Ты мое счастье, Мое единственное счастье. Ты делаешь меня счастливым, Когда небо затянуто серыми тучами, Ты никогда не узнаешь, милый, Как сильно я люблю тебя. Пожалуйста, не лишай меня моего счастья. © Джонни Кэш — You Are My Sunshine
Сэм, сгорбившись, опираясь о трость, выдергивает сорняк из буро-коричневой земли. В спине разражается канонада боли, но старик Сэм стойко терпит: боль в спине — последнее, что остановит его от дневной прополки клумбы. Он неровным отрывистым движением выкидывает сорняк в сторону и пробует разогнуться. Получается скверно — в его-то годы из кровати нельзя вылезать, нужно полулежать в кресле-качалке и читать романы начала двадцатого века: по крайней мере, его правнуки в этом уверены. Однако Сэм уже столько книг прочитал за последние несколько лет, что за всю жизнь, кажется, не читал больше. И на книги он уже смотреть просто-напросто не может. Он обводит взглядом выцветших бледно-зеленых глаз клумбу с алыми розами, лениво покачивающимися на августовском ветру, и слабо улыбается: о, его милая Джесс любила розы всей своей душой и всем сердцем. Не было лета, когда на их клумбах, в небольшом саду, раскинувшимся вокруг дома Винчестеров, не появлялись розы. Она заботилась о них, как о детях, и в Сэме это всегда вызывало толику некоего умиления, в минуты, когда Джесс, даже будучи уже не молодой девчонкой, упрямо шла в сад и склонялась над зарослями роз. У них, конечно же, были еще и лилии, и хризантемы — они раскинулись чуть поодаль, в паре метров, но Джессика никогда не уделяла им особого внимания. Старик Сэм, дрожащими руками опираясь о трость, поворачивает голову чуть вбок и слабо улыбается — в ярком, заливающем сад августовском солнце он будто бы видит Джесс рядом — то, как солнечные зайчики прыгают в гриве ее светлых волос, зарываясь в кудри. Джесси умерла пятнадцать лет назад, в их общем доме, сжав руку Сэма в последний раз, но сейчас она стоит перед ним молодая, и в ней легко можно узнать их старшую покойную дочь Мэри. Джесс поворачивается, кудрявые локоны ее волос окутывают лицо, она улыбается алыми губами, а подведенные черными стрелками глаза (как было модно в 1925, в год, когда они познакомились) смеются. Сэм жаждет протянуть к ней руку, но не делает этого: призрак его милой Джесс приходит уже не впервые, и он давным-давно понял, что бледная фигура, искрящаяся светом, — лишь отражение солнца. Сэм любуется милым белым платьицем в черный горошек и не может не улыбнуться. Джессика всегда была ужасно милой и прекрасной. Сэм с любовью вспоминает ее маленькую родинку на лбу, и пальцы его подрагивают, мечтая мягко коснуться ее — как в те годы, наполненные их жизнью. О, они любили друг друга, как сумасшедшие, и сейчас, в девяносто шесть лет, Сэм не помнит того дня, когда не благодарил Бога за нее. За то, что Джесс досталась именно ему, за то, что он имел честь и право провести молодость и большую часть старости с ней — медсестрой из Кентукки. Сэм хрипло смеется: «медсестра из Кентукки». Когда ему было двадцать один и он, не зная имени прекрасной незнакомки, что видел на пятничных танцах, ласково звал Джессику «медсестрой из Кентукки». Сэм отворачивается. Он знает — фигура еще стоит рядом, она никуда не делась и никогда не денется — она дала клятву, в той маленькой пенсильванской церквушке, где они обвенчались почти восемьдесят лет назад. Он переносит большую часть веса тела на трость и любуется на розы. На секунду он видит лицо Джесс прямо перед своим, но, моргнув, понимает — оно исчезло. Сэм поправляет рубаху. Он, вероятно, прожил слишком долго, и даже такие вещи, как привидение его умершей жены, больше его не пугают. Вряд ли Джесс вообще могла его напугать, даже если очень захотела бы. Сэм улыбается, смотря на розы, — разве он может не улыбаться? Бутоны алые, как губы его Джесси, и в ушах мягко переливается мелодия ее смеха. Джессика. Его единственная любовь, первая и последняя женщина в его жизни. Сэм почти пугается, когда подлетает Габриэлла. Габриэлла — его самая младшая правнучка, ей семнадцать. Она русоволосая, зеленоглазая и жутко энергичная; порой Сэм удивляется, как в этой молодой девчушке умещается столько заряда. Габриэлла любовно журит старика Сэма за то, что он выбрался в сад, и помогает дойти до беседки, небольшого изящного сооружения в тени дуба, росшего на их земле уже черти сколько лет. — Я должен делать хоть что-то, милая, — сопит старик Сэм, усаживаясь в удобное кресло. Габриэлла беззлобно закатывает глаза, накрывая прадеда легким покрывалом. — Да, например, читать книги. — Она усаживается рядом, на скамью, и закидывает одну ногу на другую. Ее кудрявые волосы, распушенные какими-то новомодными косметическими средствами (название которых Сэм, конечно же, не помнит), забраны вверх по последнему писку моды. Белая футболка с названием популярной группы, заправленная в шорты, колыхается на ветру. Габриэлла — единственная дочь его старшего внука Майкла, и она ужасно на него похожа. В свою очередь, ее отец похож на деда, и старик Сэм видит в Габриэлле отголоски собственных черт: нос клювиком и тонкие губы. — Ох, кажется, я прочитал все книги на свете, — усмехается старик Сэм. Он делает неясный жест трясущейся рукой. — Нет предела совершенству, дедушка, — философски изрекает Габриэлла и вскакивает с места — она жутко подвижна. Она хватает кота, выбежавшего на прогулку в сад, и насильно садит на свои колени. Тот вырывается какое-то время, уворачиваясь от мягких поглаживаний, но затем с видом страдальца сдается. Старик Сэм смеется. — Габриэлла! Сэм узнает голос Джозефины, матери Габриэллы, и уже спустя пару секунд видит ее фигуру в солнечном свете. Джоззи интересуется, не хочет ли старик Сэм чего-нибудь выпить — холодного лимонада или чая, в такую теплую погоду — но тот лишь благодарно качает головой. Джозефина отступает, не решая напирать, и велит дочери идти в дом — помогать с готовкой салатов, и вообще, почему это все работают, а она — нет? Сэм с некой старческой радостью вспоминает, что сегодня, под крышей его гнездышка, собралась вся его семья — кроме Джесс и Мэри, конечно. Сегодня рядом все его внуки и правнуки. Даже Чарльз, самый старший правнук Сэма, возвращается из Норвегии, чтобы встретить семьдесят первый день рождения сына Сэма — Дина. Это приятно греет душу. Старик Сэм улыбается погоде, своим потомкам и своей милой Джесс, сидящей рядом рука об руку. * * * — Гусь выглядит просто великолепно, Джилли, — хлопает в ладоши Сэм, сидя за праздничным столом, в гостиной, около камина. Джиллиан, жена Дина, смущенно улыбается. — Бросьте, Сэм, — смеется она. Дин, седой и уставший от дневных забот, сидит рядом с отцом и любуется женой, разделывающей гуся. — Где же Чарли? — вздыхает Маргаретт, мать Чарли, пока перемешивает овощной салат. Лютер ее успокаивает: — Милая, он скоро будет. Вот увидишь. Маргаретт с усилием заставляет себя успокоиться. Примерно час они наедаются и поднимают бокалы. Дин принимает подарки, улыбаясь во всю ширь рта с вставленными зубами. Старик Сэм дарит Дину дневник своего отца Джона, в который тот на протяжении всей своей жизни записывал сказки и легенды, а потом рассказывал Сэму, и принимает благодарное рукопожатие. Дин — старший сын в семье Сэма и средний ребенок. Сегодня ему исполняется семьдесят один год, а это означает, что Сэм безбожно, безбожно стар. Габриэлла вместе с Фредом, Конрадом и Ричардом, остальными правнуками Сэма, оставляет стол довольно быстро: в конце концов, они все молоды, и сидеть в обществе стариков, грохочущих костями, им не очень-то интересно. Они собираются исследовать дом, в котором не были довольно давно, а исследовать есть что: этот дом просто огромен, и порой Сэм за день не обходит его целиком, потому как оставляет за собой уже целую дорожку песка. Что ж, он — старик. Ничего удивительного. Они говорят о работе Майкла, о беременности правнучки Шарлотты, старшей дочери Сэмова внука Томаса, и, конечно же, об опаздывающем Чарли. Всего у Джессики и Сэма на свет появилось трое детей: трое Винчестеров. Прелестная дочь и двое сыновей: Мэри Эллен, Дин Роберт и Уолтер Скотт, и всех Сэм бесконечно любит. Что ж, ему нет смысла жаловаться, ибо это стало бы настоящим кощунством, ведь его жизнь была прекрасной, чем он обязан своей любимой жене Джессике и детям, которых она ему подарила. Старик Сэм слушает разговоры о том, что дружок девятнадцатилетней Шарлотты, от которого она беременна, — настоящий негодяй и права на девушку никакого не имеет. Он работает барменом в каком-то захолустье, и Томас с женой Анной более чем уверены, что содержать семью он не сможет. Старик Сэм периодически кивает, иногда вставляя свое слово и прося дать парню шанс. — Думаете, родители Джесси сразу нас благословили? — старо гудит он. — О, мне пришлось сильно побороться за свою Джесси. Томас уверяет, что при желании парень точно не стал бы бороться — он уверен, что ребенок тому без надобности и все заботы о предстоящем внуке упадут на их с женой плечи. Старик Сэм с содроганием думает, что, вероятно, вот-вот он будет нянчиться с собственным праправнуком. Он просто жуть как стар. Ближе к вечеру разряжает обстановку Габриэлла. Она спрыгивает с лестницы, ведущей на второй этаж, а за ней гуськом бегут Конрад, Фред и Ричард. Все наперебой стараются что-то сообщить, и старик Сэм даже сомневается, а уж семнадцать ли им? Кажется, будто по семь лет. Как зачинщица, Габриэлла вызывается все объяснить. — Дед, ты только глянь, что мы на чердаке нарыли! — восклицает она, роняя перед Сэмом на чистую белоснежную скатерть шкатулку. Она покрыта трехсантиметровым слоем пыли и щедро облюбована пауками. Джозефина поднимается, чтобы убрать ее. — Габби, ты как маленькая! Ну кто ставит такую грязь на обеденный стол? Немедленно уберите это! Но Габриэлла с братьями и не думает слушаться. Вместо этого они глядят во все глаза на старика Сэма. Сэм, в свою очередь, смотрит на шкатулку. Его морщинистые дряхлые руки начинают мелко дрожать, и в глазах будто зажигается маленький знакомый огонек. Он не видел эту вещь очень, очень давно. Последний раз он касался ее в пятидесятых, кажется — тогда, когда они с Джесс вернулись в этот дом, дом родителей Сэма, и разбирали чердак. Конечно же, старик Сэм узнает эту вещь, эту небольшую, но тяжелую шкатулку. Он мягко касается ее кончиками трясущихся пальцев и стирает маленькую дорожку пыли. За столом все молчат, глядя, как бережно Сэм берет шкатулку на руки и прижимает ее к своей груди, опустив голову и глядя на нее, как на давнюю любовь. О, он помнит эту шкатулку. На ней есть маленький замочек, но он открыт, так что старик Сэм, тихо вздохнув, аккуратно поднимает крышку. Он, честное слово, отдал бы кучу вещей, может быть, даже половину своей жизни, чтобы никогда больше не увидеть это маленькое большое напоминание о своем позоре, о своем предательстве и бесчестии. Старик Сэм мечтает, чтобы в это мгновение его руку сжала рука его любимой Джессики, однако морщинистую кожу ладоней обдает лишь ветром из открытого окошка. — Дед, что это? — любопытствует тихим голоском Габриэлла, будто боясь нарушить священное единение старика Сэма и маленькой пыльной шкатулки, годившейся ему в ровесницы. — О... — сипло шепчет Сэм. Он открывает крышку и, набравшись мужества, глядит вниз — на стопочку пожелтевших страниц, исписанных выцветшими чернилами. Он гипнотизирует их взглядом минут пять, совершенно не шевелясь, прежде чем Габриэлла, осмелев, берет один из старых фотоснимков и с бережным интересом разглядывает. Сэм не видит фото, но знает, кто там — парень в солдатской форме. Он опирается о дерево и жует какую-то травинку, сверкая в улыбке рядом белых зубов. — «От Дина с любовью», — читает Габриэлла. Старик Сэм вздрагивает. Его сын Дин, утерев рот салфеткой, поднимается и ковыляет к девушке. — Какой еще Дин? — хмурится он, ищет очки, а когда находит, тоже вглядывается в фото. — Дед, смотри, тут еще! Габриэлла подлетает к деду Дину и протягивает несколько снимков. На каждом из них один и тот же юноша, только в разных местах и позах. Вот он сидит у костра, здесь — пьет из фляжки, тут он уже в полицейской форме. В самом низу значатся даты. — Сэм? — зовет Джоззи, тоже рассматривая карточки. Фотографии уже путешествуют из рук в руки, и каждый норовит присмотреться к юному солдату на них. — Кто это — Дин? — Она поворачивает снимок, читает уже знакомую фразу: — «От Дина с любовью». — Ма! — восклицает Габриэлла. — Смотри, тут письма. — Она открывает один осыпающийся квадратик бумаги. — «Дорогой Кас», — присматриваясь, начинает она, — «прошло уже восемь лет с нашей последней встречи, но не было и дня» ... — …«когда я не думал о тебе», — тихо заканчивает старик Сэм. Габриэлла замолкает, поднимает взгляд, испытующе глядя на прадеда, затем возвращается к письму и кивает. — Так и есть. — Габби! — вскакивает Джоззи и аккуратно убирает из рук дочери письма. — Нельзя читать чужие письма. Вероятно, это сослуживец Сэма... — Вовсе нет, милая, — хрипло шепчет старик Сэм. Он берет негнущимися пальцами фотоснимок солдата Дина и разглядывает его, смахивая с него слой пыли и паутины. — Это — не сослуживец. Это мой брат. — Брат? — недоверчиво уточняет Дин. Сэм ничего не отвечает, занятый разглядыванием фото новоявленного брата. — Ты говорил, у тебя не было ни братьев ни сестер. — Был, — противится старик Сэм. — Мой старший брат Дин. Дин Винчестер. Он родился раньше меня на четыре года. — Но почему?.. — начинает Дин, собираясь, разумеется, выведать у отца, по каким причинам он никогда не упоминал о своем брате и даже отрицал его существование? Старик Сэм знает, что Дин спросил бы именно это, но он пока еще не готов ответить. — А кто такой Кас? — встревает Майкл, так же нацепив очки. — Что за имя такое? — Кас — это Кастиэль, — говорит Сэм, перебирая в руках старые письма и фото. Конечно же, про гуся все давным-давно позабыли. — Они с Дином познакомились на фронте в 1917, когда Дина отправили во Францию на Западный Фронт. Кастиэль был англичанином. Кажется, из Лондона. Они сдружились. — Да уж... — протянула Габриэлла, бегая глазками по неясным строкам письма. — Похоже, весьма и весьма. Ма, послушай: «...я ужасно скучаю по тебе, чувак, сомневаюсь даже, возможно ли так сильно тосковать. Клянусь всеми чертями в аду, будь у меня возможность, я бы все нахрен отдал, лишь бы вновь увидеть твое лицо...» — Габриэлла! — вспыхивает Джоззи. — А ну прекрати! — Она убирает от дочери все письма. — У них была крепкая дружба, ясно? И я не потерплю... — Не надо, Джоззи, — тихо останавливает ее старик Сэм. — Габби права. Дин был влюблен в Кастиэля с их первой встречи, и, не знай я его, я бы и не поверил, что можно кого-то так полюбить. Да... Дин чертовски по нему скучал. Каждый день. После войны он работал копом в Эри, потом устроился механиком. Честное слово, когда он вернулся, он был ужасно печален, а я все спрашивал его: в чем дело? Он никогда не отвечал, но я знал, что он скучает по Кастиэлю. Мне всегда казалось, что душой он уехал вместе с ним в Лондон, а не вернулся к нам, в Эри. Когда Дин пришел с войны, мне было пятнадцать. — Старик Сэм улыбается, с нежностью глядя на письма в шкатулке, которую почти что полностью опустошили. — Он часто рассказывал о Кастиэле. Говорил, что тот — настоящий псих, раз суется под пули. Кастиэль спас уйму людей и был несколько раз награжден за отвагу и доблесть. Дин им восхищался. Кастиэль был старше на два года, он воевал с 1914, ушел на фронт семнадцатилетним парнем. Понимаете? Семнадцатилетним. Соврал на год, чтобы его пустили. — А ты его видел? — почти шепотом спрашивает Габриэлла. Старик Сэм улыбается, глядя на нее, но в глазах стоит прозрачная пленка то ли слез, то ли чего-то старческого. — Однажды я нашел его фото у Дина в кармане, — уклончиво говорит Сэм. — Боже, Дин, он просто... Я никогда, никогда не видел его таким. Я до сих пор помню. Я помню... — Почему ты нам ничего не рассказывал? — перебивает Уолтер, младший сын Сэма, но старик лишь поджимает иссохшие губы. Он молчит несколько минут. Его руки, дрожа, бережно держат фотографию Дина, где он стоит у дерева, перехватив оружие правой рукой. — Мы переехали из Штатов в Англию в 1916, в Сент-Хелен, на родину мамы. Как только Дин достиг восемнадцатилетия, он пошел воевать. Дин ушел добровольцем на фронт в 1917, в апреле. Конечно, тогда уже стало чуть поспокойнее на Западном фронте, но война — это и есть война, там легче не бывает. Там вечные боль, смерть и унижения, но каждый юноша хотел там быть. Я в их числе. Мне девяносто шесть, и я стар как Вселенная, но до сих пор помню: тихий вечер, ужин с семьей, мама еще была жива, хорошенькая и свежая, и тут Дин, пережевывая отбивную, говорит: я иду на войну, ма. Понимаете? «Я иду на войну, ма». Мама чуть в обморок не упала, за сердце схватилась, давай рыдать, отец бросился подавать ей успокоительные, а Дин просто сидел и доедал свою отбивную. «Я иду на войну, ма». Доброволец. Так просто он это сказал. Я знаю — он хотел быть там не из-за какого-то мнимого патриотизма: в той войне не было чести или любви к Родине, лишь страх и неконтролируемая немотивированная жестокость. В ней не было ничего, что могло бы быть достойно жертвы, и ничего, что нужно было защищать. Просто кучке жирных политиков, только-только отведавших фуагра с бокалом вина, сделалось скучно на своих кожаных креслах, и они решили поддать огоньку в унылый камин Европы. Когда Дин уехал, мать рыдала так, что ее слезами можно было полы мыть не одну неделю. Я знал — она боится. Дин был тем самым сыном, который сделал бы все для своих родителей, будьте уверены. Он боготворил маму и, будь он верующий, явно вознес бы ее к лику святых. Перед отправкой во Францию ему исполнилось восемнадцать, а это означало, что проворачивать аферы с бумажонками не придется, однако же мать каждый день приходила в его комнату с двумя единственными словами: «Не надо». Она, как и я, знала: в этой битве не было сострадания или смысла, только самопожертвования и куча ненужных смертей. Вы только представьте, сколько людей умерло, думая, что выполняют свой долг — долг перед Родиной, перед Отечеством, но вот, что скажу вам я, старикашка, который уже не знает, куда деваться от грохота собственных костей: все эти россказни об отстаивании чести страны, все эти сказки о счастливом народе, все это — чушь, придуманная трусами, которые точно уверены, что на поле боя никогда не выйдут. Война не может привести к миру. Это все равно что убивать ради жизни. Немцев кормили тем же дерьмом, что и наших. Я до сих пор помню, как Дин написал мне из Франции летом 1917: «взяли в плен двух немцев, обоим нет и восемнадцати, видимо, Великой и Ужасной Германской Империи совсем хвост прижало, раз берут на войну детей». Дин обучался в лагере Олдершоте примерно месяц. Он и оружие-то всего раз в руках держал: отец однажды силился научить его охотиться. Но Дин не убийца животных — помню, в 1912 отец взял нас в лес Южной Дакоты, вместе с дядей Бобби — помните, я о нем рассказывал? — и мы пару дней гнались за зверем, уж и не помню, кто это был. И когда мы наконец его выследили, отец дал Дину ружье, рассказал, что да как в двух словах, и показал на жертву. Дин прицеливался, прицеливался, но в конечном счете зверь смылся, а отец с Бобби хохотали над Дином, как сумасшедшие. Да... Я тоже смеялся. Честно слово, это был лучший из вариантов подшутить над старшим братом, когда еще выпадает такая возможность? Дин писал первое время почти что каждый день. Письма, разумеется, не так часто приходили, но, эй, если вы видите маму Мэри, сияющей и напевающей себе под нос, — значит, пришло письмо от Дина. Конечно, были времена, когда он писал только мне. Родителям он рассказывал далеко не все, да и я уверен, что большая часть его военной истории осталась при нем. Поверьте, дорогие, война — это совсем не то, о чем хочется рассказывать и изводить бумагу. Но Дин писал кое-что о лагере, кое-что о сослуживцах. Сначала он подружился с Бальтазаром Мартином, парнем из Лондона. Дин писал, что он был придурковатым белобрысым клоуном, но всем нравился. Оба капрала, по его словам, были кретинами: Аластар Кэррол и Азазель Уолджин - до сих пор их помню! По первому тюрьма плакала, по второму — психушка. Сержант Виктор Хенриксен был помешанным на строевой психом, который заставлял их маршировать до тех пор, пока ноги не сотрут. Дин его последними словами материл. Просил матери письма те не показывать. С Кастиэлем они познакомились уже во Франции. Ему было двадцать один. Он был славным парнем, всегда делился последним и помогал нуждающимся — так Дин его описывал. Поначалу они не особо ладили, потому как Дин терпеть не мог, когда ему помогали, для него это значило, что человек считает его неспособным выполнить элементарные задания — да-да, прямо как ты, Габриэлла — а Кас постоянно лез помочь ему. Он никому не рассказывал о своей семье. Он был темной лошадкой. Доброй темной лошадкой. Знаете? Мог выслушать любого, но о себе ничего не говорил. Дин стал о нем писать примерно через месяц. То там Кас промелькнет, то тут. Кас рассказал Дину, что у него в семье десять человек — таким образом, Дин насчитал шесть братьев и четыре сестры, отец — писатель, а мать владела рестораном, и в общем счете, у них была довольно богатая семья. Дин о нем постоянно писал. Поначалу мелочи, потом все чаще и чаще. Как-то раз Кас вытащил его с ничьей земли, хотя никто больше не решался сунуться, тем более за янки, повсюду были снайперы, высунешься — тут же дырка в башке. Но Кас полез за ним, вытащил, и Дин отделался только вывихом запястья. Я потом просек, что между ними что-то другое, когда нашел письма в 1925. Тогда я этого не понимал — мне было пятнадцать — хоть и догадывался. Когда Дин попал в лазарет после контратаки, Кастиэль посещал его каждый день, когда уходил с дежурства. Дин пролежал без сознания где-то дня четыре, прежде чем очухался. К нему никто больше не пришел — солдаты вообще не терпели ходить по лазаретам, Дин писал, что это нагоняло на них тоску — а Кастиэль ходил, и как-то раз Дин проснулся с его ладонью в своей руке. Кас держал его за руку. Понимаете? По тем временам это было дико. Если бы их вот так кто-нибудь увидел, пошел бы слух, и их обоих могли насмерть забить ночью собственные сослуживцы. Такое было, да. И никто никого не обвинил бы. Дин испугался, написал мне об этом. А мне было пятнадцать. Чуть меньше, чем вам, Габби, чем Коннору и Фреду, и я сам тогда испугался. Все стало мне казаться другим. Дин больше не был идиотом, который нянчился со мной и играл в игрушки. Он писал мне о том, что его сослуживец бережно держал его за руку, словно девушку, когда он очнулся, и по его почерку было ясно, что ему страшно. Он был в ужасе. Он теперь виделся мне взрослым парнем, не менее опытным, чем отец, и он просил у меня совета. Говорил, не показывать этого родителям, они бы расстроились и переживали по пустякам. Но я бы и не стал, даже если бы можно было. Дин и Кас не общались примерно неделю, но однажды англичане пошли в контратаку, все перемешалось, и Кас пропал в чужих окопах. Никто не знал, где он. В любом из этих окопов мог быть немец, и если бы Кас прыгнул вниз, а там — враг, он бы вряд ли остался в живых. Дин тогда пришел в ужас. Он так перепугался, что не писал мне недели две после этого. Кас пропал в грязи, в месте, где мог быть враг. Англичане взяли всего несколько окопов, дальше не прошли, а Кас мог в суматохе свернуть куда угодно. Вы только представьте: абсолютная неизвестность. Дин все время винил себя за то, что поссорился с ним перед этим. В такое время нельзя вообще ссориться — в любую секунду твоего друга может не стать, и тогда уже никогда нельзя будет попросить прощения. Кастиэля не пошли искать. Сержант Хенриксен отдал приказ отдыхать и готовиться к новому бою. Рядовой Новак был ценным солдатом, но если бы за ним кого-нибудь отправили, можно было лишиться еще и других людей. Дин закатил истерику, и его отправили в одиночный окоп, остывать. Хенриксен в свое оправдание бывало сказал, что такое здесь случается и нужно быть осторожным в своей привязанности. Люди умирают, вот и все. Со смертью ничего не сделаешь. Дин его не слушался, и после отбоя полез искать Каса. Соваться на ничью землю — это самоубийство, дорогие, даже не сомневайтесь. Если бы не везение, Дин бы погиб. Но он был на редкость удачливым малым, так что отыскал Каса спустя несколько часов, в кромешной темноте. Представьте: никаких фонарей, никаких огней, ничего, только темнота. Дин шел на ощупь. Если бы его заметили немецкие разведчики или снайперы — то все. Но он шел и в конце концов отыскал Каса в одном из окопов, чуть левее их месторасположения. В окопе был труп, на которого Кастиэль бесконечно пялился. Дин вытащил Каса, привел его в их окопы и отдал медбратьям. Он рассказал мне об этом только тогда, когда вернулся домой. Он не мог написать об этом, потому что боялся вспоминать. Он тогда ужасно боялся, что Кас умер. Понимаете? Он не мог говорить об этом, боясь снова представить, что он умер. Он просто не мог допустить его смерти. Сэм копается в кипе бумаг. Вся его семья в заинтересованности и драме молчит, слушая каждое слово, и Габриэлла даже дышать боится. Сэм достает небольшую фотокарточку и протягивает правнучке. — Это Кастиэль Новак, — говорит Сэм. На фото Габриэлла (вместе с родными, в любопытстве лезшими разглядеть незнакомца) разглядывает высокого стройного юношу в английской военной форме, опирающегося плечом о дерево и щурящегося на солнце. У него черные волосы, стоявшие дыбом, прямой нос, острые скулы и полные губы. Габриэлла передает снимок своему дедушке Дину. — Единственное фото, которое Дин от него раздобыл. Это фото Дин везде таскал с собой. В кармане. Он никогда не забывал перекладывать его в новую одежду. Никогда не оставлял в комнате, боялся, что найдут родители. Ну, это было ненормально, что молодой парень везде таскался со снимком другого парня. До сексуальной революции в семидесятых было еще очень далеко. После того происшествия Дин и Кас помирились. Дин начал писать примерно через пару недель. Мать вся извелась, думала, он погиб. Вы не представляете, какое было счастье, когда пришло письмо. Почти как Рождество. Мама плакала и читала маленькие отчеты Дина. После войны Кас вернулся в Лондон, а мы с семьей отправились обратно в Штаты. В Канзасе мы больше жить не могли, так как продали старый дом, поэтому перебрались в Пенсильванию. Дин писал Касу письма каждый день, но далеко не все отправлял. Он прятал письма под доской в полу, чтобы никто не нашел. Он писал, как сильно скучает по Кастиэлю, как мечтает увидеть его, как он ему нужен. Это были его маленькие признания каждый день, но отправлял Дин самые холодные и безобидные письма — первое время. В двадцатом он отправил ему первое «теплое» письмо; Дин признался Кастиэлю в любви (не в первый раз, как я потом узнал), просил приехать или говорил, что явится в Англию сам. Кастиэль не отвечал. Дин писал каждый день и отправлял письма пачками. На каждом он подписывался: «От Дина с любовью». Это довольно странная фраза для парня, и вообще-то Дин был не падок на нежность и тому подобную брехню, но он был влюблен первый (и последний) раз в своей жизни, и не мог этому противиться. Он надеялся, что если не будет отчуждаться, сможет добиться расположения Кастиэля. Сможет добиться его ответа. Но Кас был парнем из богатой английской семьи, аристократом, а кто такие Винчестеры? Янки, попавшие в Англию почти случайно. Это было просто смешно. Многие англичане относились к нам, как к бедным родственникам. Словно мы братья, вот только они умом вышли, а мы — нет. — И они что, больше никогда не виделись? — шепчет Габриэлла, с трепетом разглядывая фото Кастиэля и фото Дина. Старик Сэм хрипло смеется. — О, нет. Кас от Дина так просто не отделался бы, — говорит он с мягким теплом в голосе. — Кастиэль приезжал к нам в Эри в 1931. Примерно с 1923 про Дина начали ходить всякие слухи, мол, здоровый взрослый мужчина, а до сих пор не женат. Много было претенденток. Дин был кем-то вроде первого красавца в городе. Красивый, умный, веселый, ветеран войны. Он же не хотел женитьбы, он ждал Кастиэля. Он почему-то был уверен, что тот приедет, он чувствовал. У Дина не было никого после Каса, по крайней мере, если и были, то я о них не знаю — а это почти невозможно, потому как я знал о Дине практически все. Дин делился со мной всем. Я был одним из немногих его друзей, и он безотказно мне доверял. Да... Мне и еще двум парням — один с Аляски, Бенни, а второй — скользкий тип по имени Кроули. Они вместе работали в полиции, и Дин временами ходил с ними по пабам. Вообще-то, Дин был любителем посидеть в баре, поиграть в бейсбол. Он был вроде и обычным, но в то же время каким-то особенным. Мама с папой надеялись, что он женится на Лизе Брэйден, соседской девушке, с которой Дин общался. Но у них ничего не склеилось (у Дина ни с кем не клеилось), и вскоре Дин ей так и сказал: мол, я не заинтересован. Она оскорбилась, приняла на свой счет, и в конце концов наши семьи рассорились. Родители устраивали с Дином воспитательные беседы, спрашивали, кто тогда ему нужен, раз не такая умница-красавица Лиза? Никто и подумать не мог, а я знал. Был 1924, я еще не нашел письма, но я уже знал. Я знал, что Дину нужен именно рядовой Кастиэль Новак и никто кроме него. Я это чувствовал. Нет, не так — я знал. Твердо знал. В мае 1924 Дин притащился домой жутко уставшим, весь перепачканный после дежурства, и я вызвался постирать его форму. Мать и отец уезжали тогда в Огайо, по делам, так что хозяйство осталось на нас. Дин был слишком утомлен, чтобы противиться, так что я взял его одежду и пошел в ванную комнату. Я порылся в карманах, чтобы не постирать что-нибудь важное, и нашел это фото. Фото Кастиэля. Дин пришел ко мне, проверить, не перевернул ли я все, а я стоял и пялился на снимок Кастиэля Новака, про которого Дин писал постоянно. После Олдершота не было письма, в котором не упоминалось бы о Кастиэле Новаке, но прежде я не представлял, как он выглядит. Я почему-то рисовал себе широкоплечего верзилу с чопорным выражением лица, но Кас был другим. Вот, посмотрите. Разве он похож на какого-то чопорного засранца? Хех. Вот именно. Я никогда не думал, что он такой. Я так загляделся, что не заметил Дина, который стоял рядом и в шоке смотрел на меня и фотоснимок. Он вырвал его так стремительно, что я едва успел заметить, как мелькнула его рука, и унесся в свою комнату. Он не разговаривал со мной примерно с неделю. Лишь один раз подошел и сказал: «Не говори отцу». А я бы и так не сказал. Тогда я уже был знаком со своей Джесс. Джесс была единственной, к кому я мог прийти и все рассказать, но я этого не делал. Я знал, как важен для Дина Кас. Знал, как он скучает по нему, а теперь еще и знал, как любит. Я все просек тогда. Я знал — Дин любит Кастиэля, как сумасшедший. Мне было двадцать, я учился в местном колледже вместе с Джессикой, но все мои мысли были лишь о том фото. Я понял, почему Дин не заводит семью, почему сторонится девушек, почему до сих пор одинок. Я боялся, что так будет продолжаться всегда, что он станет посмешищем для всего Эри и потеряет репутацию. Я боялся, что копы узнают об этом, заподозрят его в чем-то и отправят в психушку. Да-да, милые, это были страшные времена — в Пенсильвании Дина могли запихнуть в психушку, если бы кто-то сказал, что он любит мужчин, и тогда Дин превратился бы в овоща. В другом штате его упекли бы за решетку. Один черт. Я боялся, я ужасно боялся, что Дина посадят. Это был просто ночной кошмар, понимаете? В июне 1925 я нашел письма Дина. Он все еще писал их каждый вечер, а каждую неделю отправлял одно из них в Англию. Он шутил, что Кас ими уже, наверное, камин топит, но я видел, как ему больно и грустно от этих мыслей. От мыслей, что Кас не читает, что не отвечает. Он каждый день проверял почтовый ящик. Каждый раз на его лице была такая детская надежда, что я... я просто не мог смотреть на это. Просто не мог. Конрад, приятель, помнишь, когда тебе было семь, ты очень ждал встречи с Санта Клаусом? Ты верил, что он спустится по каминной трубе и оставит под елкой подарки. И ты каждый день проверял елку. Помнишь? Так вот, Дин точно так же проверял ящик. Он верил, что за восемь лет Кас не забыл его и все еще помнит. Он верил, что Кас приедет. Я тем временем думал, что Кас уже завел себе какую-нибудь аристократичную семью и растит детей. И мне было обидно, потом что Дин-то все ждал его. Однажды ночью я увидел свет в комнате Дина и заглянул как раз в тот момент, когда Дин прятал письма. Дин меня не увидел. Я пришел на следующий день и нашел всю эту стопку. Семьдесят лет назад там было чуть поменьше писем, но все равно много. Дин был на работе, а я сел читать. Вот это письмо. Его я прочел первым. Старик Сэм тянется и достает из шкатулки иссохшее пожелтевшее письмо. Он раскрывает его и поправляет очки. — «Дорогой Кас, сегодня поймали одного идиота, который чуть не пристрелил свою жену. Он орал, что она ему изменяла и что дети на самом деле не от него. Это был просто дурдом какой-то. Бенни скрутил придурка и вывел вон. Он так голосил, что перебудил всю округу. Крыл свою женушку последними словами. У меня волосы на голове дыбом встали. Ты представь, Кас? Черт подери, какого черта он посмел? Разве можно просто так взять — и обвинить кого-то? Но эта дамочка тоже хороша, сама не отрицала, что два пацана не от муженька своего, а от какого-то там парня родила, вроде чувак с работы. Жуть, правда? Превратности семейной жизни. Ха. Я бы так с тобой никогда не поступил. Я бы никогда не изменил тебе, будь уверен, я бы скорее отрезал себе яйца, чем сделал это. Нет, ты только представь, если бы у нас была семья, если бы мы жили вместе — представь только, если бы это было возможно? Представь, если бы на нас не смотрели, как на дерьмо? Будет такое когда-нибудь в нашей стране? В нашем мире? Хочешь - верь, хочешь - нет, а я каждый раз думаю об этом. Вот руку даю на отсечение. Думаю об этом, как идиот. Эти кретины, эти чертовы «нормальные», просто ума не приложат, как им повезло. Им повезло просто, что они вместе, что им можно. И как, черт подери, они этим распоряжаются? Трахаются с кем попало и врут друг другу? Будь у меня хоть мизерная возможность быть с тобой, завязывать тебе хреновы галстуки по утрам, как бы там это ни звучало, — я бы никогда не променял эту возможность на что-либо еще. Никогда, слышишь? Эти «нормальные» просто психи полные, идиоты, раз не понимают, какие они счастливые. Они счастливые, потому что просто могут создавать семьи, могут рассказывать о своих пикниках, не боясь, что на них посмотрят, как на выродков, и не упекут за решетку. А что они делают? Вот что они, мать их, делают? Я люблю тебя больше всего на свете, Господи, как сильно я люблю тебя, но я не могу быть с тобой, потому что так решили какие-то тупые уроды. Я не могу быть верным тебе и целовать тебя по утрам, понимаешь? А кто-то там может, но вместо этого они целятся друг в друга из ружья! Что за хрень творится? Что за хрень? Я был так зол, что чуть не убил тех двоих. Почему у них есть все, и они это загаживают, а у нас нет ничего? Потому что я уверен, мы бы берегли это. Да? Все еще жду, что ты приедешь. Я бы показал тебе Эри. Тут, правда, круто. Можно сходить на озеро порыбачить. Отец таскает меня туда время от времени. Я знаю место, где нас с тобой никто не увидел бы, там очень красиво и тихо, как ты любишь. Я бы тебе все Штаты показал, если бы ты только приехал! Иногда поверить не могу, что жду так кого-то, а я жду. Я тебя каждый чертов день жду. Надеюсь, у тебя все в порядке. Ты не особо пишешь мне, но я надеюсь. Я просто уверен, что у тебя все хорошо. Напиши, как сможешь, пожалуйста. Ты последний раз писал полтора года назад. Не на что не намекаю, просто говорю. Напиши, пожалуйста. Пожалуйста. Ты мне нужен.март 1923 года, от Дина с любовью».
Сэм замолкает, и в воздухе зависает протяжная тишина, глубокая и вязкая. Джозефина приложила руку ко рту и сейчас сидит неподвижно, с застывшими слезами на глазах. Сэм аккуратно сворачивает письмо и так же бережно опускает в шкатулку. — Он ему ответил? — тихо интересуется старик Дин. Сэм медленно качает головой. — Он не отвечал еще очень долго, — пробормотал он. — В 1930 пришло его очередное затянувшееся письмо — первое за два года. Всего он прислал пять или шесть весточек — ноль по сравнению с той кипой писем, что прислал ему Дин. Кастиэль всегда очень редко писал ему. Дин казался самым счастливым, когда получал послание. В 1931, когда приезжал Кас, Дин уже жил отдельно от нас. И в этом я виноват. После того, как я нашел его письма и почти все их прочитал, я испугался, что Дина однажды посадят. Я любил своего брата — он был для меня примером, был моим другом и нянькой на протяжении долгих лет — и я боялся его лишиться. В то время я просто возненавидел Кастиэля. Я ненавидел его за его хладнокровность. Дин любил его так сильно, а он не мог послать чертово письмо хотя бы раз в полгода. Вместо этого он мучил моего старшего брата своим равнодушием. Мое сердце обливалось кровью, когда я глядел на Дина, потому что у меня была моя Джесс, которую я любил и которая любила меня в ответ, а Дин? Дин был одинок, и все из-за какого-то кретина, который его никак не отпускал. Поэтому я выкрал его письма, хоть и сам не знал, что буду с ними делать. Я выкрал их в декабре 1926, через год после того, как нашел. Почти год я потратил на раздумья, и в конце концов сделал то, что собирался. К тому моменту их накопилось еще больше на пару десятков как минимум. Дину было двадцать шесть, мне — двадцать два, я окончил колледж и собирался работать по специальности. Мы с Джесс планировали свадьбу, а Дин нет, и это расстраивало родителей. Для них было шоком то, что я принес однажды вечером за семейный стол — письма Дина. Дин патрулировал город в это время, так что когда он вернулся, отец уже прочитал половину писем. Отец был в ярости. Я до сих пор помню Дина, вышедшего на кухню, — он был похож на оленя, на которого наставили ружье. Такой же удивленный и напуганный. Отец ударил его и чуть не сжег все письма, но Дин успел урвать их. Он знал, что это моих рук дело. Я все еще помню его взгляд — так смотрят на предателей, от которых меньше всего ожидают предательства. Мне было стыдно, но я внушал себе, что делаю это ради него. Да... Я был глупцом. Юным глупцом. Отец выгнал Дина из дома. Теперь он вынужден был жить отдельно, а я просто боялся показываться ему на глаза. Потому что все это было моей виной. Мы не разговаривали где-то два года. Дин перебрался в другой район и сделал вид, что не знает меня. Мы все притворились чужаками. Мама ужасно скучала по Дину, и отец тоже, но папа все еще был зол и напуган. Теперь роль примерного сына перешла мне. Я женился на Джесс в 1927. В тот же год родилась Мэри, наша первая дочка. Дин не явился на ее крестины, и я прекрасно его понимал, я не мог его винить за это. Он стал отшельником, и в 1928 уволился из полиции. Теперь о нем почти не было слышно. Он жил один, в небольшом одноэтажном домике на берегу Эри. Сейчас на этом месте живут мистер и миссис Дуглас, помните их? Так вот, на их участке в двадцать восьмом жил Дин. Я знал, что он там, но не смел показаться. Я чувствовал страшную вину. По Эри начали ходить всякие слухи, мол, с Дином Винчестером что-то не то. Ни жены, ни детей. У меня, его младшего брата, уже была супруга и дочь, но не у него. Я знал: он все еще горбится над этими письмами. Я был уверен, что он продолжает их писать, даже спустя десять лет после их с Кастиэлем расставания. В 1929 родился ты, Дин. Я не мог назвать тебя иначе. Я уже осознал всю свою вину и хотел помириться с братом. Дин был для меня другом, братом, он растил меня, нянчился со мной, и я мечтал хоть как-то отдать ему дань благодарности. Я боялся, что его посадят за решетку, но сам же чуть его туда не упек. Думаю, отец несколько раз задумывался над тем, чтобы отдать его в психбольницу. В то время люди думали, что тяга к своему полу — это психическое заболевание, и старались его лечить. Однажды папа заговорил о своей идее за общим столом, когда я пришел с Джесс и детьми на ужин, и тогда мама устроила грандиозный скандал. Она твердила, что Дин все еще ее сын, она все еще его любит, и он попадет в психушку только через ее труп. В октябре 1929 Дин пришел на крестины своего племянника Дина. Он был очень польщен, я знал это, ведь я назвал своего ребенка в его честь. У меня не было причин поступать иначе. Он был героем в нашей семье. А я просто струсил. Поэтому когда он пришел в церковь, я был счастлив как никогда, мы помирились, и Джесс пригласила Дина на ужин. Он согласился. Да... Я любил вашу маму и бабушку вот за что: она знала все мои чувства и всегда приходила на помощь. Если бы она не подошла и не пригласила Дина тогда, в 1929, я вряд ли набрался бы смелости это сделать. Дин пришел к нам тем же вечером. Где-то через час я подозвал его и попросил поговорить наедине. Как сейчас помню: мы вышли на улицу, было темно, но красиво, и я спросил, пишет ли он еще письма. Конечно же, он не мог ответить отрицательно. Где-то на задворках подсознания я уже знал: Дин никогда не перестанет отправлять письма или же писать их. Он будет делать это, пока еще способен держать карандаш в руках. Тем вечером Дин много чего мне рассказал. Рассказал о войне, о том моменте, когда Кас потерялся, а Дин места себе не находил от страха и отчаяния. В тот вечер я понял, каким был кретином, когда обвинял его в чем-то. Я принял его и понял. Он же в ответ открыл мне то, что копил в себе последние десять лет — рассказал про их с Касом единственную близость (без подробностей, конечно), рассказал, как Кастиэль потом не подходил к нему пару недель, а Дин думал, что вновь потерял его. Он говорил об их отношениях так открыто, без тени стыда или жалости, и я не мог перестать его слушать. В ту пору слушать о любви двух юношей было настоящим бредом, но я не увидел разницы между его чувствами к Кастиэлю и моими чувствами к Джесс. Это любовь, понимаете? Любовь не имеет пола, жаль, я понял это слишком поздно. Я все еще жалею, что Дин не родился на пятьдесят лет позже — может, тогда он смог бы быть с Касом. Может, у них бы все получилось иначе? Дин был уверен, что Кастиэль женился и обзавелся детьми, но боялся об этом думать. На дне его сердца еще была надежда, что Кас ответит ему. Ведь тогда, на фронте, ответил. Дин говорил без углублений, конечно, но я понял одно: момент, когда они с Кастиэлем были вместе — лучший в его жизни. Нет, не смотрите так недоуменно, между ними не было ничего в том развратном смысле, в каком поняла бы нынешняя молодежь. У них все было по-другому. Иначе. Тогда мы с Дином разошлись. Конечно, мы больше не были так близки, как прежде, и я был этому виной, но мы вновь общались. В ноябре 1931 к нам приехал Кастиэль. Он выглядел иначе, чем на фотографии. Черты его лица смягчились, потеряли юношескую остроту, волосы были приглажены, вместо военной формы — костюм с галстуком. И передать невозможно, как Дин был счастлив. Я никогда — слышите, никогда — не видел его таким счастливым. Вся грусть прошедших десяти лет ушла, испарилась, будто ее и не было. Он помолодел лет на пятнадцать. Я буквально не узнал его, когда зашел на огонек. Он сидел с Кастиэлем за столом, просто смотрел на него и улыбался. Словно Кастиэль этот — центр чертовой вселенной. Так порой Джесс глядела на меня, как Дин смотрел на Каса. Я застыл в дверях, наблюдал за ними, понимал: мой брат влюблен, влюблен уже десять лет и никогда не прекращал верить, что Кастиэль приедет к нему. Кас был на редкость приятным малым. До сих пор помню его странный голос, такой глухой, низкий. Он знал, кажется, все. Он мог говорить о чем угодно. Как я потом выяснил, он выучился на юридическом факультете в Кембридже. Он был чертовски умным. Я все думал — чего он тогда нашел в Дине? В парне из Канзаса? Это оставалось для меня загадкой на протяжении всей моей жизни. Кастиэль пробыл у нас примерно неделю. Все это время Дин не отходил от него, он даже отпуск взял в мастерской, чтобы быть с Касом. Это было похоже на медовый месяц. Я боялся, что их заподозрят в чем-то соседи, ведь они были так счастливы, ходили по городу, разговаривали, будто влюбленные. Но никому не нужно было знать, что они и правда были влюблены. Я поговорил с Дином об этом. О том, что ему нужно быть осторожным — Кас уедет, а он останется здесь, и если хоть одна живая душа заподозрит их с Кастиэлем связь — пиши пропало. Его жизнь превратилась бы в ад. Дин сказал тогда, что он предельно аккуратен и ничего не случится. Но я все равно переживал. Он был моим братом, понимаете? Я не мог иначе. Как-то вечером он пришел ко мне в дом и сказал, что собирается уехать вместе с Касом. Он говорил об Ирландии, по-моему, или о Гренландии? Не помню точно, но что-то такое. Кастиэль сказал, что собирается купить дом в одной из этих стран и зовет Дина с собой. Я, конечно же, был в ужасе. Уезд Дина означал, что с большой долей вероятности я никогда больше его не увижу. В те времена перебираться через океан было сложным делом. Если бы Дин уехал, боюсь, это была бы наша последняя встреча. А я был слишком эгоистичен, чтобы его отпустить. Я уговаривал его остаться, одуматься — ведь этот парень, этот Кастиэль, мог бросить его в любой момент, найти себе девушку и забыть о нем. И куда Дин потом, в чужой стране? Когда он отказался оставаться, я пригрозил ему, что расскажу всем о его связи с Касом, если он не выбросит эту идею из головы. Конечно же, я никому не собирался рассказывать! Но тогда я был напуган и перегнул палку. Кас уехал один, Дин остался. В 1932 он уехал жить в Гринсберг. Он был ужасно несчастен и подавлен. Какой-то частью себя я знал, что Кастиэль поставил перед ним ультиматум — либо он едет с ним, либо они больше никогда не увидятся. Кас, конечно же, тоже любил Дина, но ездить туда-сюда он не мог. В 1933 Дин мне написал, что родители Кастиэля узнали о нем, нашли письма, но уничтожить их не успели, и Кастиэль отослал их ему обратно. Кас работал в Лондоне адвокатом, но когда все всплыло, он уволился и уехал из Англии. Долгое время о нем не было вестей. Дин начал сильно пить и бросил работу. Его звали шерифом в Гринсберг, но он отказался. Я растил своих детей и не представлял, как Дин мучился из-за моей глупости. В 1932 родился Уолтер, и мне было некогда думать о Дине, некогда отвлекаться на угрызения совести. Я второй раз сломал брату жизнь из-за своего эгоизма. Раньше я думал, что боялся, что Дина обманут, я думал, что защищаю его. До меня дошла абсурдность этих домыслов лишь сорок лет спустя, когда я вернулся в Эри из Филадельфии. В 1935 Дина выгнали с работы в Гринсберге, так что он вернулся в свой старый дом в Эри. Со мной он не общался, с родителями — тоже. Отец вышел на пенсию, а мама работала на дому, шила одежду на заказ. Я каждый день хотел прийти к Дину и попросить прощения, но никак не мог этого сделать. Не мог набраться мужества. Мы встретились с Дином лишь спустя два года, в 1937, когда умерла мама. Маму Дин любил больше, чем кто-либо, так что не мог не прийти на ее похороны. После поминок он вышел на крыльцо, я пошел следом; Дин рассказал, что Кас больше не писал ему ни строчки, пропал куда-то, и Дин даже не представлял, куда следует отправлять свои письма. Я видел, как он был убит. Он будто потерялся один, без Каса. Он сказал, что все еще пишет письма и хранит их в своем шкафу в спальне. Он все еще был одинок. Я спрашивал, не хочет ли он обзавестись семьей, хоть и знал заранее ответ — конечно же, его единственная семья — это мама, папа, я и Кас. И больше ему не нужно. Я очень долго просил прощения за то, что сделал; Дин ничего не ответил, просто ушел. Я знал, что сломал ему жизнь. Вероятно, это был единственный шанс Дина быть с Кастиэлем, но благодаря мне этот шанс был утерян. Я и Джесс переехали из старого дома в 1938, поближе к дому Дина. Дин не работал где-то с полгода. Он много сидел дома, никуда не выходил. Джесс иногда носила ему обеды, не потому, что я так хотел, а потому, что она сама понимала, как Дин важен для меня и какую вину перед ним я чувствую. В 1940 мы решили переехать в Филадельфию, после смерти отца. Я и Дину предлагал уехать с нами, но он отказался. В 1941 — это был январь, двадцать второе число — приехал Кастиэль. Он значительно изменился, может, даже постарел. Когда мы виделись последние раз, ему было тридцать три, сейчас он менял сорок третий год. Прошло десять лет. Дину поплохело, он упал в обморок, когда увидел его — ни с того, ни с сего, сами понимаете — и его увезли в больницу. Врачи сказали, что у него истощение и депрессия. Я думал, Кастиэль вновь уедет, вновь бросит его, но этого не происходило. Мы отложили переезд. Прошла неделя, две, три, а Кас все еще был с Дином. В тот же год, 1941, Дин и Кас пошли прогуляться на озеро и какая-то пожилая пара увидела их поцелуй. Пошли слухи, люди стали показывать пальцем. У Дина в доме били стекла, писали всякие гадости на стенах, но Кастиэль его не бросал. Они прожили вместе в Эри по меньшей мере полгода, терпя все издевательства и все презрение, прежде чем собрались уехать. В начале 1942 Дин пришел ко мне домой и заявил, что они с Касом навсегда уезжают. Мы тогда не общались так близко, как раньше, Дин все еще злился на меня и был обижен, но мы по крайней мере разговаривали. Дин сказал, что чемоданы уже собраны и они отправляются сегодня. Кастиэль сообщил, что купил дом в Мельбурне. Я понимал, что эта наша последняя встреча. Каким-то шестым чувством я знал, что никогда больше не увижу Дина. Дин заявил, что я уже не маленький, что у меня есть дети и жена, и он может со спокойной душой оставить меня на них. Это была наша последняя встреча. Стояла весна, март. Я больше не мог рушить мечты и надежды Дина из-за своего эгоизма, и никогда не прощу себе того, что он мучился десять лет по моей воле. 12 марта 1942 года Дин и Кастиэль отправились в Австралию. Я до сих пор помню, как Дин обнял меня и Джесс. Он похлопал меня по спине, сказал, что не злится и не обижается, и уже очень давно меня простил. Дин передал мне свои письма перед отъездом. Мы с Джесс положили их в шкатулку и оставили на чердаке родительского дома. Дин уехал, и я никогда больше его не видел. Старик Сэм замолкает, глядя на письма. Его глаза — в едва заметной пленке слез, но он не плачет. Семейство молчит, и Сэм тоже. — А что с ними стало? — едва слышным шепотом говорит Конрад. Старик Сэм улыбается. — Я не знаю, приятель, — признается он. — Знаю только, что Дин умер в 1972 году, спустя год после смерти Кастиэля. — Он снова молчит. — Я не держал эти письма в руках много-много лет. С 1942 мы больше не открывали эту шкатулку. После смерти Джесс я вернулся в родительский дом и наткнулся на нее, но не брал в руки. — Старик Сэм проводит рукой по пыльной шкатулке. — Эта вещь навсегда останется для меня символом моего эгоизма, трусости и позора. И одновременно — единственным напоминанием о моем брате. О, погодите-ка! Старик Сэм поднимается и, опираясь о трость, быстрым шагом идет на второй этаж. Спустя пять минут мертвой тишины он спускается обратно с маленьким кусочком бумаги в руках. Усевшись на стул, он протягивает его своим потомкам. — Это Дин и Кас в Мельбурне. В 1953 нам на почту пришло письмо с этим снимком. Они тут уже не молодые красавцы, но я сразу же узнал их, как только увидел. Да... Дину здесь пятьдесят три, а Касу — пятьдесят пять. — Сэм с улыбкой смотрит поверх очков, как его родные с трепетом разглядывают фотографию. — Переверните ее, — с улыбкой говорит он. Габриэлла переворачивает. — «От Дина с любовью», 1953 год! — в восторге читает она, вскинув на старика Сэма счастливый взгляд. — Здесь написано «От Дина с любовью», мама! — она с искрами в глазах передает снимок родителям, те — своим родителям, и так фотокарточка переходит из рук в руки. Двадцать минут все молча по очереди разглядывают двух счастливых стариков на снимке. В доме покоится уютная тишина, и Сэм, обернувшись, видит рядом с собой Джесс в солнечных лучах заходящего солнца. Она смотрит в ответ с гордостью, и Сэм слабо кивает ей, сияя улыбкой. — Ну что, много я пропустил? — раздается громкий голос Чарли, проходящего из прихожей в столовую. Габриэлла поднимает голову и неверящим шепотом признается: — Ты даже не представляешь!КОНЕЦ.
* * *
«Дорогой Кас, сегодня устроился работать помощником шерифа в нашу местную контору. Парни вроде нормальные, но не такие крутые, как у нас были во Франции. Помнишь Бальта? Тот еще идиот, верно? А этот, псих, помешанный на тачках, Эш? Или чувак из Шеффилда, Гейб? Помнишь их? Просто сорвиголова! До сих пор скучаю по ним. Гейб круто кашеварил, верно ведь? Его стряпню все парни любили. Он был эдаким божком в нашем обществе грешников, ха. Помнишь его похлебку? Божественная была вещь! Не знаю, общаешься ли ты с кем-нибудь из наших. У меня здесь, сам понимаешь, только старые знакомые. Бенни крутой чувак, он у нас шериф, еще есть парень по имени Кроули, тоже вроде как нормальный, только немного долбанутый. Я еще жду от тебя письма. Ты все не пишешь и не пишешь мне. Проверяю почтовый ящик каждый день, ха. Мне уже предлагали почтальоном устроиться. Как думаешь, смогу я почтальоном быть? А? Напиши, как будет время, хоть пару строк. Буду ждать.От Дина с любовью, апрель 1920 года»
~ «Дорогой Кас, от тебя так долго нахрен нет никаких вестей, что я начинаю переживать. Ты живой? Может, у тебя что-нибудь случилось? Ответь, пожалуйста, уже три месяца прошло с моего последнего письма, а от тебя ни слуху ни духу. Я в порядке, работа тоже ничего. Познакомился еще с такой крутой девахой, зовут Чарли, классная девчонка. У нее такие волосы рыжие, закачаешься! Но между нами ничего не может быть, даже не думай об этом, она мне как сестренка. Она не привлекает меня в том плане, в каком привлекаешь ты, да и я ей вроде как неинтересен. А ты-то не обзавелся еще семьей, спиногрызами? Вроде ты хотел жениться, стать крутым адвокатом и тому подобное.От Дина с любовью, ноябрь 1924 года»
~ «Дорогой Дин, пишу тебе из Шеффилда. Ездил сегодня туда по делам, думаю купить там дом. Встречался с Габриэлем пару дней назад, он в порядке, просил передать тебе привет. Сказал, что хотел бы написать сам, но не знает твоего адреса. Я ему его дал, так что в скором времени жди от него письма. Месяц назад выпустился из Кембриджа. Это было самое ужасное время в моей жизни! Профессор Метатрон чуть было не завалил меня, но в конечном счете я получил диплом. Теперь собираюсь открыть свою контору. Получил твое фото. Форма тебе как всегда к лицу. Я так и знал, что ты выберешь подобную профессию. Будь осторожен, и в мирное время можно напороться на неприятности, если ты коп. Нет, я не женат и у меня нет детей. Отец пытается женить меня на девушке по имени Мэган Мастерс, но она мне не нравится. Пообщаться с ней можно, но не жениться — это точно. И под «пообщаться» я имел в виду диалог, а не то, что ты можешь подумать. Я сейчас весьма занят, так что времени ответить на письмо совсем нет. Надеюсь, у тебя и правда все хорошо. Все твои письма я получаю, не греши на почту.Кастиэль Новак, декабрь 1924 года»
~ «Дорогой Кас, твои письма как всегда выдержаны в английском минимализме. Чувак, я не видел тебя уже семь лет. Мог бы написать что-нибудь помасштабнее. Но я и этому рад, серьезно. Ты не представляешь, как я скучаю по тебе. Здесь все не так без тебя. Если бы ты только приехал, я мог бы показать тебе Эри. Нет, правда, тут совсем неплохо. Симпатичный городок. Я тебя познакомил бы со своими родителями и братом. Кстати, о брате. Мелкий засранец уже закончил учебу в колледже, так что теперь он тоже нудный адвокатишка. Не познакомить ли вас? Вчера ранили Бенни, так что теперь я шериф, а Кроули мой помощник. Это временно, конечно, пока Бенни не придет в норму. Надеюсь, он поправится быстрее, чем я сойду с ума с этим коротышкой Кроули и кипой бумаг, которые шериф должен заполнять. Эй, я думал, шериф — это командовать, а не возиться с бумажонками, как какой-то бухгалтер! Сэмми, кстати, нашел себе девушку. Ее зовут Джессика, милая вроде девчушка. Главное, чтобы любили друг друга, верно? Я вот смотрю на них и думаю: вот бы мне было так можно. Вот бы мне можно было привести тебя в дом и сказать, что я люблю тебя, не стесняясь и не стыдясь этого. Ты хоть раз представлял, каково это? Вот так просто, без страха быть пойманным? Не знаю, будет ли такое когда-нибудь возможно. Не мечтаешь ли ты о будущем? Представь, если в будущем такие, как мы, смогут заключать браки, ну, там, воспитывать детей? Или хотя бы за их голову не будет объявлена награда? Ты можешь представить хоть на секунду Штаты или Англию, где таким, как мы, можно спокойно ходить по улице, не стыдясь друг друга? Надеюсь, что у тебя все хорошо. Пиши почаще, пожалуйста.От Дина с любовью, январь 1925 года»
~ «Дорогой Кас, прошло уже восемь лет с нашей последней встречи, но не было и дня, когда я не думал о тебе. Каждое чертово утро я просыпаюсь только с одной мыслью: что, если бы ты сейчас лежал рядом со мной? Я бы разбудил тебя, мы бы сделали завтрак, и я бы завязал тебе галстук. Прямо как обычные люди. Как «нормальные». Письма от тебя приходят очень редко, но я все равно их жду. Ты, небось, уже не знаешь, куда деваться от моей писанины. Но я не могу не написать тебе хоть пару строчек. Я ужасно по тебе скучаю. Иногда мне хочется, чтобы то время, что я провел на проклятой войне, остановилось, и я мог видеть тебя каждый день. Помнишь, какое у нас всех было грязное лицо? Жуть одна, да? Просто нечисть. Но ты мне именно такой понравился, так что я не жалуюсь. Вообще, я бы очень хотел увидеть тебя без этой грязи. В обычной гражданской одежде, с обычной прической, ну, знаешь. Типичный англичанин. Я каждый день проверяю почтовый ящик. Почему не пишешь? Не отвечаешь? Я написал тебе столько писем, что со счету сбился, а ты — всего три. Нет, я не виню тебя. Я понимаю, что у тебя, наверное, целая куча всяких забот. Я и сам сейчас по горло в делах. Плюс ко всему родители хотят женить меня на Лизе Брэйден, девушке, с которой мы пару раз ходили на танцы (между нами ничего не было, не подумай, просто танцы). Она хорошенькая и добрая, но я-то знаю, что я ей не нужен, а она — мне. Мне только ты нужен, черт бы побрал твою английскую задницу. На работе все без изменения, разве что Бенни вернулся. Рад, что он теперь снова с нами. По крайней мере, все дерьмо с документами опять на нем. Очень надеюсь, что ты в порядке. Ответь, как сможешь. Люблю тебя.От Дина с любовью, октябрь 1925 года.»
~ «Дорогой Кас, Сэм нашел твое фото, то, что ты мне дал во Франции. Оно было в кармане моей рубашки, а когда я вернулся с дежурства, забыл его перепрятать. Сэм вызвался постирать мою форму, и я согласился. Совсем не подумал о том, что потом будет. В общем, когда пошел проверить его, мелкий уже рассматривал снимок. Я чуть не подавился картошкой. Сразу аппетит пропал. Боюсь представить, что потом будет. Сэм ничего не сказал, но я видел, что он начинает подозревать. Он знает, что это ты. И то, что твой снимок у меня в кармане круглые сутки, — ненормально. По крайней мере, для общества. Не знаю, скажет он родителям или нет, но я все равно боюсь. Надеюсь, у тебя все хорошо. Как там твоя контора? Много невинных от тюрьмы спас? Уверен, что да. Габриэль написал мне месяц назад. Он все такой же идиот. Как только прочитал, так ностальгия накатила. Может, нам всем встретиться? Всем вместе? Все еще жду тебя — никогда не перестану ждать. Пожалуйста, отзовись. Ты мне нужен.От Дина с любовью, июнь 1925 года.»
~ «Дорогой Дин, пожалуйста, ты должен перестать носить мои фотографии и уж тем более писать мне. Это опасно для тебя. Что, если кто-то узнает? Что, если Сэм найдет твои письма? Я очень за тебя волнуюсь. Пойми, то, что было во Франции — те поцелуи, что мы разделили — все это не для нашего мира. Нам просто не повезло, понимаешь? В этом обществе все иначе, здесь есть четкие границы — они нематериальны, зато они в умах людей, а это куда страшнее. Здесь мужчина не может любить мужчину, понимаешь? Даже если так, как тебя, я никогда больше никого не полюблю. Я ужасно хочу приехать, но ты должен понять, что этого не будет. Это невозможно. Это будет огромной ошибкой. Отец уже злится из-за того, что я не женат. Мне двадцать семь, Дин, и это более чем ненормально, что я еще не женат. И я никогда не смогу жениться, потому что уже влюблен, и не хочу, чтобы такая же участь постигла и тебя. Будь с мисс Лизой Брэйден. Будь с кем угодно, но, умоляю, не позволь этой ошибке погубить тебя. Контора развивается хорошо, уже приносит прибыль. Вскоре отправлюсь в Лондон к Люциферу погостить. Мой старший брат, если ты забыл. Надеюсь, это мое последнее письмо. Прости.Кастиэль Новак, август 1925 года»
~ «Кас, не смей. Не смей говорить, будто то, что было у нас, — ошибка. Понял? Я скорее буду всю жизнь жить с позором этого тупого общества, чем позволю тебе думать, что встретить тебя мне «не повезло». Я люблю тебя черти как, ты нужен мне, порой я чувствую себя какой-то влюбленной девкой, но это так и это не ошибка. Не смей так думать. Просто не смей. Почему мы не должны? Почему кому-то можно, а нам — нет? Почему есть какие-то границы? Знаешь, что? Мне глубоко плевать на эти границы! Мне плевать, что думают стереотипные тупорылые ублюдки! Я люблю тебя, так почему я должен считать это ошибкой? Почему я должен отказываться от тебя черт знает из-за чего? Общество? Мне плевать. Я воевал за это поганое общество не для того, чтобы потом отказываться от тебя! Черт подери, если я не могу нарожать тебе детей, это не значит, что я не могу влюбиться в тебя! В чем проблема человечества? Разве не хреновы греки воспевали эту, нашу, любовь? Может, для тебя я просто психанутый янки, над которым ты посмеялся во Франции, сделав вид, что тоже меня любишь, но мне плевать, потому что я люблю тебя, и никто, слышишь, никто никогда не полюбит тебя так, как я. Если ты больше не напишешь мне, это принесет мне ужасную боль, но я никогда не откажусь от тебя.От Дина с любовью, сентябрь 1925 года»