Одна таблетка не помогает

Хайсе редко может заснуть самостоятельно. Когда словно чугунная голова касается мягкой подушки, он уже через несколько минут может провалиться в темноту ожидаемого сна. И вот там уже начинается игра, кажущаяся Сасаки наигранной, фальшивой и безвкусной. Или же он убеждает себя в этом? Когда следователь слышит едва различимое хриплое дыхание за спиной, у него горло сжимает крепкими тисками горький ком, и по позвоночнику проходит ледяная дрожь. Оно наблюдает. Оно чует в спёртом воздухе щекочущий нос запах. Запах его страха. Оно нарочно начинает дышать к его приходу громче, скрипучее, чтобы казалось, что поперёк горла встала кость. Хайсе никогда не забывает получить таблетки. У него, на самом-то деле, всё хорошо. Работа, друзья, семья — что же ещё нужно для жизни парням его возраста? Сасаки каждый раз замирает на несколько секунд, когда чувствует на себе внимательный взгляд, и исключительно всегда оборачивается, чтобы встретить в чужих глазах блеск ненависти. Такие, как он, обычно не в почёте. Работа-то есть, вот только молодой следователь даже как-то рад уйти из большого здания, сбрасывая, словно мешок, неприятное ощущение невыносимой тяжести на плечах. Всё это душит. Всё это убивает. Всё это твердит уверенно рядом с ухом: «Ты дашь слабину». На это едкое замечание он просто приходит на следующий день к этим большим стеклянным дверям. Вновь и вновь. Каждый день. Сасаки не хочет выходных, ему, если честно, хочется наработаться до потери сознания. Быть может, тогда Хайсе удастся заснуть без таблеток. Он не видит лицо, не различает вокруг себя запахи, не чувствует вкуса крови, когда от неожиданности слишком резко прикусывает внутреннюю сторону щеки. Всё кажется пресным. От этого становится только страшнее. Это заставляет бросить ещё один пункт с вопросами в копилку под названием «У Хайсе ответов нет». Когда оно вдруг поднимается, тяжело звеня цепями на тонких бледных щиколотках, со старого деревянного стула, поскрипывающего так протяжно в тишине, и выпрямляется почти во весь рост, у Сасаки начинает зарождаться внутри груди паника, сравнимая только с ледяным цунами, который скоро обрушится на сознание. Он ищет выход из всего этого. По кривой усмешке на лице у гостя в его голове можно с уверенностью понять пугающую истину горьких реалий. Выхода нет. Выхода не будет. Выход прячется от него, как белый кролик от Алисы. Вот только девочка могла побежать за беглецом. Хайсе не кричит в реальности. Хайсе не кричит в сумасшедшем сне. Хайсе вообще никогда не кричит. Тот-случай-о-котором-принято-молчать должен быть похороненным. — Я всё ещё могу сражаться, — он шепчет самому себе еле слышно, растягивая губы в широкой успокаивающей улыбке. Следователь по гулям успокаивает самого себя. А ещё у него улыбка фальшивая. Он знает, что будет в будущем — контроль когда-нибудь да даст слабину, разорвётся канат, держащий его с ясным разумом, и вырвется наружу оно. Прошлое, забытое, оставшееся позади — только вот это теория, а не аксиома. Слыша шелестящий шёпот за спиной, с липким страхом, текущим потом по спине и лбу, осознаёт, что незваный гость, который лучше бы умер в агонии где-нибудь в Аду, не исчезнет, не оставит его в покое. На самом деле следователей редко учат верить в светлый мир без боли, смертей и слёз, во всё это не верит и следователь Сасаки Хайсе, полугуль, в любой момент способный выйти из-под контроля. Так говорят о нём. Слух гуля, конечно же, никогда не обманет, не исказит фразы, брошенные с недоумением, что такие следователи не могут помочь. И лучше к ним не поворачиваться спиной. Они — собаки со слабым стёртым намордником. Одно усилие, и все эти кожаные ремешки, сдерживающие главный козырь, порвутся почти мгновенно. В этом убеждаются некоторые следователи, когда Хайсе шепчет самому себе, плача, что он Хайсе. Намордник лопнул, собака больше не слушает так усердно твёрдые указания, впадая в неконтролируемое бешенство. Таких псин усыпляют. Сасаки Хайсе усыпят, как бешенную псину, используя более болезненный способ. Сасаки Хайсе ведает об этом и не забывает каждый день, вставая с этой не поддающей надежд мыслью в голове с постели. Сасаки Хайсе не может иначе. Хайсе не «безнадёжен», у него есть надежда, окружённая ореолом света прямо у него перед глазами. Почти. Между ним и этим спасающим светом чернеет глубокая пропасть, которую не перепрыгнуть. Он улыбается и касается по привычке пальцами левой руки подбородка. Личный жест собственной едкой лжи, разъедающей его изнутри, разрезающей ножницами спасительную верёвку, отделяющего его от безумия. Верёвка истёрта и покрыта пылью. Она скоро не выдержит таких частых напоров и разорвётся с тихим треском, который будет сложно расслышать в отчаянных криках следователя-полугуля. Уверенные слова «я счастлив» оказываются сломанной фальшью, вбитой ржавыми гвоздями в сознание Сасаки. Эй, Хайсе, ты принял таблетку? Оно касается его плеча своими сильными руками, хрустит пальцами правой руки, нажимая большим пальцем на костяшку указательного, и хаотично шепчет чушь собачью. Он не примет его. Никогда не позволит себе эту слабость. Он будет непрерывно кричать, биться в непрекращающихся судорогах, кусать пальцы, ломая их, но он — Сасаки Хайсе и только Сасаки Хайсе. Другого не дано. Другое сгнило. Другое убито им собственноручно. — Пошёл. Прочь, — следователь, выплёвывая слова, пытается убрать противные руки, которые будто самостоятельно впускают в его тело эту дрожь, сдерживающую нервы. — Я нужен тебе, Хайсе, — оно улыбается; оно хохочет ему в ухо своим гортанным хриплым смехом. — Ты ведь сам знаешь это. Знаешь ведь? Знаешь? Он бы закрыл уши, если бы тело поддавалось мозгу, отчаянно посылающему сигналы. Хайсе прикован к месту намертво, теперь не сбежать, не скрыться от этого тяжёлого дыхания рядом. Оно снова слегка криво улыбается, оно словно всё про него ведает, даже самые сокровенные мысли. Хотя… оно же в его голове живёт, точно паразит, тут и удивляться нечему, но Хайсе готов вбить в свои глаза, в это самое слабое место гулей, свой куинке так, чтобы такое привычное оружие прошло насквозь, повреждая мозг, убивая этот кошмар на корню. Сорняки нужно уничтожать. Они мешают лучшим выживать. Хайсе, ты сорняк? Или же «лучшее»? Сорняк ты, Хайсе. Гниющий сорняк, который пора вырвать. — Хайсе, — голос вкрадчив, но в то же время пробирающий до мозга костей, заставляющий без всякой чести дрожать всем телом, — ты боишься меня? Ответь же, Хайсе. Ответь. Ответь. Ответь. — Пошёл прочь! — Сасаки погружается с головой в панику, собственный крик превращается в брошенный подавленный полухрип. — Тебе не ведать контроля, ты, чудовище. — Какая категоричность, Хайсе, — оно цокает языком, даже не стараясь скрыть лёгкую обиду в низком голосе. — Тогда ты тоже чудовище. Да? Да? Да? Ну же, Хайсе, ответь мне. Он закрывает глаза, не оставляя жалкие попытки сбросить с себя тяжёлые руки. Оно будто давит на него сверху, заставляет опуститься на колени на холодный чёрно-белый, как шахматная доска, пол. Колени дрожат от усталости; с губ срывается тяжёлое уставшее дыхание с примесью ноток отчаяния и горечи. Сасаки устал. Сасаки хочет избавиться от всего этого: от вечных ночных кошмаров, приходящих вместе с болью, от липкого страха, словно сжимающего грудь так, что не вздохнуть, от хрипящего шёпота около уха, опаляющего кожу. Сасаки готов взорваться атомной бомбой, готов порвать все эти чёртовы ремешки намордника, готов вогнать невидимый меч по самую рукоять себе в голову. Хайсе медленно сходит с ума. Хайсе кусает руку до крови, когда так отчётливо слышит, как оно хрустит своими пальцами за его спиной. Хайсе уверен: оно улыбается безумной улыбкой. — Да, — он резко выплёвывает ненавистные слова, показывающие реальность слишком ясно, — я чудовище. — Поправочка, Хайсе, — усмехается гортанно; слышится, как по кафелю двигаются цепи-змеи, словно готовые обвить и заковать заодно и самого Сасаки. — Ты очень эгоистичное чудовище. — Что?.. Хайсе не может сглотнуть душащий ком. Хайсе хочется сжать кулаки до чёртового хруста в пальцах. Хайсе надеется закрыть глаза до белых вспышек в темноте, но это не спасёт от шёпота, пробирающегося дымом в мозг. — Ты боишься остаться один, а, Хайсе? Я ведь знаю, как ты плачешь в одиночестве. Горьком, сыром, убивающем одиночестве. И ты до сих пор не хочешь меня принять? Глупый, глупый Хайсе, — оно этим тихим тоном словно объясняет что-то несмышленому ребёнку; и оно улыбается насмешливо так, уверенно. Сасаки не умеет так улыбаться. — Ты боишься остаться один? — Нет. — Боишься, я же знаю. Я всё о тебе знаю, — хруст пальцев в привычном жесте, гортанный смех, кривая усмешка. Всё слишком знакомо. Всё слишком пугающе. — Ты боишься одиночества. Ты один, Хайсе? Один? Один? Один? — У меня есть надежда. Хайсе даже не может понять, почему он сказал именно это. Это даже не ответ — так, неудачный перевод темы разговора. Но почему-то именно от этих тихих слов, сорвавшихся вместе с хрипом с губ, становится в груди теплее, словно Сасаки проглотил безопасный огонёк, согревающий изнутри. «Лучше не верить в лучшее. Будет легче», но ему хочется верить. Верить в свой отряд, который не может даже нормально работать в команде, верить в «мать» и «отца», научивших его осознавать мир вокруг себя, верить в себя самого, Сасаки Хайсе, следователя по гулям, спасающего людские жизни, помогающего другим не потерять собственную тёплую семью. Он уже ошибся один раз. Наступать на одни и те же грабли не хочется совсем, но что-то останавливает, тянет за запястье так настойчиво, что не повиноваться невозможно. Хайсе, ты не забыл выпить таблетку? Извини, Хайсе. Одна уже не поможет. — Надежда? — оно удивляется фальшиво, как неумелый пародист, и всё равно от одного звука его скрипящего голоса по телу распространяются обжигающие волны боли. — Ты такой смешной. Хайсе снова дёргает плечами, пытаясь вырваться из крепкой хватки, чёрные ногти болезненно впиваются в кожу даже через ткань футболки, наверняка оставляя следы-полумесяцы, и он понимает, что начинает задыхаться. Будто что-то просочилось через открытый рот в лёгкие, не давая им собрать воздух и выдать ещё одну порцию кислорода. Сасаки что-то душит. Сасаки что-то убивает. Сасаки что-то холодное и стальное обхватывает за шею, дёргая на себя, заставляя вымученно прохрипеть. Попытка громко закричать остаётся в мечтах, из горла слышатся только жалкие хрипы, похожие на скуление. Словно псину бешенную отравили. — Я нужен тебе, Хайсе. Впусти меня, используй меня, — оно на ухо шепчет вновь так выжидающе, уверенно, что может показаться, будто вокруг побледневшей шеи медленно обвивается цепь-змея и начинает с шипением едва различимым душить. Её яд проникает в мозг. Её яд обжигает вены. Её яд — это оно. — Неужели ты хочешь остаться один? Ты потеряешь контроль, Хайсе. Ты потеряешь всё, чем раньше жил. Ты. Всё. Потеряешь. Оно бьёт в цель наотмашь. Оно словно острым коленом бьёт под дых, и Сасаки забывает на несколько секунд, как правильно дышать. Он дышит часто, тело бьёт мелкая липкая дрожь, на послабевшие плечи сверху оно давит, опирается на молодого следователя, показывая своё превосходство. Нет. Хайсе знает, что в этой невозможной битве нельзя проиграть, слишком больно будет потом, спустя несколько часов осознания проигрыша. Контроль не потерян. Контроль заставляет сжимать зубы и кулаки, но ничего ещё не потеряно, не сгнило, не превращено в старую пыль. Сасаки это знает, потому что чувствует, как на губах появляется что-то горькое — у контроля родилась плохая привычка. Он всегда горчит, как полынь. Хайсе шепчет себе, как мантру, что ничего не потеряет, что у него остался до сих пор крепкий контроль, причиняющий боль. Короткий смешок на ухо опровергает уверенные слова. Слишком громкий хруст пальцев заставляет следователя вздрогнуть от неожиданности, он слишком поздно понимает, что что-то ползёт по нему. Заползает с помощью своих цепких маленьких лапок ему в ухо. Сасаки кричит. Отчаянно и хрипло. Он не знает, почему рука не может подняться, почему пальцы не повинуются и не убирают эту тварь, пока та не заползла слишком далеко. Она стрекочет где-то в голове так знакомо, что ему хочется пристрелить себя в упор. Так стрекочет только сколопендра. Давящие на плечи руки вдруг бесшумно испаряются, и Хайсе почему-то прекращает кричать, разрывая горло. Сколопендра до сих пор противно шевелится в ухе, создавая невыносимую жгучую боль, и он судорожно пытается вытащить её из нового домика. Хайсе, слышишь? Одна таблетка не помогает. — Прими меня! — оно появляется резко перед лицом Сасаки, заставляя того вскрикнуть и с тупой болью упасть на пол. Оно начинает подходить ближе, из-за знакомых черт лица сердце начинает безумно биться в крепкой клетке рёбер, он старается отползти как можно дальше, понимая, что выглядит сейчас исключительно без чести. Тяжело дыша, Хайсе видит, как вокруг его щиколоток медленно образуются цепи, словно появляясь прямо из воздуха, и теперь он не сможет даже так позорно отползти. Длинная сколопендра вдруг вылезает самостоятельно из уха, шипит этим странным стрекотом и ползёт в сторону прошлого него. Оно без страха хватает её кончиками пальцев за хвост, она сильно извивается и начинает шептать что-то Хайсе скрипучим голосом. «Тысяча минус семь». Хайсе медленно сходит с ума. Одна таблетка не помогает. — Прими меня! — оно одним прыжком пересекает расстояние между ними и вглядывается затуманенными глазами в его лицо, усмехаясь. Сасаки словно смотрит на самого себя. Искажённого, сломанного, потерявшегося. Он хочет закричать, вот только замёрзшие внезапно губы не размыкаются… и тут Хайсе открывает глаза. Вглядываясь в тёмный потолок своей комнаты, слыша почти при каждом шевелении скрип кровати, следователь с облегчением понимает, что всё закончилось. Он протяжно выдыхает, резко садится, отбрасывая лёгкое одеяло в сторону, и держится за голову дрожащими ладонями. Подняв спустя минуту глаза на тумбочку рядом, Хайсе сразу видит эту белую баночку, мирно стоящую на своём месте, и вдруг в голову молотком ударяет мысль. Сегодня ночью Сасаки Хайсе едва слышно насыпает на руку горсть успокоительного и глотает всё одним залпом. К сожалению, одна таблетка не помогает, но он знает — нужно бороться, такой важный контроль не может быть потерян, как само прошлое. У Хайсе есть семья, поэтому есть и согревающая надежда. Вот только вся проблема в том, что всё это только игра в семью. И Хайсе фальшивит. — Арима-сан? Не найдётся ли у Вас другого успокоительного? Это… не помогает.