Lust

      Это было обманчивым впечатлением.       На первый взгляд все было как обычно: куртизанки кружили вокруг клиентов, заманивая в свои спальни даже сластолюбивых церковников, которые тряслись и воровато осматривались по сторонам, будто собирались что-то украсть. Это было совершенно неважно, ведь купцы, ювелиры, путешественники, врачи, торговцы и прочий рабочий сброд, у которых хватало серебряных и золотых монет на соблазнительницу с длинными ногами, не обращали внимания ни на кого, полностью предаваясь утехам. Женщины прижимались бюстом с откровенным декольте к груди наемников, некоторые терлись бедрами о ноги богатого торговца тканями, зазывно маня того в комнаты, где можно было что-то беспрепятственно стащить у наивного глупца, а после разделить добычу между собой.       Марио мог бы сказать, что все по-прежнему, жизнь в Монтериджони течет своим чередом, но это было бы ложью. Он словно видел два разных мира, на границе которых стоит и является центром. Перед его глазами развернулась самая привычная картина, где мужчины сходят с ума, ища легкого удовольствия без надобности ухаживать за аристократками, ждать дня венчания, когда можно будет заполучить желанное тело в свое владение, терпеть истерики жен, которые с возрастом становились все капризнее и требовательней; за его спиной же смущенный чрезмерным интересом к свое персоне Эцио, стараясь улыбаться как можно более непринужденней и успевать уделить внимание всем восторженно визжащим и жеманно хихикающим девушкам, что-то тихо вещал своим низким голосом с легкой хрипотцой и сдержанно смеялся, как умеют только закоренелые волокиты. Опытные куртизанки, которые не могли удержать не обученных подопечных, доселе томившихся в ожидании любви, хмуро озирались по сторонам и сокрушенно качали головами на это. У горячего и необузданного Эцио умение очаровывать было врожденным, и он, набив шишек и синяков в попытках завоевать Кристину Веспуччи, научился пользоваться этим ценным, качеством в своих собственных целях.       Слух о наследнике Аудиторе, который храбро защищал свою мать и сестру, когда на них напали разбойники во главе с Вьери Пацци по дороге в Монтериджони, разлетелся по всей коммуне с невероятной скоростью. Ореол загадочности вокруг его племянника сгустился в десятки раз, стоило издалека увидеть человека в белых одеждах, как ветер несущемуся по крышам и сигающим без страха в стог сена. Эцио своим появлением привнес в серое, мрачное и скучное существование застывшего во времени люда искорку надежды и странного счастья. Деловитые хозяйки сетовали на зарвавшегося озорника, гонявшего зазря кур и пугавшего неожиданными приземлениями рогатый скот, огрубевшие и утомленные тяжелой работой мужья, напротив, молча грозили дебоширу кулаком за сломанную черепицу и поваленные хлипкие ограждения. Но самым опасным было то, что юноши втайне мечтали стать похожим на ассасина, тщетно занимаясь фехтованием в сарае с воображаемым противником; девочки вздыхали возле распахнутых настежь окон темными вечерами и проводили пролетающего над их головами с выступа на выступ младшего Аудиторе мечтательным взглядом, не теряя надежды, что он спрыгнет сейчас прямо возле них и поможет донести тяжелое ведро до самого дома, поцеловав на прощение под сенью раскинувшего кроны дерева; а малые дети гурьбой и с криками бежали за скрывающимся за очередным поворотом мужчиной, желая повалить его прямо на брусчатку, окружить и сдернуть капюшон, чтобы убедиться, что это не мстительный дух, о котором шепотом рассказывают им родители вместо сказок о принцах. Это одновременно и радовало Марио, и огорчало – племянник не останется на вилле и поскачет обратно во Флоренцию, Романью, Венецию, в дальние уголки Тосканы, и в этом сомнений почему-то не было. Хоть Эцио и стоял часто на крепостных стенах, взирая на родной город с долей тоски и сожаления, сам он рвался вскочить на гнедого мареммано* и возвратиться к врагам своим за местью.       Будничные заботы отягощали подвижного ассасина, и поэтому Марио решился оторваться от дел мирских и немного повеселить приунывшего мальчишку, в последние несколько дней околачивающегося возле ворот и объезжающего прилегающие к Монтериджони окрестности, захаживая иногда в деревни к переполошенным внезапным появлением незнакомца, обвешанного всевозможным оружием, крестьянам. Эцио, несмотря на свой дикий нрав и практически магическое обаяние, предпочитал высиживать на балках в самых отдаленных местах, куда не захаживает нога человека, кроме чернорабочих, котов и собак, бродить по улицам в поисках потайных ходов, или же просто учиться искусству ближнего боя во внутреннем дворе с наемником по кличке Варг, старым и исполосованным вдоль и поперек зарубцевавшимися шрамами воином. Клаудия и Мария, грустные и часто со слезами на глазах, нагоняли на него воспоминания о болезненной потере, и Эцио готов был броситься куда угодно, лишь бы лишний раз не встречаться с ними в коридоре. Наблюдая за этой трагедией, напоминавшей о смерти любимых Джованни, Федерико и Петруччо, Марио и сам мог в любую секунду броситься вслед за племянником. Но идея повести Эцио в публичный дом, который он упорно обходил и даже не оглядывался, показалась теперь старшему Аудиторе абсурдной.       Эцио, отвечая на кокетство лореток**, чувствует себя, скорее всего, попавшим в ловушку. Или даже предателем, если он еще думает о Кристине. Дикая красота манила всех без исключения, а доброе сердце еще не научилось отталкивать, так же как и отказывать жаждущим чего-то непосредственно от Эцио. Мысль об убийстве уже не беспокоила его, а вот дорога, по которой ему придется пройти, устеленная трупами невинных, выжженная и пустынная земля, залитая реками крови – это все еще представлялось такому максималисту, как его племянник, ужасающей перспективой. Компания доступных полюбовниц могла скрасить одиночество ассасина, но Эцио потому и не захаживал к ним, несмотря на потребности почти взрослого мужского тела, потому что не хотел быть таким, как остальные. Джованни посчитал бы это гордостью, Федерико – дуростью, Клаудия и Мария – хорошим воспитанием, а Марио же считал, что это привитое с детства чувством чести, бескорыстия и стремления всем помочь. Эцио мог самоотверженно защищать куртизанок, взять под свое крыло, но никак не использовать. И поэтому, когда женщины потащили его к лестнице, улыбаясь и оплетая уже раздавшиеся вширь плечи Эцио руками, Марио лишь громко расхохотался, наблюдая за обескураженным племянником. Ему было бы легче сразиться с целым отрядом солдат, чем безвольно следовать за воркующими девушками, что пестрой толпой вели его за собой.       К боку прижался кто-то миниатюрный и теплый, и в нос ударил запах дешевых духов. Скосить вниз глаза и впериться взглядом в бесцветные губы, кажущиеся темным пятном на бледной коже, что совершенно не портило целостный облик уставшей и умудренной опытом женщины. Франческа ютится возле него, слишком идеально пристроив голову с огненно-рыжими ниспадающими волосами на плече, обхватив его за талию и доверительно ожидая, когда ее обнимут в ответ. Марио целует ее в лоб и ненавязчиво кладет загрубевшую широкую ладонь на округлое бедро. Так было всегда, сколько он себя помнил. Слишком красивая для этого мира девочка, сирота, иногда просящая милостыню на грязных улочках возле таверны, чтобы купить еды и найти убежище на ночь, в котором ее не смогли бы потревожить, стоит остаться одной; и выходец из благородной семьи, рано обученный искусству убийства, с родовыми скелетами в кассоне***, внешне улепленным панно с религиозным подтекстом, а внутренне - древними костями и пергаментом с Кодексом их предков. Его отец всегда говорил, что в бедности нет ничего зазорного, такая вот наивная верность, непонятно откуда взявшейся у нищенки в грязных и обветшалых лохмотьях, дороже всех благ на свете, и Ламберто* был не против, если его старший сын вдруг решился бы привести в их дом бесприданницу. В ту пору Марио был не в состоянии дать хоть что-то взамен кому бы то ни было, кроме постоянной борьбы, которая не прекращалась для него по сей день, так что в свои сорок Франческа, сохранившая нежные чувства к нему, осталась ни с чем.       Он только и мог, что целомудренно лобызать тонкопалую ручку при встрече, не стесняясь проявлять учтивость по отношению к низшей по сословию девушке тогда, и столь же учтиво уклонялся от заманчивых предложений ныне хозяйки публичного дома. Франческа давно смирилась с этим, не обращая внимание на захаживающего время от времени к ее подопечным ассасина. Поэтому им обоим было намного легче в обществе друг друга даже спустя столько лет, связанными чисто платоническими чувствами. - Мессер Аудиторе так прекрасен, - вздохнула Франческа, неопределенно поведя замысловато изогнутыми бровями, и украдкой взглянула на возмущенного юношу, пылающего праведным гневом из-за возникшего из ниоткуда соперника, увлекшего одним своим присутствием добрую половину пуританок. - В этом возрасте каждый прекрасен в сладкой истоме сердечных терзаний, - она казалась хрупкой, как стебель камелии, и Марио боялся навредить ей. Он сам себе представлялся огромным, тяжелым, испещренным боевыми ранами и морщинами, потасканным судьбою породистым псом. Слишком черствый, слишком занятой, слишком предан делу, чтобы посягать на что-то настолько отличное от него, пусть и павшее. - Вот что значит молодость! - воскликнул Марио и, покрепче перехватив Франческу, увлек звонко смеющуюся куртизанку следом за похищенным в отведенные специально для художников покои, которые чаще малевали полуобнаженный стан для утоления творческого желания, чем предавались плотским утехам. Мастеров холста, кисти и угля здесь приветствовали и принимали очень радушно, почему они и уходили отсюда с более полными кошелями, нежели остальные посетители.       Вот и сейчас очередной художник, перемазанный краски, вяло плелся по мрачному коридору и не замечал никого вокруг, пребывая в состоянии эстетического экстаза. Скудного света, едва пробивающегося из-за тяжелых темно-бордовых портьер, хватало, чтобы разглядеть меланхоличного мужчину с взъерошенными русыми волосами и ностальгической улыбкой, который тащил с собой кипу исчерканных штрихами листов. Марио еле сдержал усмешку, пропустив пошатывающегося живописца к двери из мореного дуба, скрипящей от старости. Контраст пересекающихся мимолетно людей иногда удивлял: если воин может запугать силой, предпочитая быть в постоянном движении, то подобный этому мечтатель способен на многочасовые философские размышления, почти всегда пребывая в праздном расположении духа и разума. Они с Франческой шли словно тени, время от времени прерывая тишину шепотками и шуршанием платья, пока перепачканный и дурманящее благоухающий эфирными маслами мыслитель, светясь изнутри и витая где-то в облаках фантазий, бесшумно вышел в наполненный галдежом и криками холл, намереваясь как можно скорее дойти до таверны и залить вдохновение пьянящим вином. Марио и сам был бы не прочь достать из погребов виллы бочонок Кьянти**, ведь урожайность винограда в Гайоле-ин-Кьянти*** была на чудо высокой, а плоды – чрезвычайно сладки, как тягучий падевый мед.       А каковы на вкус губы Эцио? К сожалению старшего Аудиторе, этот вопрос не покидал его ни на секунду, мелькая в подсознании легким шорохом, словно кто-то упрямо лопочет, подначивает выяснить и убедиться в расплывчатых предположениях. Племянник на инстинктивном уровне скрывался за капюшоном от любопытства окружающих, даже когда находился рядом с близкими, но стоило мелькнуть под белой тканью волевому подбородку и плотно стиснутому рту, так все, кому повезло заметить это, сразу же задавались подобным вопросом. Что же, как бы Марио не упирался, не отгонял порочные помыслы, эфемерные ощущения терпкой патоки на собственном языке обтекали, заполняли и становились осязаемыми, не призрачными. Иной раз Марио возбуждался от вида нагнувшегося над столом Эцио, переговаривающегося и спорящего с Клаудией, дольше чем нужно рассматривал натягивающиеся на узких бедрах штаны, наблюдал за тренировками ассасина не без интереса, крепнущего с каждым днем, прогрессивно возрастающего незаметно, но с ущербом для увлекшегося гибким, не до конца сформировавшимся телом сына родного брата. Господи Иисусе, какой позор! - Я так давно ждала этого! – Франческа притянула его за отворот джорне*, но встать на цыпочки и прильнуть к нему в поцелуе никак не решалась. Марио не отклонялся, стараясь не уронить женщину на домотканый ковер, ведь она стояла благодаря придерживающим ее за талию ладоням. – Вы все реже приходите проведывать меня, и мне так грустно. - Я тоже скучал, mio carа,** - куртизанка не напирала, давая ему выбор, а он не собирался пользоваться моментом, медленно отстранившись и взявшись за запыленную железную ручку двери, ведущей в ту самую комнату для художников, по совместительству личным кабинетом хозяйки борделя.       Ничто не выдавало, что тут хранятся важные документы, какие-то драгоценные вещи и залежи монет за оплату работы путан, и неосведомленный человек мог расслабиться среди изысканных предметов быта, не подозревая, что в подкладке софы спрятан, например, золотой перстень с сапфиром. Эцио восседал среди мягких подушек с имитированными под серебро кистями и ободками, подаваясь под ласки включившихся в игру лореток и не различая в сплетении предплечий обладательниц конкретных конечностей, что обвивали его, словно лозы. Марио удивленно моргнул и отпустил разъяренную Франческу, которая набросилась на подопечных подобно мегере и дернула нескольких из них, чтобы выдворить в холл для обслуживания клиентов. Она была совершенно не против, когда девушка в слегка потрепанном зеленом платье, худая, с матовой и гладкой кожей, попросила остаться, но мгновенно взвелась на просьбы и мольбы ее подруг и командным тоном велела остальным удалиться.       По облегченному виду племянника Марио понял, что он безумно рад их уходу. Эцио принялся приглаживать распущенные кем-то волосы, нащупав шелковую ленту, и поспешно застегивал пуговицы на распахнутой наполовину рубахе. Он с мастерством вернул на место то, что успели разворошить и стянуть с него обворожительные Венеры, и мгновенно подхватил тянущуюся к нему женщину, которая тут же начала покрывать ненасытными поцелуями его шею и попутно развязывать тугие хитросплетения тесемок на штанах, отвлекая Эцио от вездесущего контроля. Он запрокинул голову назад, сжав зубы и подслеповато моргая глазами, застланные туманом нарастающего возбуждения, узловатые пальцы несильно сдавили ее локти, грозя переломить их пополам, как тростинки. На периферии сознания Эцио твердо знал, что нужно пресечь любые поползновение незнакомки в его сторону, но умелые ласки довели звериную сущность ассасина до известной степени апогея, когда кто-то неистовый выступает вперед, заслоняя, душа и уничтожая крохи благоразумия. Марио настолько хорошо изучил младшего Аудиторе методом аккуратного прощупывания почвы характера, что не обязательно было напрягаться разглядеть, как прелестница никак не может дотянуться снова до кушака, гадюкой оплетающей мощную фигуру. Она не выказывала раздражение таким положением дел, обернувшимся не в ее пользу, проводила языком по четко выступающим косточкам на груди и иногда что-то вещала на ухо Эцио, вздрагивающему от скользящего дыхания и провокационных прикосновений. - Cristina… - прошелестел сипло, приобретая с этим именем на устах часть самообладания. Все произошло стремительно, быстро, и Франческа обернулась, недоуменно хмурясь, так и не дотянувшись до застывшего в немом исступлении Марио, зорко наблюдающим за развернувшейся сценой.       Эцио крайне аккуратно отодвинул от себя ошеломленную куртизанку, которой еще не доводилось принимать до такой степени одержимых кем-то другим мужчину, потому что поклонение явно иностранной красоте воспринималось как должное, и данное пренебрежение задело ее гордость. Она, проглотив обиду, ринулась было обратно, горя желанием переубедить влюбленного в загадочную соперницу синьора, обладающего, несомненно, и шармом, и достаточным количеством пригоршни золотых. Эцио уклонился и отодвинулся, не поддаваясь искушению, а Марио кивком приказал обеим женщинам немедля покинуть комнату и идти по своим неотложным делам, коли ни он, ни племянник не нуждался в подобного рода услугах. - Нам нужно поговорить, - только вместо этого стоило спасать накалившуюся добела ситуацию, в которую их всех загнал не предающий железных принципов ассасин. С приобретением пузатого сундучка тайн, таящего в деревянном нутре проклятья, если рассудить по правде, опасности лишиться того, что приобрел и к чему успел привязаться, нужды, подтачиваемой из года в год безграничным и накопленным знанием, отказываться от всего, что имел неосторожность полюбить, Эцио приобрел и свой личный Кодекс. Может, в далеком прошлом или столь же далеком будущем существовать в вынужденных лишениях было легче, никто не знает, но взращенный в лучших традициях итальянцев флорентинец попросту не умел делать что-либо наполовину, будь то доброе или злое. - Обещаю, я заплачу тебе за потраченное даром время, - не учитывая расположение к нему хозяйки, Марио уяснил - прежде всего у Франчески стоят подопечные, которые всегда заботились о той, кто за ними присматривает, обеспечивает кровом, постелью и пищей, пусть ради этого нужно чем-то жертвовать, - и не беспокойся насчет сбережений, воровство тоже выгодно для меня.       Она ни о чем не спрашивала, полностью доверяя высшей власти в Монтериджони, и, подцепив разочарованную лоретку за утягивающий и наверняка до ужаса неудобный корсет, выволокла ту за собой, без возражений запирая дверь за замок. Раз господам угодно вести светские беседы, то лучше не вмешиваться и предоставить и опрятные хоромы, в кои почти никогда не захаживали без надобности, и тишину, не нарушаемую ни чьим присутствием, ни посторонним звуком. Марио не пошевелился, как зачастую смутившиеся пуп надрывают в тщетных потугах разбавить тревожную обстановку пустой болтовней или нервными смешками, и с отцовским долгом выжидая, когда Эцио сбросит с себя марево похоти, неизведанной, не укоренившейся толком. Совсем не то, что надеялся узреть и бесстрашно встретить, он увидел, когда ассасин, не прикрытый острием выцветшего капюшона, вскинулся резко и бесстыдно заглянул в карие глаза напротив. Оттого бесстыдно, что в расширенных зрачках пылал огонь жажды обладания, жажды утоления, настолько обжигающе, насколько может быть лишь у необузданных мальчишек.       Эцио, приметив улегшуюся под долгом и обязанностями ответную алчность плоти, удивился неподдельно поначалу, после, свыкшийся с приятным отчего-то открытием, ухмыльнулся чересчур значимо и даже мрачно. Покосился на соседнее мягкое кресло, будто предлагая присесть одним многообещающим потускнелым взглядом, и Марио не нашел причин отпираться и грузно опустился на учтиво указанное место, не преминув порадоваться удачно вложенными инвестициями.       Племянник же, залившись румянцем из-за принятия своего сумасшедшего решения, откровенно полюбовался вздыбленными в паху дяди штанами, подтверждая этим догадки, и медленно поднялся, повернувшись и становясь на колени на тот же диван, на котором доселе отдыхал. Он трясся едва уловимо и прерывисто дышал, нерешительно задирая подолы амуниции и заправляя те за изношенный кушак с прикрепленным до него символом Братства, отстегнул ножны для меча и короткого оружия и, поколебавшись немного, снял скрытый клинок, отложив его в сторону. Марио, забыв о своих ушедших в небытие летах, готов был трястись вместе с ним, как зеленый подросток, впервые окунувшись в интимную близость. Собравшись с духом, Эцио рванул ни в чем неповинные штаны уже со своих бедер, заставляя старшего Аудиторе захлебнуться стоном, и рукой, заключенной в кожаной перчатке, с характерным скрипом взял с близ стоящего канделябра свечу. В груди у Марио клубилось и оборвалось, ухая неподъемным грузом вниз и разливаясь плавленым свинцом по венам, от вида Эцио, преклонившегося к чаше и щедро обмакнувшего светоч*** в пахнущем ладаном масле. Дернувшийся было назад юноша замер и, недолго размышляя, опустил в полный сосуд и пятерню второй руки, не жалея вымочив их в густой жидкости.       Марио заворожено смотрел на плавно выгнутую дугой спину, на округлые ягодицы, подпираемые поясом, и искаженным в удовольствии лицом, когда он не спеша ввел в себя сразу три пальца, неуверенно растягивая и достав единожды до заветной точки - скопления неземного наслаждения. Подготовившись и внутренне усмирив проснувшийся вдруг здравый смысл, Эцио широко открыл рот, сложившийся в идеальный овал, и зажмурился, проведя по влажной и блестящей расселине, предусмотрительно обильно смазанной, длинной и толстой свечой. Вспотевший и предвкушающий скорое удовольствие ассасин, вздорный и норовистый, как необъезженный жеребец, пленял старшего Аудиторе все больше и больше; а когда Эцио впихнул внутрь до средины свечу, зарычав и раскрывшись для глубокого проникновения как можно сильнее, у обоих скрутилась в грудях лучина, разожженная и сгоревшая дотла от вожделения и накатившей мутной зыбью страсти. Под животом тяжело и тягуче расплескалось железо, разнежившись в пламени сталеплавильных печей, шипя грозно, предупреждающе и перетекая в то место, куда, казалось бы, скатилось сердце и стучало теперь, отдавая пульсацией в члене. Племянник, проникшись его желанием, вцепился в угол стола, с трудом устояв на разъезжающихся от слабости ногах, и порывисто втолкнул в покрасневшую от вторжения растянутую дырочку восковой светоч.       Под редкий скулеж Марио споро опустил ладонь на промежность, сжимая налившийся кровью член через плотную ткань и, сцепив зубы до выступивших желваков, скользнул выше, распутывая тесемочки и вынимая стоящий колом член, чтобы бережно провести вдоль толстого ствола с вздувшимися венами и покрасневшей крупной головкой. Эцио не останавливался, войдя в раж, приподнимался и тут же опускался, легко пропуская в себя свечу практически полностью, иногда отклоняясь назад, демонстрируя более зрелому созерцателю свою несдержанность и пылкость, когда точно уверен в том, что тебе дозволено многое; что мир примет даже подобное сумасшествие с необузданным желанием быть отмщенным, покарать обидчиков и добыть через страдания и истязания справедливость, взысканную не одним отданным на поругание и умерщвление поколением. Марио надеялся, что этот баламут, часть нынешнего общества борцов за свободу и единство целых народов, хотя бы попробует направить неуемную энергию в другое русло, когда ненависть исчерпает себя, а враги будут повержены. Если что-то произойдет еще и с его отдушиной, с его названым сыном, другом и оплотом всех городов, где фамилия Аудиторе была возведена в канон спасителей и блюстителей порядка, то искра, что слонялась яркой точкой между тугих кузнечных мехов жизни, угаснет. - Dio Mio!* – пролепетал Эцио, ускоряя темп и становясь грубее. Он колебался на грани, испытывая смешанные блеклые оттенки боли и яркие – блаженства. Нега накрывала неприятное ощущение жжения и чужеродного вторжения, но из-за непривычки экстаз качал его на волнах и не собирался подталкивать к пику наслаждения.       Эцио зарычал зло на невозможность расслабиться окончательно и дать этому самому блаженству вышвырнуть его на пару минут из реальности. Марио, распластавшись на подушках, прошептал имя, покрытое табу не произношения, застонал, зная, что это подхлестнет племянника. Последний метнул на него шальной взгляд через плечо, задержал его на подрагивающем от напряжения адамовом яблоке, перевел после на промежность дяди, на член, истекающий смазкой в кулаке, который то оттягивал крайнюю плоть, показывая головку, то скрывал под мозолистыми пальцами. Содрогнувшись и прогнувшись так, что казалось невозможным не повредить что-то в спине, Эцио излился на обивку дивана, протяжно заскулив на одной ноте, вытащил из трепещущего отверстия бесполезную уже свечу, отбросил ее прочь и в истощении едва ли не сполз на пол, удержавшись из последних сил и откидываясь набок. Марио не выдержал и спустя мгновение белесыми струями семени орошал не занятую ничем руку под прерывистое сопение ассасина, неподобающе взлохмаченного, расхристанного и до причитания набожных монашек соблазнительного. - Bellissimo…**- и Эцио ухмыляется непристойно, безо всякой подоплеки, позволяет пришедшему в себя старшему Аудиторе подтянуть все приспущенное и прикрыть полами робы оголенное и покрытое испариной тело, которое влекло и искушало, словно Змий превратился в человека и теперь обманывал слабых и мелочных, ввергая в пучину греха. - Нужно прибраться немного, - для закаленного утехами мужчины согнать усталость и собраться в короткие сроки не проблема, а вот Эцио, приластившись к полудреме, лениво кивнул и прищурился, вызвав смех у Марио. – Ладно, спи уж, поговорим завтра. Выход найдешь сам.       И выглядящий таким маленьким сейчас мальчишка снова кивнул, намеренно мазнув коленом по голени дяди и смежив веки, доверительно подставив лоб под целомудренный поцелуй, легко дополнивший юдоль сна без покинувших, наконец, кошмаров. Не было там ни висельников, ни виселицы, ни палачей, ни предателей.       И хотя бы это, в конце концов, всегда было правильно.