Нежность

И когда одиночество через край переполнит уставшее сердце, нам снится кем-то обещанный рай, место, где мы бы смогли отогреться. Островок покоя среди хаоса и круговерти — Там, где кто-нибудь нас укроет от ледяного дыхания смерти...

Они опять пытались доказать друг другу что-то, раз за разом скрещивая мечи. Стремительность его движений была неуловима, как поток солнечного света. Пустой ослепительной белой молнией надвигался на Ичиго в шунпо. Так быстро, так уверенно… Ичиго, что плотно сжал во влажных ладонях рукоять меча, что уже приготовился к неизбежности, показалось, будто за это быстротечное мгновение произошло очень многое. Эти доли секунд он вдруг прочувствовал так ощутимо и явственно, что по телу пробежала дрожь. Надвигающаяся опасность атаки, огненный взгляд демонических глаз, ветер, холодом бьющий в лицо, собственное остолбенение — всё это внезапно прошибло его, обрушилось на разум мощной неудержимой волной. И ему почему-то на миг показалось, что он абсолютно беспомощен. Что заносить меч для ответного удара — бесполезно и глупо. Это всё равно ничего не решит и не исправит, не смоет эту странную необъяснимую горечь, что окутывала отчего-то его душу. Далёкие облака молча наблюдали за тем, как медленно опускается серое лезвие меча в смиренной безысходности. Ичиго просто решил не сопротивляться — опустить голову и клинок и дать событиям захлестнуть себя с головой. Ему так всё это надоело. Надоели эти сражения во имя спорного понятия гордости и чести, надоела необъяснимая жестокость, надоела боль. Почему бы просто не поддаться желанию? Рано или поздно это всё равно случится — его убьют. Рано или поздно он погибнет от чужой руки, и теперь ждать этого «рано или поздно», изнывая от неопределённости, совсем не хочется… Ладони, чуточку дрожа, сжимаются в кулаки. Он просто смыкает веки и ждёт, пока белое лезвие пронзит его грудную клетку и вынырнет позади, посреди лопаток, окрашенное в красный. Он не понимает себя, да и не стремится понять, молчаливо ожидая конца. Но конец всё не наступает. Сознание обволакивает полная, непроницаемая тишина, настолько весомая, что слышен стук собственного сердца. Ичиго поднимает глаза и встречает взгляд Пустого, завораживающий и мистический, в котором разнообразие эмоций прочитать очень трудно. — Что ты делаешь?! — говорит его двойственный дребезжащий голос, и кажется, будто слова трещат, как ломающаяся жесть. Куросаки всё же может разглядеть в лимонно-жёлтых радужках немой укор и какое-то смутное сожаление. Пустой теперь не несётся на него в резвом шунпо, он стоит, воткнув остриё меча в бетон, склонив голову, обдуваемый потоками ветра. — Я тебя не узнаю… Чеканя шаг, он подходит вплотную, совсем близко, но от него теперь не веет эманациями агрессии, как раньше. В его действиях сейчас читается явственный упрёк. — Что с тобой случилось, Ичиго? — может слышать юноша сердитые нотки в невероятном голосе. Пустой не смотрит ему в глаза. Он смотрит на неглубокую, но заметную рану, подсыхающую уже и опоясывающую весь левый бок Куросаки. — Тебе нравится подставляться под удары? Какого чёрта ты позволил тому пустому так сильно ранить себя, а теперь не оказываешь и мне никакого сопротивления? Ты ведь знаешь… — отчего-то в яростном бессилии шипит он, и Ичиго замечает, что Белый Зангтсу, мелькающий на ветру чёрной лентой и совершенно забытый, стоймя воткнут в стену здания неподалёку. — Ты ведь знаешь, что когда тебя ранят, я тоже мучаюсь! Ичиго вдруг вздрагивает, но совсем не от напоминания о боли, которую обязана причинять рваная рана. Ему кажется, что так вздрагивает человек, которого заставили вынырнуть из липкой дремоты нежной щекоткой пёрышка по щеке. Он встречает взгляд Пустого, но совсем не презрительный, не надменный, а какой-то жалостливый, будто сейчас они перепутали роли, и от боли изнывает Пустой. — Мучаешься?.. Но я не вижу на тебе ран… — не находит Ичиго ничего другого, как еле слышно прошептать эти слова. Глаза Холлоу вдруг расширяются в немом удивлении — удивлении, когда тебя вдруг раскрыли, раскусили, узнали твой сокровенный секрет — и его губы кривятся, словно Куросаки этими фразами задел некую струну в его душе, нежную струну, что болезненной вибрацией и писком отдалась в сознании. — Да что ты об этом знаешь?.. — горько шепчет он, отвернувшись почему-то. И Ичиго сейчас становится так непривычно, так неловко и печально от накатившего чувства собственной вины. Он, отправляя меч за спину, словно ненужную ношу, не боясь последствий, мягко приближается к Пустому, недвижимому, как меловое изваяние. Куросаки сейчас не может видеть его лица, взгляд упирается в затылок, покрытый торчащими колючками белых волос. — Если бы ты хотел, ты давно бы захватил моё тело, правда? — говорит он с какой-то чудной нежностью, с непонятной ему самому лаской, пытаясь заглянуть за плечо, обтянутое тканью белого косоде. Холлоу не реагирует, застыв, не показывая юноше своего взгляда и своих эмоций. — Но почему-то не сделал этого до сих пор. Не верю, что я бы смог подавить тебя, хоти ты этого на самом деле… Ладонь тянется вперёд в желании обернуть к себе истинную сторону чувств, осторожно ложится на чужую щеку. И Ичиго с содроганием ощущает, как подушечки пальцев вместе с теплом кожи обжигает горячая влага. — Дурак… — тихо говорит Пустой, теперь смотря на него. На его щеках отблесками сверкают тоненькие влажные дорожки, прозрачные капли катятся и катятся, вытекают с уголков глаз, бегут по щекам, обминают подбородок и скатываются по шее. И Куросаки чувствует слёзы Холлоу так остро, как никакую другую рану — ему вдруг становится так больно, так невыносимо и грустно, будто по его вине случилось неисправимое горе. Грудь словно сдавливает тяжёлым свинцовым ободом. Эти слёзы заставляют его задыхаться от вины и нежности, от сладкого трепета и собственной глупой слепоты. — Да… — говорит он, прикрывая глаза и доверчиво прислоняясь своим лбом к опущенному лбу Холлоу. — Я такой дурак… Облака сбиваются в невесомые сугробы и, возможно, мечтают в стремительном падении свалиться с небосвода, устав бесконечно плыть по этой однотонной синеве. Пальцы торопливо стирают сверкающие алмазы слёз с белых щёк, и каждое прикосновение вспыхивает в сердце жарким чем-то, необъяснимым и значительным. Чувства обрушиваются на них так внезапно и непредсказуемо, сближают настолько, что дыхание теперь сбито надсадными выдохами-вдохами. Ичиго никогда ранее не целовался, но сейчас ему кажется, что подобный жест — единственный правильный выход, единственный возможный способ успокоения. Его губы неумело, с дрожью и трепетом ласкают губы Пустого. Яркий солнечный свет, которым неожиданно вспыхивает поднебесье, оседает на подрагивающих ресницах. Закрытые веки скрывают взгляд от мира за тёплой темнотой, позволив тактильному контакту полностью превратиться в неудержимую вскипающую волну эмоций. — Больше никогда не подставляйся под удары, хорошо?.. — тихо, будто шелест весенних древесных крон, шепчут губы Пустого в губы Куросаки, пока руки крепко-крепко обвивают шею, сжимая в объятиях, пока ладони беспорядочно снуют по затылку, а пальцы путаются в рыжих волосах. — Хорошо… — улыбаясь, таким же интимным шёпотом отвечает Ичиго. Близость делает мысли расплавленными, тягучими, будто патока, и прижиматься к чужой груди так приятно и сладко. — Отныне я никогда не позволю литься твоим слезам… Искорка от потухающей свечки превращается в пожар так же стремительно, как и огонёк чувств в глубокую любовь, и ты замечаешь это лишь тогда, когда исправить уже ничего невозможно...