В уродливую весну

Они смотрели на небо молча, где капризное, искажённое солнце высвечивало серым, приземленным, слишком людским бельмом. Снежинки исчезали в тёмных волосах, бесследно растворялись, подобно кислоте, разъедая каждый гладкий на ощупь локон, который растекался в треснувших пальцах талыми реками, унося за собой неиссякаемое безумство. Среди танца сгорающих тысячелетиями воронок, что подзывали вселенную к своим тёмным, развращённым объятьям, Клара замечает тающее взросление, преподносящее отнюдь не радость, а горечь от сжимающего в тиски разочарования. Снежные кружева легко касались бледной, холодной, без единого изъяна кожи, неохотно тая и вкалывая ещё одну иглу-обещание от развалившейся вальяжно перед самым лицом смерти, что сильно упрашивает судьбу взять тебя с собой да сгинуть в одной лодке. Клара вдруг думала о названном доме, который вовсе им не являлся, о родителях и множестве других людей, совершенно незнакомых ей, возможно, она и не увидит их никогда. Думала, что однажды она станет единственным человеком, который будет знать о ближайшем и самом глубоком сне Земли. Кларе хотелось думать хоть о чём, даже о прошлогодних отчётах и походах в магазин. У мисс Освальд порядок везде и всюду, говорят коллеги, у неё всегда всё схвачено. Порядок в квартире, в работе. А в жизни? Воображение возымело над нею вверх, и Клара сдаётся, в подмётки швыряя свои разрушенные сплошной стеной взгляды. Кларе не хотелось думать о нём. О них. Об отношениях, которые скоро изничтожат их самих. В Докторе неистощимо сгорали планеты, но только в момент, когда она пробегалась по выпрямленной шее изящными пальчиками, раскрывая свою личину в период усыхающего бездействия, он устремлял свои мёртвые-живые глаза к ней. И тогда она могла быть уверена хоть на одну секунду, что ей будет с кем упасть в бездонную пропасть, что вьётся и рвётся по рукам, приказывая тереть кожу до кровавых ожогов и вида испачкавшихся в тине из криков совести костей. Клару касалась расцветающими по всему телу уродливыми синими цветами оттепель. Отягощающие вскрики журавлей и блеск переливчатых созвездий дышали жаром прямо в спину, но она не чувствовала ни капли тепла. И просыпаться ночью, что была ещё холоднее — кому как не ей знать, ведь её не согревало ни одеяло, ни тепло шершавых, чьих-то до боли родных рук, нет. Она замерзала, и слепящие лазурью лучи пленяли разум, разили прямо в лицо, ласково рисуя на окне, по ту сторону стекла, вдоль рамы замёрзшие насмерть капли. В его льдисто-голубых глазах, чище которых во всём прогнившей до корней мироздании не сыскать, плыла несоизмеримая тягость ношения на себе железных пут боли от потерь. Раны, которые не затянутся. Воспоминания, что не сотрутся в пепел. И их не отрежешь от него, приросли, словно новая кожа, заставляя старую, поношенную становиться пожелтевшим мешком для хранения больно-смешной физиологии повелителей времени, которую достали буквально из ада. Клара вздрогнула — скользкая стихия сжала её плечо и поднялась вихрящимся столбом над головой, так как они находились в стране ветров. А шуршащий под одеждой продирающий холод был само собой разумеющимся. Клара знает, когда он умрёт — вселенная будет стонать и выть от иссушающего горя, будет вить из убаюкивающих песен мягкую постель своему спасителю. Она закрывает глаза почти с маниакальным удовольствием, удовлетворенно жмурится под нестерпимо сияющим солнцем, растягивает обветренные губы в широкую, отстранённую и странную улыбку, поддёргивая в мелкой судороге засохшими уголками. И ярко представляет, как она, согнувшись напополам, задыхаясь, рыдает взахлёб над нашедшим свой единственный покой телом. Пелена над горизонтом светилась тревожным светом, разум лихорадочно бился о стенки черепа, вопя и предлагая порушить или же выстроить грань между ними. Мир ненавидеть проще всего, достаточно сделать один шаг к нему ближе, прямо к бесцветным ладоням. Она схватила его, уже собравшегося уйти в свою одинокую чёртову ТАРДИС, за предплечье, вцепилась — рискованно и опасно, вцепилась так, что давно нестриженные ногти впились в кожу даже через пиджак и рубашку. Вцепилась так, будто если он сейчас уйдёт — одинокий, безликий старик, нездоровый и определённо безумный — в свою пронизанную тенями ещё живых и беспредельно мёртвых призраков зачахшую машину, то это станет точкой, равносильной инфаркту — внезапному и окончательному. Клара чувствует, как он на секунду позволяет себе расслабить огрубевшие пальцы и облегчённо дрожащие от напряжения плечи. Когда она касается его, невзначай или сцепив перед страхом руки, это был всегда жар. Опаляющий. Жаждущий. Он вспыхивал изнутри, где Клара дотрагивалась рукой или плечом — словно пламя пробуждало другое, стирая то, что тлело, возрождая потоки струящейся, бегущей вперёд крови. Спектры сдавливающих мозг мыслей отравлял, пуская незатейливыми нитями растворяющий в неге порочного удовольствия алкоголь. И Кларе удавалось взглянуть тайком, скрываясь от всех, на одну простую истину. Душа-выкидыш благосклонно и отравленно меняла образы, калечила и лечила, а он заживо хоронил её в себе, делая только своей. Медленно собирать по кусочкам, заводить истерзанный до недостижимых глубин механизм, застёгивать толстыми ремнями нервы и расшивать иглой боль. — Доктор. Так лучше. Конечно. И легче. Намного легче. Легче… легче… легче… — Поцелуй меня. Просит жалобно, дотошно и тягуче, чтобы затмить тишину и противоестественный проблеск человечности. Пальцы её дрожат, а взгляд, будто в какой-то надежде шаря по всему лицу, впивается в припорошённые сединой виски. — Доктор. Что-то ударяет точно в солнечное сплетение, холодные капли дрожат апрельской капелью на чёрных ресницах. Клара невесомо улыбается, ощущая бестелесные клинки, вогнанные под печень от обиженной, безумной весны. Выходит, если ещё вчера она пускалась в бесконечные приключения к манящим звёздам вместе с Безумцем из будки, то сегодня она крепко сжимала руку убийцы. Однокрылое небо, однокрылые они. Клара смотрит в зеркало, замечает у лба тонкие просветы, блестящей леской вплетённые в тёмные волосы. Больная, простуженная до опухолей весна. И больные, неправильные ничуть они. Или невозможные. Кто знает? *** Клара прерывисто дышит, вздыхая с надрывом, выдавливая на лицо болезненную ухмылку, собственные вдохи и выдохи заглушают ровное дыхание Доктора, мешая почувствовать его присутствие, мешая предугадать следующее движение. Но за то время, пока она была с ним, она выучилась, что чего-либо ждать от него — бесполезная трата времени, а непредсказуемость порой захватывает с головой похлеще погони и пролитой крови. Наверное, она мечтала о прежней нежности, которую он проявлял к ней безмерно и искренне, будучи в том теле. Такие мысли сразу же отвергались под треск рвущейся рубашки и звона вылетающих пуговиц. Никаких церемоний. Она старается не смотреть на него, а предаться чувствам, что хочется выскрести длинными ногтями из глотки, вырвать со всеми органами, пустить по ветру в долину вечности. Но всё же сузившиеся тёмные зрачки, бездны пылающего огня, непроходимые дебри сверкают, оставляя чёрные ожоги, безобразно расцветающие бутоны. И вгрызаться в молочную кожу — до сиплого воя, до стеклянного хруста и свежей крови — так сладко, так больно, руки сдавливают вокруг и поперёк, не давая ей найти шаткого пути к выходу. Но разве он есть? Доктор занёс над ней руку, с удовольствием наблюдая, как она неосознанно сжалась, по-заячьи загнанно устремляя на него всё те же опьяненные храбростью глаза. Так легче. Конечно. Игра, что переросла в будоражащую реальность. Маленькая Клара заигралась в этой ненормальной, безудержной и вновь, и снова тянущей к себе игре. Но бывают игры намного хуже этой, соглашается она, когда он хватает скрюченными пальцами копну волос, — оттягивая, пронзительно, неумолимо, целуя глубоко, развратно, до отвращения мокро, — впитывая жадно и подло подступившие от боли слёзы, вытягивая резкими вздохами оставшийся кислород, обкусывая до кровоточащих ранок мягкие, винные губы, норовя раскусить их, прожевать, пропустить сквозь себя. Надавливая большим пальцем на подбородок, желая изучить его весь, от края до края, вкусить сбивчивый туман и опаляющий градус. Доктор кашлял, подавляя беззвучный смех, нагибался ближе, прижимая Клару к себе, вжимая её в себя. Схватив изгиб тонкого локтя, он чувствовал, как натянутая до предела струна с рокочущим хрустом лопается, осыпая продрогшую под ним фигуру несмываемой сажей. Она закрыла глаза, слепо протягивая руки к чему-то недосягаемому, издав в пустоту зыбкий жалобный звук. Доктор не даёт и секунду для промедления, расслабления — тянет загривок, кусает неуклонно, безвозвратно, терзает мягкое место у лопаток, проводит закоченевшими ладонями по торчащим соскам. Он плотно прижимается к ней, кажется, куда ещё плотнее. А она сминает его горчащие губы, бесцеремонно проталкивая язык, по-хозяйски шарит, упивается. Эгоистов коронуют самыми первыми. А после везут в забитом наскоро заржавевшими гвоздями гробу. — Доктор, Доктор, Доктор… — шепчет в безудержном забытье, а в голове туман, трезвонящие по швам облака, ласкавшие кожу атласные ткани, одурманивающая пустота без границ, блаженное пространство и стервозное, насильственное время. Она выбивает на нём удушающими прикосновениями слова, которые никогда не скажет, что принадлежат совсем другому. Она расцарапывает спину, ногами надёжно обхватив крепкое, исчерченное бесконечными шрамами, тело. Клару дурманит от мыслей, откуда они вообще успели взяться после регенерации, но он не даёт и прикинуть более-менее приемлемый ответ. Она вскрикивает коротко, хрипло, когда он стискивает горячие упругие бёдра, оставляя царапины и чернильные отметины-синяки. Она в отместку чертит, рисует, поддевает ногтями чувствительную кожу на затылке, проводит рукой по шее, к плечу, выцарапывает темнеющие неясные чёрточки — обещания лжи, обещания боли, обещания больших грустных глаз и лицемерных, пущенных к планетам, слов. — Почему ты улетаешь с ним? Она правда любила его. Может, совсем не так, как надо. Не так, как дозволено. Уродливо, вопиюще, предательски. Он не виноват, виной пропитана насквозь она. Не глядя Клара целует его благодарно в щёку, и Дэнни уходит — исчезает из её жизни, от этого легче им двоим. Он заслуживает большего, пестует она, а не девчонку, что живёт терпкими историями на губах Доктора и самым невозможным звуком. — Потому что это удивительно. Потому что я вижу невероятные вещи. Влажно и изнеможенно дыша ей в ухо, он стискивал мягкую грудь, вдавливая её к острым лопаткам, к своим бешено и живо бьющимися колоколами сердцам. Клара растерялась на мгновение, изогнула в порыве солёные губы, усмехнулась почти пренебрежительно и до боли зажмурила отяжелевшие веки. Доктор беспорядочно зарывался холодными костлявыми пальцами в шоколадных локонах. Повернул Клару к себе лицом, заглянул в распахнувшиеся мутные, туманные от вожделения глаза. Она сплетается с оледенелым телом прежде, чем он врывается в неё — резко, сумбурно, грубо, сразу начиная двигаться в остром, шальном и поддразнивающем ритме. Клара сдавленно стонет, желая впечататься полностью, слиться с ним, стать ответвлением у его сердец, шатким мостиком, сцепляющим их. Доктор молчал, но с каждым вскриком Клара подмечала, что он еле сдерживается, дёргая медленно, натянуто за волосы. В саднящих лёгких бешено не хватает кислорода, твёрдое тело Доктора наваливается на неё всем весом, чуть не раздавив и дёрнув её всю на себя. Он замер, чувствуя в каждой пульсирующей клетке передозировку. Тело пронзает судорогой приторно-горького, нездорового оргазма, и она необузданно изгибается под ним, не прекращая, не в силах совладать с собой, содрогалась, всхлипывая, с широко распахнутыми глазами. А сорвавшийся крик падает в разодранное пространство, оставляя лишь терзающие видения. Клара кусает разбитые губы, видя его ухмылку, ощущая песню его тела, наслаждается моментом дикости и своеволия. Он, не разжимая рук, прижимает озябшее тело устало и обессиленно, слыша её мертвенно-тихое дыхание и вой ТАРДИС. Клара уткнулась мокрым лицом в изгибе у шеи, улыбнулась даже, крепче обхватив его вздрагивающую спину. Легче… — Сколько можно лгать самой себе, Клара? — допрашивал её Дэнни, заглядывая в потерявшиеся в линии млечного пути глаза. И правда… В груди прорастают ростки всё той же предсмертной весны.