Мой дом – твой дом. Ma maison, c'est ta maison.
Она стоит, прислонившись спиной двери, внимательно изучает что-то в окне, что-то за пределами моего понимания, и оглушительно молчит. Можно ли молчать настолько оглушительно? Оказывается, можно. Я только сейчас, в этот момент вдруг увидел, какая хрупкая, тонкая, ломающаяся у нее фигурка, какие худенькие у нее запястья - совсем прозрачные, невесомые. Она скрещивает руки на груди, и я вижу, даже физически чувствую всем свои существом: отчаяние у нее в ямочках на сгибе локтей. Отчаяние живет у нее там… Она медленно поворачивает ко мне голову и пытается выдавить из себя улыбку. А вместо глаз у нее - темные провалы, бездны, заполненные страхом и… какой-то совершенно безумной, невероятной, нереальной надеждой. Предчувствием счастья, вот как точнее выразиться. Я узнаю этот взгляд, потому что пятнадцать лет назад у меня был такой же. Мы стоим, смотрим друг на друга и молчим. Она глядит на меня моими глазами, улыбается моей улыбкой, таким знакомым, моим жестом подносит руку к лицу и начинает грызть ногти. Господи, когда она успела вырасти? Когда, когда ее глаза стали – такими? Что я упустил? Что не понял, не успел понять?.. - Джина, объясни мне, - наконец, нарушаю я молчание, - Будь добра, объясни. Джин тяжело вздыхает и качает головой. А из ее глаз брызгами рассыпаются сияющие звезды. Она в буквальном смысле расплескивает всеобъемлющее бесконечное счастье, которое уже не в силах скрывать, которое вырывается из нее наружу. - Папа, я… не могу уехать из Парижа. Не могу уехать. Ну, вот уже хоть что-то. Я хватаюсь за ее слова, как за соломинку: теперь я знаю, что нужно говорить, как нужно себя вести. - Так, - протягиваю я и криво усмехаюсь. – Интересное заявление от моей дочери. Но, к сожалению, это не обсуждается. Мои дела здесь закончены, и через неделю мы возвращаемся домой. - Домой, - эхом повторяет за мной Джин.- А где наш дом, папа?.. Ты сам-то это знаешь? Сердце пронзает резкая боль, воздуха становится мало, я задыхаюсь. - Джин, - я делаю шаг к ней и останавливаюсь. Болит сердце. - Что – Джин? С тех пор, как умерла мама, я не знаю, где мой дом. А ты… Отец, мне отчего-то кажется, что ты никогда этого не знал. Она отворачивается от меня и уходит в комнату. Я медленно иду за ней. - Что произошло, Джин?! – я стараюсь, чтобы мой голос звучал сурово и жестко. – Что, твою мать, с тобой произошло? - Почему ты до сих пор считаешь меня маленькой дурочкой, твоей маленькой девочкой? – вопросом на вопрос отвечает Джин, разворачиваясь и пронзая меня гневным взглядом. В ее глазах полыхает пожар – бунт, самый настоящий бунт. Как и у меня, пятнадцать лет назад… - Но ты и есть моя девочка, - одними губами произношу я. - Нет! – орет Джин. – Нет! Ох, папа… Ты весь застрял в своих делах, в своих проблемах, в своих неудавшихся полотнах, во всей своей неудавшейся жизни, и ты совсем пропустил тот момент, когда я выросла. Вот оно как. Вот как ловко моя дочь подвела итоги моей жизни: я – неудавшийся отец, неудавшийся художник, я – неудавшийся человек. - Папа, - вдруг шепчет она и начинает плакать. Эти истеричные переходы от ярости к слезам скоро совсем меня доконают. - Папа, - говорит Джин сквозь слезы. – Я влюбилась. Черт меня побери, этого еще не хватало. - Я люблю его так сильно, что даже больно дышать. И знаю, что мой дом – рядом с ним, - она вытирает слезы и поднимает на меня сухой твердый взгляд. Именно таких слов и такого взгляда не было у меня пятнадцать лет назад. Быть может, именно поэтому я до сих пор не знаю, где мой дом… Я быстро подхожу к дочери и сжимаю ее в объятиях. Мы застываем, слившись нашими существами, и вечность стоим вот так, прижавшись друг к другу. Я зарываюсь лицом в ее темные волнистые непослушные волосы, вдыхаю ее родной запах и понимаю, что, будь я проклят, но я не могу ее делить ни с кем. Она - моя, моя частичка, моя кровь, мое все. Только моя. - Папа, отпусти меня к нему, - шепчет Джин мне в ухо. – Все будет хорошо, возвращайся в Италию. А меня – отпусти… Я уже взрослая, я выросла, я точно знаю, чего хочу от жизни. Я люблю впервые в жизни и по-настоящему. Бессмысленная ярость теперь ударяет в виски мне. Я отстраняюсь, сжимаю ее плечи и встряхиваю ее. - Надо же, мне становится все интереснее и интереснее. Ну-ка, повтори, моя взрослая шестнадцатилетняя дочь, все, что ты сейчас мне сказала. Я трясу ее уже со всей силы, ее голова дергается из стороны в сторону. Наконец, Джина с трудом вырывается, откидывает волосы назад и смотрит на меня с неприкрытой ненавистью. - Прощай, папа, - выплевывает она мне в лицо и выскакивает из квартиры, как есть: в свитере, юбке и домашних ботинках. Что я натворил?.. Сердце уже разрывается на тысячи осколков, но я не обращаю на эту боль внимания. Нужно бежать за ней, нужно остановить, вернуть ее, но… Я стою на месте, не двигаясь, ничего не соображая. Неудавшийся отец, неудавшийся человек… Наверное, я слишком сильно люблю Джин, наверное, именно в этом моя ошибка.***
Она не приходит ни через час, ни через два, не возвращается вечером… Я начинаю медленно сходить с ума. Парижская зимняя ночь заволакивает воздух за окном, и безнадежность этой ледяной мглы отзывается во мне жуткой дрожью. Где ты, Джина?.. Я не знаю, куда идти, к кому обращаться, у кого просить помощи. Потом я собираюсь с мыслями, решаю звонить в полицию с утра, и, плотно завернувшись в черное пальто, выхожу в парижскую ночь. Я иду на угол Сен-Дени, страшась одной только мысли о том, что Джин может быть там. Но ее там нет. Я методично обшариваю все злачные места столицы, чувствуя, как в горле стоит невыносимый ком, который я не в силах сглотнуть. К пяти утра я уже валюсь с ног. Я падаю на скамью в каком-то парке, закрываю лицо руками и громко хрипло кричу. От бессилия. Утром она не возвращается. Моя дочь – не возвращается ко мне. Ее дом больше не там, где я.***
В огромной витрине кафе, украшенной рождественскими гирляндами, отражаются проносящиеся мимо машины. Внутри, за стеклом витрины, теплота и уют, там светят лампы, повсюду развешена омела и раздаются счастливые голоса. Там, внутри – спокойно, радостно, весело и хорошо. А я – по другую сторону этого праздника жизни. Я стою на обледенелой мостовой, слушаю гул автомобилей и смотрю, не в силах отвести глаз, в эту чертову витрину. За стеклом прямо передо мной сидят двое и прожигают друг на друга влюбленными глазами. Я вижу даже сквозь витрину, как висит в воздухе между ними бурлящее напряжение. Можно протянуть руку и ощутить его физически. Но я не могу пошевелиться и чувствую, как на меня накатывает предынфарктное состояние, потому что я точно знаю, что одна из этих двоих – моя Джин. А рядом с ней… Этот человек с темными волосами, чуть тронутыми сединой, что-то говорит моей дочери, смеется, откидывая голову назад, гладит своими длинными изящными пальцами ее маленькую ладошку… Мою ладошку, которую я держал в своих руках первый раз в жизни шестнадцать лет назад, когда она была совсем крошечной… Ладошку, сжав которую, я понял, как ничтожен весь окружающий нас мир. Ладошку моей дочери. Но вся ирония этой жесткой жизни заключалась в том, что я знал человека, сидящего напротив Джин и так ослепительно ей улыбающегося. В какой-то момент он повернул голову к окну и встретился со мной взглядом. И вот тогда мир вокруг залязгал, затрещал, дал сбой и остановился. А для меня в атмосфере больше не осталось кислорода. Черт, из всех шуток, что могла сыграть с нами жизнь, эта – самая чудовищная. Джин вздрогнула, проследила за взглядом своего собеседника и вскочила, в ужасе зажав рот руками. Потом она отняла ладони от лица, и я прочел ее беззвучное «Папа…». Но на самом деле свою растерянную дочь я видел где-то на периферии сознания. На самом деле я не мог оторваться от черных, засасывающих в себя глаз человека с волосами, чуть тронутыми сединой. На самом деле… Флоран Мот медленно поднялся, вышел из-за столика, и, даже слова не сказав Джин, просто взял с вешалки пальто и вышел на улицу. Теперь между нами не было витрины, не было дрянных гирлянд, между нами ничего больше не было. И в то же время между нами зияла огромная пропасть… А мы стояли и просто смотрели друг на друга. Моя бедная маленькая Джин, бледная и ничего не понимающая, выскочила на крыльцо кафе и побежала ко мне. - Папа! Папа! Послушай меня, я прошу, выслушай нас… Нет, милая, это тебе стоит выслушать – нас… Но не сейчас, только не сейчас. Мир снова завращался вокруг меня, смешивая в единую грязно-белую карусель все, что меня окружало: зиму, Париж, витрину, кафе, рождественские ели, отчаянно кричащую Джин, застывшего, онемевшего Флорана. Я отвернулся и зашагал прочь. Я почувствовал, всей своей спиной почувствовал, как дочь хотела броситься за мной, но Мот ее удержал. Какая все же странная она – жизнь.