Look who’s digging their own grave That is what they all say You'll drink yourself to death © Bastille — Icarus
Крис кричит так громко и так зло, что у него перекашивается и краснеет лицо. Он ходит по комнате из угла в угол, запускает пальцы в отросшие волосы, размахивает руками и смотрит как-то странно — не то отчаянно, не то с ненавистью. Айзек не понимает. У него всегда было дерьмово с определением эмоций других людей. Волчье обоняние не помогает ничуть — на Крисе слишком крепко держится запах пороха и свежей боли, чтобы сквозь него можно было учуять хоть что-то другое. — Да какого чёрта? — Крис поворачивается лицом и неопределённо взмахивает рукой. — Им нужна помощь. Мы должны вернуться. — Нет, — пожимает Айзек плечами в ответ. — Я никуда не поеду. Я не могу туда вернуться. — Слушай, мелкий кусок дерьма, — шипит Крис сквозь зубы, неожиданно оказываясь совсем близко и сжимая пальцы на его горле. — Ты не можешь туда вернуться? Ты? Да что тебя там такого ждёт, чтобы ты не мог туда вернуться? Айзек не хочет этого признавать, но, как только он чувствует Криса и его гнев в такой близости от себя, у него в душе начинает копошиться застарелый страх, оставленный отцом в качестве наследства. — Надгробие жены, всадившей себе нож в грудь прямо у тебя на руках? — Крис, кажется, и не замечает, как Айзек весь подбирается и съёживается. — Труп дочери, с которой ты не был рядом, когда какая-то блядская сверхъестественная тварь распорола ей живот? Огромный дом, в котором нет ни души, только ты и полный оружия да аконитовых пуль подвал? Что из этого тебя там ждёт, Айзек, что?! Он ничего не отвечает — только накрывает ладонью слишком сильно сжимающиеся на горле пальцы, на краткий миг показывает жёлтую радужку глаз и приподнимает верхнюю губу, чуть скаля клыки. Ему нечего сказать, он не может бросить в лицо Крису «я слабее», не может прошептать я «виноват». Не может совсем ничего — смелости не хватит. Они друг другу никто, и Крис, разжимая хватку, отталкивает Айзека назад, так, что тот пошатывается и больно упирается внутренней стороной колена в стоящий рядом стол. Крис больше ничего не говорит. Подхватывает свою дорожную сумку — вместо книжек и смены белья в ней пистолеты и несколько пачек ибупрофена — кидает на пол плотную пачку евро и банковскую карту, заведённую на имя Айзека, и хлопает дверью так громко, что тот шипит и хватается за вмиг занывшие виски.***
После того, как Крис уезжает, у Айзека не остаётся ничего, кроме собственных мыслей, и они его медленно убивают. Когда Айзек думает о Скотте, чувство вины поедает его изнутри. Скотт, этот хороший малый, этот добрый альфа с красными глазами и стеснительной улыбкой, сделал всё возможное для того, чтобы жизнь Айзека стала лучше. Не выгнал его из своего дома даже после того, как тот начал трахать его бывшую девушку. Айзек же отблагодарил его тем, что не успел спасти эту девушку от смерти. Не успел, опоздал, позволил ей умереть, сдохнуть, захлёбываясь собственной подступающей к горлу кровью и мелко дрожа. Айзек знает, что предал дружбу и доверие Скотта всеми возможными способами. Чтобы больше никогда не смотреть ему в глаза, он готов выдавить собственные из глазниц. Когда Айзек думает о Стайлзе, ему легче всего. Он никогда ничего не был должен Стайлзу, более того — они всегда недолюбливали друг друга, если можно так выразиться. Но душу всё равно скребёт какое-то смутное сожаление непонятно о чём, а перед мысленным взором встаёт обезумевшее перекошенное лицо Стайлза, поглощённого Ногицунэ. А затем оно же, только уже без Ногицунэ и без задорного огонька, который, наверное, погас навсегда. Айзек и тут всех подвёл, и тут сделал недостаточно. Он мог бы, мог бы помочь, но ни черта не сумел. Тоска воет внутри волком, и Айзек, уже и не силясь себя сдержать, прокусывает собственную ладонь в попытке заглушить ноющее и будто поставленное на повтор чувство внутри другим — внешним, физическим. Когда Айзек думает об Эллисон, ему хочется разодрать свою грудную клетку, пробраться под рёбра, вскрыть себя так же, как её когда-то — клинок Они, но он слишком слаб для этого, поэтому царапает когтями лишь по бокам, избегая грудины. Вспарывает кожу, доставая до мяса, и застывает так на несколько мгновений, чувствуя, как вниз по бёдрам стекает кровь, пачкающая джинсы. Вытаскивает когти резко, одним коротким движением, разводя руки в стороны, и мелкие капли крови с них летят на пол и стены. Когда раны затягиваются, Айзек начинает по новой, и с каждым разом нужно всё больше времени, чтобы кожа заросла. С каждым разом больней, горячей. Он не останавливается, пока голова не начинает кружиться от потери крови. Когда Айзек думает о Лидии, в ушах у него стоит её крик — высокий, пронзительный и настолько болезненный, что от него начинает по-настоящему мутить. «Эллисон,» — кричала она, — «господи, Эллисон.» Надрывалась, чуть ли не билась головой о стены и, пока пыталась закрыть побелевшими ладонями дыру в груди своей единственной подруги, её держали Скотт с Крисом. Айзек не знает, от чего ему тоскливее, когда он вспоминает это — от боли Лидии, затопившей всё вокруг, или от собственного бездействия, от того, что он тогда молча забился в угол, крепко прижимаясь спиной к стене, тяжело дыша и задрав голову к грозно-чёрному небу в попытке остановить накрывающую его паническую атаку. Теперь, поднимая голову, он всегда пережимает себе глотку костяшками пальцев. Когда Айзек думает о Питере, ему становится жарко и душно, он нервно сглатывает и расстёгивает верхнюю пуговицу на рубашке, оттягивая ворот. Ему стыдно и немного горько — Питер всегда либо смотрел на него с презрительной усмешкой, либо не замечал вовсе. Айзек же не мог оторвать от него глаз. Это так позорно, что он старательно откидывает эти мысли, пряча их так глубоко в сознании, как только возможно. Но порой они всё равно возвращаются, и тогда у Айзека лезут клыки и мерцает перед глазами красным, будто он чувствует Питера и стойкий запах его горячего безумия прямо у себя за спиной. В эти моменты ему хочется погрузить когти в кого-то другого, кроме себя. Айзек бы смастерил себе крылья — выдрал бы их из собственной плоти, закрепил бы своими же костями, вымазал бы кровью, тоже своей — и поднялся прямо к солнцу, сжёг бы себя его лучами дотла и захлебнулся бы в солёной морской воде, если бы только это было кому-нибудь нужно. Ещё бы он был кому-то нужен. Вместо этого он покупает аконит у цыган, держащих магазинчик неподалёку от снятой ему Крисом квартиры, и щедро сыплет тот в оставшуюся от Криса же бутылку виски.***
Достать алкоголь не сложно: Айзеку успело исполниться восемнадцать, а оставленных Крисом денег вполне хватает на выпивку и дешевую еду из супермаркета или с доставкой. Квартира проплачена на несколько месяцев вперёд, и всякая необходимость думать о практичных вещах отпадает сама по себе. Айзек не пользуется телефоном — иногда даже забывает его зарядить — и не выходит в социальные сети. Е-мейл от Скотта с коротким «вернись» он удаляет сразу, цинично усмехнувшись. Айзек не верит ни слову. Айзек не понимает, как по нему можно скучать. Он начинает курить и прижигать себя незаконченными сигаретами. Наблюдает за тем, как кожа на запястьях прогорает аккуратным ровным кругом, глубоко втягивает носом запах подпалённой плоти. Прокручивает бычки в собственные руки настолько глубоко, насколько это возможно, а потом резко убирает сигареты, откидывает их в сторону, поддевает не успевающую зажить рану когтём и с упоением ведёт им вверх по руке, огибая вены, но вспарывая себе кожу. Она расходится в стороны, раскрывается, и Айзек вылизывает порез. Металлический вкус на языке всегда действует отрезвляюще, но этого никогда не достаточно. Нужно больше, сильнее, больнее. Айзек понимает, что может загладить свою вину лишь своей же кровью, поэтому пускает её себе раз за разом.***
Кладбища во Франции удивительно красивые, и Айзек ходит на них так часто, как только возможно, каждый день стараясь открывать для себя новое. Но делает одно и то же: бездумно бродит между могилами, напевая себе под нос песню про пьяного китобоя — скорми его на ужин голодным крысам, перережь его глотку ржавым кинжалом, рано-рано утром — и когтями выстукивая ритм по надгробьям, а затем оставляя на их камне глубокие царапины. Под его ногами разлагаются десятки мёртвых людей. В его сердце догнивают сотни добрых чувств.***
Когда в темноте Айзек видит на полу своей комнаты выпотрошенный труп, то не удивляется — лишь склоняет голову на бок и мелкими шагами подходит ближе, протягивает руку в попытке дотронуться до вывернутого наружу желудка, поддеть кишечник и до конца вытащить тот наружу, но изуродованный силуэт растворяется перед глазами, и пальцы цепляют лишь воздух, нелепо сжимаясь на нём. Айзек тяжело дышит, облизывает пересохшие губы и прижимает раскрытую ладонь к зашедшемуся сердцу. Он всё ещё видит перед собой растекшуюся по полу багряную лужу крови и наклоняется к ней, чтобы провести языком, но от лужи так несёт спиртом, что Айзек невольно отшатывается назад, зажимая нос. Айзек снова слышит крик Лидии в своей голове: банши кричит, предсказывая чью-то кончину.***
Айзека бьёт жаром, перед глазами у него всё плывет красным маревом, и пальцы его дрожат так, что он не может даже натянуть на себя постоянно сползающее одеяло. За окном безумствует какой-то фестиваль, и оглушающе громкие звуки бьют по ушам, а яркие краски пляшут перед глазами разноцветными бликами. Смазывают зрение, царапают, и Айзек дышит тяжело, неровно. Клыки с когтями выступают сами по себе. Айзеку кажется, что он умирает. Айзеку кажется, что он заслужил смерть, и он не сопротивляется, не борется с душащей его слабостью — отдаётся ей на волю, позволяя забрать себя, унести, опустить на дно медленно плывущей по Лете лодки, мягко оглаживая руками плечи и целуя сухими губами в лоб. Айзек совсем не понимает, что кто-то на самом деле дотрагивается до него, и судорожно цепляется за крепко держащие его мужские руки лишь после того, как его приводит в подобие сознания резкая и острая боль в шее от вонзившихся в неё клыков. Айзек дёргается на кровати, хватается за чужие запястья и опадает. Его дыхание выравнивается, сердце успокаивается, а сознание уплывает снова, только на этот раз он проваливается в сон — бестревожный и лёгкий. Рядом с его кроватью, откидывая голову назад и упираясь затылком ему в колени, устраивается Питер.