Личный фронт.

Жди, Карин. Жди меня, как бы смешно это ни звучало. Жди меня, зубастого идиота, который вечно доставал тебя и изводил. Жди меня, со страхом наблюдая за тем, как почтальон подходит к дому. Бесись и злись, от волнения ломая и роняя трясущимися руками все, что держишь. Жди, только жди, не забывай мои язвительные слова. Если забудешь, перестанешь со страхом смотреть на конверт, не признаваясь самой себе, что боишься увидеть извещение о смерти, что глаз не смыкаешь, ожидая любых, самых незначительных вестей от меня. Пусть, не признавайся. Не признавай, дергай раздраженно головой, отмахивайся от надоедливых мыслей, ругайся на меня самыми последними словами, только не... забывай. Если забудешь, я не выживу. Почувствую что-то острое, что-то намного болезненнее, нежели пуля или осколок снаряда прямо в сердце. Боль та будет во сто крат сильнее, злее, и не излечить ее, не унять. Я почувствую и не смогу изменить ничего. Наверняка застыну столбом прямо там, на поле битвы, забыв, что пули летят, убивают, пронзают. Мне и безразлично будет, признаюсь. Я почувствую, что ты, надоедливая дура, забыла. Почувствую и потеряю стимул - ради чего я хотел возвращаться, отчаянно цепляясь за жизнь мертвой хваткой. Я потеряю надежду, отрешенно наблюдая за тем, как рядом со мной падают подкошенные касанием смерти товарищи. Буду стоять, осмысливая, что ты, та, которую я должен ненавидеть, которой не сказал ни одного комплимента, не проявил ни одного нежного жеста, забыла. Я буду вспоминать огненные волосы, которые обжигали меня. Вспоминать бледную тонкую кожу, на которой я оставлял свои отметины, укусы и синяки, ставя яркие метки собственника. Вспомню твои алые, с прищуром глаза, запечатанные за роговой оправой очков, которые я так любил сдергивать, наблюдать за твоим лицом, покрывавшемся налетом страха. Ты мало что видела, и в такие моменты я готов был любить тебя, смотря на беззащитную тебя, хватая за протянутые в просящем помощи жесте руки. Я готов был признаться тебе, что люблю, но броня твоя и моя ненавистная гордыня заставляли прикусывать язык до крови, сжимать только руки твои сильнее, шептать что-то злое в губы, всегда чуть обветренные, вглядываться в подслеповатые глаза и ненавидеть... себя. За страх, неуверенность. Я ненавидел себя, ненавидел гордыню, душившую меня почти до черных кругов под глазами, и тебя ненавидел тоже. Ненавидел потому, что ты никогда не могла повести себя иначе, давая намек на что-то, что могло называться не любовью, конечно, но симпатией. Я ненавидел и почти любил. Да, так пошло, так романтично, так драматично. Сейчас, наедине с самим собой, темной ночью, когда все спят, забывшись тревожным, страшным сном, после боя, похожего на ад, где мы потеряли так много товарищей, где каждый уже попрощался с семьей, вспомнил все, что должен был вспомнить, лаская в памяти милый образ той, что ждет с фронта. И не было это лишним. Мы смертниками сегодня были, почти поцелованные смертью, выжившие просто потому, что до нас она дойти не успела. Сегодня, лежа на холодной земле, я принял все это. Я принял то, что письма, мои корявые, скомканные письма я писал тебе не потому, что больше некому, а потому, что жизненно необходимо мне было писать именно тебе. Я молился, молился горячо и отчаянно, чтобы отвечала. Прося твое фото, как всегда, насмешливо и ядовито, обосновывая это лишь тем, что не хочу забыть, какая ты никчемная, я умолял богов, чтобы прочитала все между строк. Война не щадила никого. Я знал это, не удивлялся этому и, главное, принимал это. С того самого проклятого дня я знал, когда объявили о начале, что нужно забыть иллюзии. Принял со спокойствием, абсолютно непонятным мне самому, что жизнь поменялась так кардинально, будто бы всегда был к этому готов. Задней мыслью, как что-то, не волнующее меня, я отметил, что могу и не вернуться, упав замертво на поле боя. Но тяжело было принять, осмыслить то, что и она, очкастая, может погибнуть, падая на холодную землю от раны в спину ли, в сердце ли - не важно. Заставила вздрогнуть, и сердце предательски сжалось от страха. Постыдно, будто уличенный в запретных мыслях, оглянулся воровато, нахмурился сам на себя за такие глупые, не нужные абсолютно ни мне, ни ей тем более мысли. Размышлял об этом, задумчиво смотря стеклянным взглядом на воду, из которой только что вылез. Всегда я любил воду. Она принимала, успокаивала, помогала забыться, когда это было нужно, приободряла, когда мне было это необходимо. Я всегда любил воду, особенно когда стал обжигаться о пламя той рыжей дуры. Приходил на берег этой реки остужать и залечивать ожоги, оставленные на теле ее прикосновениями и словами на душе.

***

Карин провожала его, и это было удивительно. Не высматривала того, другого в толпе, в отчаянии и надежде выкрикивая его имя, а стояла напротив и кусала губы, отводя взгляд. Он как-то неуверенно, что злило и раздражало его самого, улыбался. Не знали, с чего начать, боясь, как всегда, поссориться, разораться, а может, и подраться. Не время да и не место было для таких выходок, Карин понимала это, стараясь не сказать чего-то злого. Злого оттого, что боялась. Злого оттого, что этот белобрысый идиот уезжал, уезжал и бросал ее, совсем не обещая вернуться. Не смотрела на него, зная, что глаза блестят у нее совсем не от паровозного дыма. Знала, что не скажет ничего громкого, как обычно говорила, оттого что голос сорвется обязательно, задрожит точно так же, как дрожат ее руки сейчас, сцепленные на подоле платья. Не знала, как рассказать, объяснить, что чувствует, да и нужно ли это ему - тоже не знала. Народу было много, и каждому не до рассматривания друг друга. Все стремились надышаться, забывая абсолютно, что перед смертью не надышишься. Почему-то все забывали про это, веря, словно дети, в светлое будущее. Суйгетцу не понял, не заметил, когда и в какой момент его обняли, совсем не нежно и ласково, а как-то грубо, отчаянно, цепляясь за ткань на спине острыми ногтями. Стоял и не верил, вдыхая запах огня от рыжих волос. Не верил, когда такой же грубой хваткой обнял в ответ, водя носом по шее, ища ответа. Находил, или только казалось, что нашел, когда губы ее, сухие, как обычно, нашли его губы, когда прикусывала в ответ на его укусы и шептала что-то о вечной ненависти в перерывах. Почти не говорили, только ощущали прикосновения, дотрагиваясь до сердец, стучащих так бешено, так загнанно, как бьется оно перед смертью, желая отстучать все то, что только предстояло. Желание было умереть прямо сейчас в ее объятиях, только ее видя перед смертью, сгорая от прикосновения огненных волос и застывая от взгляда алых глаз. Не знала, почему когда слезы, ненавистные слезы катились по щекам, а глаза провожали очертания размытого от тумана образа поезда - она хотела броситься следом. Почему вообще пришла сюда - прощаться и говорить что-то, не произнося слов этому идиоту? Царапала щеки до красных отметин, бродила по улицам и каким-то образом забрела на ту самую реку - пристанище того, кого только что проводила на верную смерть. Сидела долго, опустив ноги в воду, и вспоминала, вспоминала, вспоминала... Вспоминала, как кидалась на него с кулаками, понимая, что не отбивается он от нее. Ведь всегда сильнее во много раз был, находчивее. Вспоминала, как закрывал ей рот своими едкими замечаниями, как слова его слишком часто давали болезненные пощечины. Как в порыве злости, когда она переходила границы, глаза сверкали у него совсем не насмешливо, совсем не попустительски. Как боялась она этих глаз, не признаваясь самой себе, что не сбежать ей от них, не укрыться. Как хватал ее больно за волосы и тянул медленно, но до выступающих на глазах слез. Как пощечины иногда оставлял и брезгливо отдергивал руки, ухмыляясь как-то горько, встряхивал головой. А она продолжала говорить что-то о том черноволосом, пытаясь задеть Суйгетцу, неизвестно зачем. Вспоминала все это, и холод, не от воды совсем, проникал под кожу, касался сердца, распылялся по душе, заставляя память воскрешать: как здесь, на берегу этой самой реки, они лежали бок о бок, разговаривая о звездах. Он что-то рассказывал о созвездиях, неизвестно откуда зная их расположения и названия, а она просто слушала его голос и впитывала тепло его тела, которое согревало ее лучше, чем что-либо другое. Вспоминала, как, гуляя, слишком часто они молчали, невзначай переплетая пальцы. Будто не они это были совсем. Не они, разумеется, на лугу соединялись, сливались, не отпускали друг друга из объятий, до рассвета не засыпая. Не она совсем, прикасаясь к его разгоряченной коже, чувствовала, что именно здесь и сейчас готова идти с ним, куда он захочет. Боялась говорить об этом, лежа на его плече, и просто улыбалась, пряча улыбку за прядями волос.

***

Она ждала его, переминаясь с ноги на ногу, кусая губы и сжимая руки. Слишком давно от него не было писем, слишком давно ей все говорили, что погиб. Упрямилась, отчаянно едва ли не зажимая уши, огрызалась резко. Только бы замолчали, только бы перестали говорить о том, что слишком давно стало ее ночным кошмаром. Ненавидела его до дрожи в сердце, надеялась, что вернется, безумно, разумеется, только чтобы еще раз сказать ему о его бездарности, абсолютной ненужности, особенно ей. Ждала на платформе, как и многие другие, которые с замиранием сердца ожидали тех, кто так опрометчиво обещал вернуться. Боялась оказаться среди тех, кто не найдет, не кинется навстречу, среди тех, кто поседеет на глазах, кто обезумеет от горя. Боялась этого, почему-то зная, что если случится ей уходить одной с перрона, домой она не пойдет. Завернет к той самой речке и окунется без стремления вынырнуть в столь горячо любимую им воду. Глупо, конечно, получится, как-то сопливо, драматично, но решила она именно так, спокойно, будто давно уже знала ответ. Давка и толчея были невыносимыми, а она все высматривала, напрягая свои воспаленные, с красными капиллярами глаза. Смотрела, вглядываясь каждому встречному в лицо, и с замиранием сердце продолжала искать единственно нужное ей. А он, как всегда, решил посмеяться на ней, глупой Карин, прячась и наблюдая где-то со стороны, как она отчаянно ищет. Не находила его белобрысую фигуру и в панике надеялась только на это, так безудержно надеялась, так сильно, как ни на что другое не была способна надеяться в эти мгновения, не находя фиолетовых, столь ненавистных ей глаз. Разум ее отторгал мысль, что нет его вообще на перроне, что давно уже не дышат они одним воздухом, что по земле одной не ходят. Отчаянно, абсолютно безумно рыскали ее глаза по людской массе и не находили. Почувствовала что-то, сдавившее ребра, что-то, продирающее ее сквозь людей. Как резко, крепко прижалась, почти впечаталась в кого-то. Поднимая глаза, она практически задыхалась, не зная, как начать контролировать свое тело. Он смотрел на нее, повзрослевший, постаревший, своими извечно насмешливыми глазами - теми, которые она запомнила на тысячу жизней, лет. Глаза в глаза, сердце к сердцу. Стояли долго, вцепившись друг в друга, как утопающий цепляется за руку помощи. Объятия потом переросли в душащие, кричащие от тоски по друг другу. Существовали в своем, отдельном, вакуумном мире, дыша в унисон.

***

Любили. Любила, все так же переругиваясь, все так же бросаясь на него с кулаками. Любил, дергая за волосы, обжигаясь о них, как и прежде. Любили. Так просто и так драматично придя к этому выводу. Любили