***
В комнате было темно, хотя на улице солнце уже давно вышло, и Петербург озарило его чистым летним светом. Раскольников жадно укусил ломоть хлеба, не приносившего никакого облегчения мукам голода. Есть хотелось ужасно, однако кроме хлеба ничего больше не было. Вдруг отворилась дверь, и в нее вошел человек примерно одного с Раскольниковым возраста, лет двадцати трех, одетый в какие-то лохмотья, по лицу психопат и курильщик опиума. –Родя, худо наше дело. Белье никто покупать не хочет. – Вошедший горько усмехнулся, – Понимаешь, Родя. Никто! Мы, два студента юриста, будущее российского права, воруем белье по чердакам, чтобы было что пожрать, а его ни одна скотина не покупает. Ты понимаешь, что это значит? Чем я буду кормить твою сестру? Ее ребенка? Что делать, а? Братец, ответь-ка? Раскольникова передернуло: –Митька, мне это надоело. Зачем я чему-то учился, изучал науки, иностранные языки. Чтобы сдыхать с голоду в этой чертовой каморе? Нет, на хер такое счастье. Я тебе говорил, и снова скажу. В этой жизни все так. Украдешь кусок хлеба – отправишься в Сибирь. Украдешь миллион – отправишься в правительство. Рано или поздно нас на этом белье поймают. Митька, поймают. И пойдем мы по тракту. А Дуньку в работный дом или на панель. Кто ее замуж возьмет с прижитым ребенком неизвестно от кого, и без гроша за душой? А я тебе отвечу. Хватит красть белье, надо красть миллионы. Пусть твари дрожащие копошатся в грязи, боясь преступить закон, либо преступая его чуть-чуть, боясь мести таких же жалких людишек. А мы с тобой, другие, мы право имеем! Мы должны красть миллионы. Хватит. Договорились сегодня, значит, давай выполнять, что договорено. –Да. Похоже, что так. Пришло время потрепать эту старую тлю. В конце концов, я не понимаю, почему эта блевотина прячет кучи денег, которые в могилу не возьмет, а моя Дунечка не наедается, голубка, досыта, хоть и должна есть за двоих. Да. Я и сам так решил: если белье не продам сегодня, то не только пойду с тобой, но и тебя уговаривать буду, коли в отказ пойдешь. Давай, навестим-таки сегодня Алену Ивановну. Все из этой старой гниды вытрясем. Я ей, твари, ни копейки не оставлю, все отдаст, сука гнилая. Раскольников посмотрел на приятеля. – Да, братец. Навестим эту тварь, которой давно уж пора червей кормить, да и заберем свое. Несколько тысяч нас спасут, и вы с Дуней таки обвенчаетесь. Авдотья Романовна Разумихина, давно бы ей пора так зваться. Ради одного этого я готов ограбить эту мерзкую ростовщицу. Откуда-то из-за спины Раскольникова послышалось шуршание. Там стояла расстеленная кровать, с которой вставала молодая женщина. На вид ей было лет семнадцать. Ее красивое лицо было еще по-девичьи наивно, а статная фигура уже приобрела формы зрелой женщины, которые ярко выраженная беременность только усилила, и сделала еще более волнующими. Откинув одеяло, она совершенно нагая подошла к Разумихину, села к нему на колени, обняла и сказала: –Милый, не переживай. Даже, если мы не обвенчаемся, ничего страшного. Мы все равно будем вместе, а наш ребенок будет не менее любимым, чем, если бы был рожден в браке. –Дуня, нет. Я честный мужчина. И допустить такого не могу. И голодать ты больше не будешь, – Разумихин положил ей руки на груди, и начал их ласкать, – Мы с Родей сегодня таки ограбим эту процентщицу. Раскольников посмотрел на сестру, и легонько шлепнул по ее голому заду: –Дуняша, одевайся, нечего тут нагишом разгуливать. Доешь весь хлеб, вот, вода. Пока просто посидим. Через три часа нам с Митькой выходить на дело. А там, пан, или пропал…***
*** Три часа пролетели за разговором почти мгновенно. Дуня, уже одетая в застиранное платьице на голое тело, без аппетита догрызла ломоть. Ее мутило от голода и потери сил, хотелось спать. Мужчины, поняв, что пришло время, молча встали. Раскольников надел пальто, рваное залатанное во многих местах. Разумихин накинул сверху серый сюртук. В верхней одежде у каждого из них была под мышкой прилажена специальная петля. В нее Раскольников положил укладку, состоявшую из кирпича, завернутого в несколько слоев бумаги. У Разумихина же там помещался моток веревки, огниво с трутом, ножницы и набор иголок. Эти петли были придуманы студентами заранее, чтобы спрятать там те предметы, нести которые по улице открыто они не рискнули. Одевшись, они подошли к двери. Дуня с землистым лицом подошла к ним. –Бог вам в помощь, любимые. Пусть сопутствует удача сегодня. – Она поочередно поцеловала в щеку брата и любовника. – Возвращайтесь с добычей. –Дунечка, родная… – у Разумихина сбило дыхание – добудем, золотко, добудем. Я из нее все выпотрошу, резать на куски буду, но все заставлю отдать… Да с твоим благословлением я все сделаю. Дуня устало поглядела на них, и резко отвернулась, приступ тошноты охватил ее. Студенты молча вышли из каморы. На душе у них было торжественно и тревожно. Сознавая всю ответственность дела, на которое они пошли, они очень страшились этой ответственности, страшились полиции и Сибири. Спустившись по лестнице во двор, они несколько пришли в себя. –Слушай, Раскольников, а если она не откроет дверь? –Не беда, высадим ее. Там такая дверь, что ногой выбить можно. Главное в квартиру проникнуть, а там вдвоем скрутим эту жабу, да устроим потеху. Все свои заклады, старая мразь, выдаст, такую пытку применим. Буду губы ей жечь, пока все не скажет, еще жалеть будет, что заклады все выдала, и больше удовлетворить меня нечем. – Раскольников возбужденно облизнулся. – Ребра гниде переломаю, пальцы поотрезаю, пусть только попробует что-то утаить. –Хорошо. А если в полицию заявит? –И что? Я же тебе уже много раз говорил. Меня она видела один раз, фамилия моя выдуманная. Пусть заявляет. А мы на дно уйдем. Ищи-свищи в Петербурге молодого грабителя. А там, бог даст, выйдем из подполья, да заживем по-новому. –Да. Хорошо иметь такого храброго друга, и будущего свекра. Кстати, я очень рад, что Дуня это твоя сестра, и ты свел нас, не пытаясь морализаторствовать зазря. –Ну, что ты. Дуняша взрослая девочка, и мне всегда хотелось, чтобы она спала с моим другом, думаю, я, как старший брат, имел право положить ее в постель к тому, к кому считаю нужным. Дальнейший путь до Екатерининского канала, где помещалась конечная точка маршрута, друзья проделали в тишине, вновь осознав всю важность своего дела. Наконец, подойдя к нужному дому, они остановились. Квартира располагалась на четвертом этаже. По лестнице они поднялись вместе. Вот и она. Нужная квартира. Разумихин бесшумно поднялся этажом ниже, а Раскольников вынул из петли укладку. Он вздохнул, тряхнул головой, словно решаясь, и потряс в колокольчик. Ответом ему была тишина. Что процентщица дома, это он не сомневался. Но не сомневался и в том, что она просто так не откроет. Да и дверь отнюдь не такой хлипкой была, как ему показалось вначале. Впрочем, Раскольников уже один раз был у старухи, и был уверен, что и в этот раз она ему откроет. Так и вышло. Ставшим вдруг удивительно чутким слухом, он уловил за дверью шум шелеста платья, и поднесения ключей к скважине. Старуха явно слушала. Наконец, дверь чуть приоткрылась, и оттуда на Раскольникова глянули два острых злых глаза. Изначально он хотел дать ей укладку, как будто это серебряная табакерка, но тут вдруг понял, что ничего не выйдет. Старуха укладку возьмет, да раскроет, не пустив его внутрь. Каким-то звериным чутьем он понял, что нужно делать. –Здравствуйте, Алена Ивановна. – Раскольников старался говорить, как можно развязнее. – Студент Достоевский. Я вам вещь принес. – Откуда ему пришла в голову эта дурацкая фамилия, он не знал. Но в прошлый раз назвался именно так. – Вот папашина табакерка. – Он вытянул вперед укладку. И с этими словами он рванул дверь, открыв ее вместе со старухой. Та испуганно отшатнулась внутрь квартиры. –Кто таков? Что вам угодно? Раскольников вошел в квартиру вслед за ней, распахнув дверь настежь, что должно было стать сигналом для Разумихина. Теперь главное сделано, дверь преодолена. Дальше врать смысла не было. Со всей силы ударил он каргу укладкой по лицу, отчего та зашаталась. Удар, видимо, был несильным, так как та даже не упала, а лишь начала голосить. Но из-за спины Раскольникова на нее уже прыгнул с разбега Разумихин, вложив в прыжок удар ногой в старухин живот. Та согнулась пополам и бесчувственная рухнула на пол, как подкошенная. –Родя, закрывай дверь на ключ, а ее пока свяжу. Раскольников бросился к двери, а Разумихин, тем временем, выкрутил процентщице руки за спиной и связал их веревкой. Затем он вынул ножницы, и отрезал кусок ее платья. Из него Разумихин сделал кляп и затолкал старухе в рот. Закрыв дверь, Раскольников повернулся к Разумихину. Тот уже окончил вязать процентщицу, и теперь пинками по ногам приводил ее в чувство. –Давай, ублюдина, хватит притворяться. –А мы ее не кончили часом? –Нет. Сейчас сука оклемается. Встать! Старуха пошевелилась, приходя в себя. Вдруг лицо Раскольникова побледнело. Из какой-то боковой двери, вышла еще одна старуха. Он знал ее в лицо. Это была Лизавета, процентщицына сестра. Глупая дурочка, совершенно безобидная и забитая, она была чем-то вроде посыльной собаки при сестре, которая ее кормила, да и не заботилась о ней больше. Но сегодня ее быть дома было не должно. Что-то пошло не так. Лизавета бледная смотрела на валяющуюся сестру и избивавшего ее Разумихина. Раскольников понимал, что хоть она и дурочка, но неминуемо начнет кричать. Этого допустить было нельзя, и он прыгнул на нее, пнув со всей мочи коленом в живот, отчего Лизавета согнулась пополам. Затем он одновременно обеими открытыми ладонями ударил ее по ушам. Бедная дурочка так же свалилась на пол без чувств. Раскольников столь быстро решил этот вопрос, что когда Разумихин повернулся назад, она уже валялась под ногами Раскольникова. –Родя, браво. Ты настоящий мужчина. – Разумихин точно также же связал руки второй старухи, заткнул ей рот, и начал придавать сил обеим, путем ударов по ногам. Раскольников также присоединился к товарищу. Наконец обе сестры пришли в сознание. –Старые суки, – начал свою речь Раскольников, – мы вас до смерти запытаем, если не скажите, где храните свои грязные деньги. Так что сознавайтесь, твари, сразу. Однако по налитым ненавистью глазам старух студенты поняли, что те сознаваться не собираются. –Ждите потеху, – прорычал Разумихин, – сейчас во всем признаетесь, сволочи. Он извлек несколько игол, и наклонился к Лизавете. Та начала отчаянно вращать зрачками. Разумихин плотоядно улыбнулся: –Проверим, крепость твоих когтей, крыса. С этими словами он воткнул иголку под ноготь среднего пальца правой лизаветиной руки. Та беззвучно закричала, но кляп надежно поглощал все звуки. Разумихина эти вопли только позабавили. –Ой, малышка, заплакала. Сейчас, лишенка, ты начнешь плакать еще сильнее. Он точно также воткнул ей иглу теперь под ноготь левой руки, а затем резко дернул в сторону, вырвав ноготь с корнем. Лизавета начала голосить еще сильнее, но кляп все также не давал ей издать ни одного звука. Тем временем Раскольников пытал саму процентщицу. Не будучи таким отъявленным садистом, как Разумихин, он не мог заставить себя заниматься изуверствами, и предпочел обычную пытку огнем. Он порвал на старухе платье, высыпал ей трут на грудь, и зажег. Та также отчаянно кричала. Раскольников в исступлении зашипел: –Где деньги, скотина? Отдавай их сюда! Обе старухи бились, словно в конвульсиях, однако внезапно Лизавета затихла. Разумихин склонился на ней, начал считать пульс. –Вот, сволочь. Сдохла. Затем он повернулся к процентщице. –И ты, падаль, сдохнешь. Поняла? Скажешь, где прячешь свои деньги? Все равно в могилу не заберешь. Задыхаясь от вони собственного горящего мяса, старуха явно стала сговорчивее, и отчаянно закивала головой. Раскольников несколькими ударами каким-то лежавшим тут же полотенцем загасил костер на ее груди. Затем Разумихин осторожно вынул у нее изо рта кляп. –Говори, сволочь, где. –Там, – старуха махнула рукой в одну из дверей, – в комоде в верхнем ящике. Разумихин вставил кляп обратно. Затем он прошел в ту комнату. Раскольников услышал звуки передвигаемой мебели, а затем восторженный клич Разумихина: –Роденька, мы теперь богачи! Здравствуй, новая жизнь! Здесь, по меньшей мере, три тысячи. Дунечка моя, солнышко, больше никогда не будет голодать, а я смогу курить настоящий опиум и пить коньяк. Родя, братец, мы спасены! –Это славно. Но нужно и остальные закладки вытащить у этой курвы. –Да, ты прав, – Разумихин вернулся к старухе, – а ну-ка, падаль, сознавайся, где остальные деньги. Тебе они, все равно, не понадобятся. С помощью пыток друзья сумели узнать у старухи еще про четыре тайника, из которых они изъяли, по ровному счету, еще девять тысяч. Раскольников также нашел еще большое количество золота и серебра, но более умный Разумихин запретил их трогать, так как это может стать уликой против них. Как бы то ни было, старуха больше ни про какие закладки не созналась, хотя Разумихин и применил все зверства, на какие только был способен его извращенный ум. Стало ясным, что старуха больше ничего не знает. –Что-ж, бросай эту падаль, уходим, – сказал он. –Митька, – голос Раскольникова срывался, – Митька, ее нельзя оставлять в живых. Мы тут не просто ограбление устроили. Она на нас донесет. Ее нужно кончить. С этими словами Раскольников схватил какую-то сковороду. На лице старой карги появился по-настоящему предсмертный ужас. Раскольников подскочил к ней, и начал бить этой сковородой по голове, пока не размозжил ее полностью. –Готово, – произнес он. В этот момент старуха зашевелилась: то ли агония, то ли какие-то силы еще оставались в этом тщедушном на вид тельце. –Ах ты, падаль, – закричал Разумихин, – я тебе! Он наклонился над старухой, и начал бить ее в горло ножницами, пока не убедился, что та сдохла окончательно. Разумихин буквально просиял: –Все. Убили сук. По сорок грехов за каждую простится. Уходим, Родя. Теперь главное – не попасться. Раскольников повернулся к другу: –Митька, нужно поджечь квартиру. –Нет. Следов так не скроешь, а только напротив привлечешь внимание. –Митька, ты не понял, я убедился: мы сверхлюди, мы имеем право распоряжаться жизнями обычных говорящих тараканов. Давай, подожжем дом. Пусть сгорят заживо эти жалкие людишки. Разумихин с нежностью посмотрел на товарища: –Родион, я тебя уважаю. Ты действительно мужчина. Но не сейчас. Потом. Обещаю. А сейчас, уходим. Раскольников нехотя подчинился, и они покинули квартиру. Спускаясь по лестнице, Разумихин обнаружил, что одна из квартир на втором этаже открыта, в ней работали рабочие, которые куда-то ушли. Он мигом метнулся в эту квартиру, спрятав где-то в ее недрах кровавые ножницы и остатки веревки. Затем он вернулся к Раскольникову: –Думаю, полиция найдет. Пусть рабочих трясут. Затем оба они, весело насвистывая, покинули дом.***
В доме Мармеладовых все шло к скорому краху. Десять копеек за пошив дюжины голландских рубах поручику Клопштоку, на которые рассчитывала его дочь Соня, получены не были. Поручик не только отказался их отдавать, но и прогнал Соню с матерной бранью. Как прожить несколько ближайших дней ни Соня, ни ее мачеха Катерина Ивановна не представляли. Сам же Мармеладов третий день кряду валялся пьяный на полу, причем не трезвел никоим образом: толи где-то у него был запас алкоголя, толи он уже настолько проспиртовался, что не нуждался в оном. Трое маленьких детей Катерины Ивановны от первого брака жалобно смотрели на мать, ожидая от нее хоть какой-то еды, но толку в том не было никакого. Когда Соня вся в слезах пришла домой, и сообщила Катерине Ивановне о катастрофе, та взорвалась, подобно вулкану. –Ах, ты, тварь подзаборная. Кормишься за наш счет, греешься в нашем доме, а толку никакого. Ни копейки домой не несешь, а тут двое деток некормленых. Тварь! Это было в общем-то неправдой, так как Соня своим шитьем в основном и обеспечивала жизнь семейства Мармеладовых, однако Катерине Ивановне было все равно. –Ууу… сука, из-за тебя голодают деточки бедные, как и я – дочь благородного отца, – продолжала голосить Катерина Ивановна, – ну, как, как скажи, дальше нам жить? Когда, дочь пьяницы горького, будут у нас деньги? –Третьего дня Павел Эмильевич отдадут семнадцать копеек за починку мундира… – начала было робко говорить Соня, но мачеха ее зло перебила: –Ах, третьего дня? А как мы эти дни проживем, ты, сучка, думала? А если не отдаст? Тебе же, дармоедке, сто раз говорено: за целку дадут тридцать рублей. Так что ты ломаешься, шлюха? Уж лучше так, чем с бродягой каким забесплатно. Другой на тебя, все равно, не посмотрит. Тебе пятнадцать, самый сок, еще год-другой и потеряешь свою красоту, и никто не заплатит столько за тебя. Это было правдой. Соня буквально расцвела с последней весны, когда девичья чистота еще не полностью сменилась женской красотой. Год оставалось ей еще такого цвета, а затем возраст и тяжелая жизнь начнут ее сушить. –Но, как же, Катерина Иванова, неужели мне на такое дело пойти? –А что-ж, – ответила Катерина Ивановна насмешливо, – чего беречь? Экое сокровище? Было бы мне пятнадцать, я бы не размышляла, а спасла двух деток от смерти голодной. Соня как-то ссутулилась. Как и любая молодая девушка она в тайне мечтала о случайном человеке, который бы сделал ее женщиной где-то под луной, или хотя бы на грязной квартире, взял бы ее грубо везде и по-всякому, а потом отвел бы в церковь, и прожил с ней всю жизнь. Разумеется, терять невинность за деньги с каким-то богатым скотом, уставшим от порванок, было бы сущим кошмаром и не для такого ангела. Да и верила в Бога Соня по-настоящему, и понимала, что такое дело прямиком приведет ее в ад после смерти. –Катерина Ивановна, но как так, это же грех, за который и вам ответить после смерти? –А что ты думаешь? И так в аду живем, стоит ли бояться его потом? Будет ли там хуже, чем здесь? Соня еще больше смутилась, и вдруг услышала голосок старшей дочери Катерины Ивановны: –Мама, кушать хочу. Очень. Соня вдруг выпрямилась, на ее лице читалась решимость. –Да. Я готова. Другого выхода нет. Пойду. Катерина Ивановна подскочила к Соне: –Пойди уж, голубушка, выручи сироток, уж постарайся. Следом затем Соня ушла к себе, а Катерина Ивановна двинулась к квартирной хозяйке Амалии Федоровне, которая уже давно настойчиво советовала Катерине Ивановне насчет Сони. Часам к пяти Катерина Ивановна вернулась в сопровождении тучной женщины, по виду типичной мамкой из борделя. Дарья Францевна, так ее звали, именно ей и была, и это она через Амалию Федоровну беспокоила Катерину Ивановну. Дарья Францевна зашла к Соне, посмотрев на нее взглядом работорговца. Оценив придирчиво ее, она сказала равнодушно: –Собирайся, пойдешь со мной. Пока в баню, а тем временем заказ появится, потом к купцу отвезу. Соня поглядела на нее прямо и резко: решительность читалась на ее лице: –Да. Я готова. –Вот, и хорошо. Тридцать рублей получишь за целку. А пока в баню, нужно тебя в товарный вид привести, ты же девица, а не прожженная шлюха Соня быстро оделась, накинула платочек и бурнусик, и вместе с Дарьей Францевной вышла из квартиры. Катерина Ивановна на прощание перекрестила падчерицу. На улице уже стояла запряженная парой коляска. Соня села в нее вместе с мадам, и лошади двинулись. Они привезли карету куда-то на Васильевский остров к какому-то угрюмому строению. –Что-ж, приехали, вылезай, – сказала Дарья Францевна, и обе женщины вышли. Дария Францевна постучала в дверь, открыла молодая разбитная девка, года на три старше Сони. –Машка, принимай новенькую. Целка. Приготовь ее: помой, почисти, дай одежду, а я пока купца искать буду, – и, оборачиваясь к Соне, добавила, – давай, девка, иди. Час у вас есть, а потом поедем на работу. Машка подошла к Соне, и грубо сказала: –За мной. Пошли. Соня покорно выполнила это требование, и вошла вслед за Машкой в дом. Здесь Машка насмешливо велела Соне раздеться догола. Та, сильно смущаясь, эта сделала. Машка с отвращением смотрела на нее, рассматривая нагое тело: –Красивая. Могла бы замуж пойти, а решила на панель. Ну, дело твое, пошли подмывать тебя. Соня прошла вслед за девкой в какую-то боковую дверь, которая вела в парилку. Здесь Машка тоже разделась. Печь была натоплена, и Машка поддала пару. –Натрись этим везде, где есть волосы, – она протянула Соне флакон с какой-то жидкостью, – кроме головы, – прыснула она. На недоуменный взгляд Сони Машка добавила: –Чтобы волосы вылезли. Мужикам так лучше. Да и заразы меньше подхватишь. Соня покраснела, но натерла себе ноги, руки, под мышками, и все остальное. Действительно, волосы в этих местах вылезали сами собой. Через несколько минут она смущенно стояла с нежной кожицей, без единого волоска на ней. Впрочем, Машка и сама была такой же. –Теперь давай помоемся, – Машка вылила на Соню ушат воды. Вымыв ее и отхлестав веником, Машка велела ей лечь на полку, и начала везде намазывать каким-то очень вкусно пахшим маслом. Наконец, процедура была окончена, Машка причесала ее, и велела выходить из бани. Здесь она оделась, и указала Соне сесть на стул. Та вновь смутилась, оказавшись опять голой перед одетой Машкой. Машка достала румяны, сурьму и помаду, и начала красить Соню. Закончив, она показала ей зеркало. Оттуда на Соню глядела настоящая красавица, не худенькая бледненькая девочка, пусть и хорошенькая, но еще не созревшая, а юная прелестница всем видом своим звавшая к безумному сношению. –Красота, – восхитилась Машка, – чтоб тебе на панель то ийти-то, шлюхой быть? Раз начнешь, так и пойдет на всю жизнь. И будешь под солдатами и крестьянами валяться, покуда не сдохнешь. Что там тебе Дарья Францевна сманивала? Не верь, отдаст тебя какому-нибудь старику, а тот и других позовет, вот, что будет. На-ка, выпей. – И она протянула Соне бутылку. Соня в страхе и стыде от своей наготы молчала и смущалась еще больше. Жидкость, данная Машкой, обожгла горло, и Соня вдруг почувствовала прилив желания физической любви. Машка недовольно фыркнула: –Да и шут с тобой. Сейчас вынесу одежду вместо твоей. Одевайся и жди Дарью Францевну. Вынесенная одежда была куда, как лучше Сониной, и стоила, вероятно, столько, сколько она бы и за всю жизнь не заработала бы. Соня поспешно одевалась. Сначала накрахмаленные панталоны, затем красное парчовое платье с таким вырезом, что в него не стянутые корсетом груди были без труда видны вплоть до сосков. На ноги Машка выдала черные бумазейные чулки и красные туфельки на каблуках. Теперь Соня совсем выглядела, как юная вакханка, впервые собравшаяся на оргию. Едва она оделась, пришла Дарья Францевна, и велела ехать. Садясь в коляску, она сказала Соне: –Тебе повезло, девочка. Досталась ты не старику, а молодому красавчику. Тут недалеко, в ресторане Брамса. Соня чувствовала, что еще чуть-чуть, и она выпрыгнет из коляски…***
Раскольников и Разумихин, покинув дом процентщицы, спокойно пошли назад. Через сорок минут они уже были на квартире, часы пробили два, когда студенты вошли в квартиру. Дуня с мукой неизвестности поглядела на них с той же кровати. Ей нездоровилось, и она вновь лежала там. –Дуня, – сказал Раскольников, – сестреночка моя родная, мы теперь обеспечены. На всю жизнь, мы начнем свое дело с Митькой. Ты понимаешь? –Так вы-таки ограбили эту старуху, все успешно? – в голосе Дуни послышался незамутненный детский восторг. –Не только ограбили, но и прикончили эту скотину, а заодно и ее сестру, – хвастливо бросил Раскольников. –Как? Двух старух порешили, вас раскаяние не мучает? –Нет, конечно, – ответил Разумихин, – мы не старух убили, мы двух вшей раздавили. Одна карга только деньги без толку копила, второй жить вообще ни к чему. –Бог услышал мои молитвы, и дал вам твердости в этом деле. Друзья, я горжусь вами, – Дуня выскочила из постели, – вы как витязи древности вернулись с добычей, одолев врага. Господи, как я счастлива за вас, я горжусь братом и любимым, я горжусь вашим подвигом! Дуня обняла сразу обоих мужчин. Слезы гордости и радости полились из ее глаз. Студенты стояли смущенные. Наконец, Разумихин произнес: –Это начало новой жизни. Нужно пойти в кабак, и отметить его. Однако Раскольников возразил: –Да нас никуда не пустят. Разве что куда-то для крестьян. Нужна одежда новая. ¬–Да, – ответила Дуня, – сходите в магазин готового платья. Заодно и мне купите, а то даже белья у меня нет, тем более платья. Разумихин и Раскольников переглянулись. –Она права, – сказал Разумихин, – для начала нужно купить приличную одежду. Но поскромнее, чтобы не бросалась в глаза. И да, деньги тратить аккуратно, чтобы полицию не навести на подозрение. –Что-ж, братец. Пока пусть деньги дома лежат, а с собой брать столько, сколько нужно, – ответил Раскольников, – и пойдем в магазин: купим одежды нам. Друзья выложили добычу, отдали деньги Дуне, и вышли из каморы. Через час они вернулись с узлами. Раскольников выбрал себе крепкий костюм мышиного цвета, а под него серую сорочку. На ноги вместо рваных башмаков были куплены скромные штиблеты. Вместо рваного пальто он купил плащ из какой-то плотной ткани. Разумихин свой гардероб обновил штанами и курткой из серой парусины, под него была куплена такая сорочка, как у Раскольникова. На ноги он взял высокие боцманские сапоги. Дуне студенты купили синее платье с открытой спиной, ажурные панталоны, белую сорочку, корсет, шелковые чулки и черные туфли. Сверху она получила синее пальто. Увидев обновки, Дуня тут же решила переодеться: не скрываясь, она скинула свое потертое платьишко, и начала доставать панталоны. Вслед за ней начали раздеваться и мужчины. С восхищением они глядели на нагую Дуню, которой беременность только добавила очарования и красоты И молодые люди быстро оделись. Разумихин сказал: –А теперь едем отмечать. Предлагаю к Брюсу, на Васильевский. Там вкусно и недорого. –Ты прав, – ответил Раскольников, – айда туда. И компания вышла на улицу. Здесь они поймали извозчика, и уже через полчаса сидели у Брюса в отдельном кабинете. Это было ровно тогда же, когда Соня и Дарья Францевна вышли из квартиры Мармеладовых. Стол ломился от вкусной, но простой пищи: здесь были пельмени, расстегаи, студень, селедка. Молодые люди разжились и запрещенным зельем: Разумихин курил свой любимый опиум, а Раскольников, предпочитавший морфий, вколол его себе в вену. Расслабившись наркотиком, друзья вели беседу, запивая ее стаканами водки, а Дуня с восхищением смотрела на них. –Да, Родька, – говорил Разумихин, – а помнишь, как меня выгнали из квартиры, и пришлось вселяться в твою камору? Грязная свинья, эта моя хозяйка, вышвырнула человека на улицу зимой. И Дунечку, ведь, не пожалела. Теперь все будет иначе, теперь нам не придется бедовать по чердакам. По правде говоря, Разумихин был изгнан за то, что не имея денег на опиум, однако нуждаясь в нем, сперва распродал всю обстановку в квартире, а затем начал пересдавать ее почасово бойкой мадам, под началом которой работали три веселых девицы, готовых доставить любое наслаждение всем желающим за пятьдесят копеек. Когда хозяйка узнала о том, то пришла требовать просрочку платежа за три месяца, а также того, чтобы Разумихин перестал приводить в дом проституток и воровать утварь. Возможно, что-то бы из этого и вышло, но он в тот момент, находясь с Дуней под воздействием гремучей смеси из опиума, водки и морфия, попытался поджечь квартиру вместе с хозяйкой, после чего ее супруг изрядно избил Разумихина, однако не смог доставить ни его, ни Дуню в околоток. Им удалось улизнуть к Раскольникову. –Да. Все изменилось, – ответил тот Разумихину, – сегодняшний день, он особый. Мы с тобой решили судьбы двух особей, хотя бы формально принадлежащих к людской расе. Я почувствовал себя богом. А возможно, я и есть бог? Ведь, что такое бог? Эта такой вышний закон, карающий и милующий человечков по своему усмотрению. А я так и сделал: покарал двух старых сук, которым уже давно полагалось червей кормить, а не топтать землю. Я бог, Разумихин, я грозный бог. –Браво, Родька, – усмехнулся Разумихин, – но мы не боги. Тут ты не прав. Нет у нас божественной сверхъестественной силы. Мы люди, но особая порода, мы сверхлюди. И мы должны топтать людишек. Помнишь, – он вплотную приблизил глаза к лицу друга, – ты мне предложил поджечь дом старухи? Тогда было не время, могли и поймать. Но теперь, Родька, теперь мы должны начать убивать людишек. Нести смерть и страх – вот наше призвание и наше бремя. Ты понимаешь? –Да. И я готов начать творить возмездие роду людскому прямо сейчас. Но мы пьяны, нас арестуют, а начать хочется. Разумихин задумался, а потом ответил: –Значит, нужно что-то такое, что позволит нанести урон людишкам без нарушения закона. Родька, что бы такое сделать? И тут Раскольникова осенило: –Кто-то сказал, что развратить невинную девушку, это как осквернить храм. Митька, давай, купим девственницу? Брюс знает, как это сделать. И вдвоем ее размажем по дерьму, закатаем в разврат. Ты представляешь, что это такое? Сбросить в преисподнюю чистого ангела, заставить его пасть. Невинность будет растоптана нами, хоть бы она и осознано на это шла, но пока еще она невинна. Митька, это как подвиг Герострата, которому мы с тобой всегда хотели подражать. А заодно и удовольствие-то какое получим. Тем более, у меня девственницы не было, это тебе с Дуней повезло, что ты ей проткнул. –Да. Это блестящая идея. Сейчас же идем к Брюсу, он знает к кому обратиться, пусть пришлет нам девственницу. Заплатим, сколько надо, да и развратим ее. Можешь быть первым, я тебя пропущу. Но тут раздался возмущенный голос Дуни: –Нет. Сегодня запрещаю тебе любиться с кем-либо кроме меня. Разумихин помрачнел, но нашел в себе силы ответить: –Хорошо. Пусть будет по-твоему, хоть я и не понимаю, как можно меня наказывать. Родька, – продолжил он, обращаясь к Раскольникову, – придется тебе сделать все одному. Раскольников согласился с ним, и отправился со своей просьбой к Брюсу. Тот же, будучи человеком сведущим в таких делах, послал к Дарье Францевне, и уже через час она привезла Соню в кабак. После этого Брюс получил у молодого человека шестьдесят рублей, отдал сорок пять Дарье Францевне, получил от нее Соню, и отвел ее с Раскольниковым в отдельную комнату наверху. Разумихин и Дуня глумливо усмехнулись вслед другу. Через полтора часа тот вернулся довольный с сияющей физиономией. –Девчонка совсем зеленая. Настоящая красотка. Взял ее по полной, плакала, умоляла не трогать. А потом захотелось минета, так она сначала в отказ, а затем, словно насосом отсосала. Напоследок вышвырнул ее одежду в окно, а саму отправил голую на улицу подбирать. Разумихин и Дуня одобрительно улыбнулись. Разумихин налили всем водки: –Ну, за твое здоровье, Родион!***
Разумеется, никакими убийствами студенты промышлять не стали. А протрезвев с утра, решили вложить все средства в строительство своей адвокатской конторы «Разумихин и Раскольников». Через месяц Разумихин и Дуня поженились, а еще через две недели у них родился сын, которого назвали Родионом в честь дядьки. Благодаря разумному управлению, контора вскоре начала приносить прибыль, и друзья приобрели вес в обществе. Еще через несколько лет Раскольников продал свою долю в деле Разумихину, а сам перешел в судьи, и заработал на взятках еще больше, чем адвокатской практикой. Что касается убийства старух, то был осужден некий Николка из староверов, один из рабочих, в комнате которых были найдены улики, заброшенные Разумихиным. Едва ли он был виновен, но дело расследовал следователь по имени Порфирий Петрович, старый еще николаевский служака, который не имел ни одного случая, чтобы никого не осудили. Как именно он пытал Николку, было неизвестно, но на суд Николку принесли в носилках со сломанными ногами и руками, и выбитым глазом. Свое признание он повторял наизусть раз пятьдесят, а больше ничего от него добиться не сумели. Присяжным, впрочем, этого хватило, и он был осужден к каторге. Что до Сони, то ее судьба сложилась самым плохим образом. Отработав свои тридцать рублей, и отдав их Катерине Ивановне, Соня теперь каждый вечер обслуживала разный сброд. Только было все не так торжественно, как в первый раз, и получала она за свои ласки теперь не более рубля. Через некоторое время ее схватила полиция, и она официально стала проституткой с желтым билетом. Дальнейшая ее жизнь была стандартной: из трехрублевой барышни она стала сначала рублевой, а, затем, пятидесятикопеечной, а потом и перейдя в разряд тридцатикопеечных. Не выдержав унижений, она сбежала из борделя, подцепила какую-то заразу (до аборта дело не дошло), и, наконец, вновь была поймана полицией. Теперь она стояла перед своим погубителем. –Что-ж. Проституция и так является позорнейшим ремеслом для женщины, а тут мы имеем дело еще и с нарушением закона. Приговариваю вас к пяти годам каторги. – Объявил Раскольников Соне, наслаждаясь отчаянием на ее лице, лишь отдаленно напомнившее ему лицо той девочки, что он бросил в бездну десять лет назад.