.        — Этого он не сказал. Но прощался очень основательно, я столько слов от него не слышала за все четыре года, что мы вместе проработали. А что ты хотел?        — Я? Да узнать, когда он в Алькатрасе будет… — вяло соврал я. — Теперь понятно — никогда. Спасибо, Стефи, жаль, правда?        — Очень! — искренне воскликнула она. — Такого звукача у нас ещё долго не будет. Ну, прости, пора мне, увидимся, Пьетро!        Я удивлённо понял, что ничего не чувствую: ни боли, ни горя, ни тоски… Словно всё во мне перестало двигаться и дышать, словно новокаином залили рану… И ещё подумалось, что будет со мной, когда этот наркоз оттает? Пожалуй, надо добраться домой, пока он ещё работает, мало ли…        — Пьетро! — подскочил ко мне смутно знакомый парнишка из звуковиков. — Хорошо, что я заметил тебя! Тут тебе Деян флэшку с музыкой оставил, передать просил! Вот она! Ладно, я полетел, пока!        Деян. Мне оставил. Музыку… Новокаиновая блокада рухнула, я зажал в кулаке маленький девайс и пулей вылетел из дверей студии. Деян! Мне! Оставил! Деян — мне…        Дома я включил музыкальный центр, воткнул в гнездо флэшку, повозившись, вышел на воспроизведение с USB-порта, сел на пол посреди комнаты… Музыка была совсем не такой, что я привык слышать в клубах, она была мелодичной, нежной, но ритм в ней был, биение жизни, дыхание страсти… Я слушал и дышал, дышал этим звуком, когда неожиданно уровень громкости упал и я услышал мужской голос, глубокий и чистый:        — Пьетро, la vita è bella e va avanti…        Этот голос был так выразителен и ярок, что им можно было покорять сердца миллионов, и неважно, читая стихи Петрарки или исполняя арии Верди. В этом голосе было — всё…        Я слушал музыку, которая продолжала звучать, и плакал, закрыв ладонями лицо, стараясь не рыдать в голос, чтобы не мешать самому себе слушать…        Жизнь прекрасна и она продолжается…        Жизнь прекрасна…