Как-то зимою

      Громкий смех разносился по улицам, эхом ударяясь об стены зданий и домов, разлетаясь по округе. Кто-то, молча уткнувшись в телефон или поудобнее укутавшись в свой шарф, старался не обращать внимание и идти по своим делам; кто-то лишь натягивал на лицо улыбку, — непонятно, искренне или выдавливая из себя, — явно припоминая что-то из жизни и ностальгируя по былым денькам, которых уже, к сожалению, невозможно было вернуть; кто-то, возомнив себя пупом землю, решает проучить негодников и кричит с балкона или с окна недовольства и маты, то ли намереваясь запугнуть их, то ли просто из любопытства выглянуть на улицу; кто-то, неразборчиво бубня что-то себе под нос, хмурился и сразу же торопливо шмыгал в подъезд или задёргивал шторы у окна, дабы лишить себя созерцания такой прекрасной картины; другие и вовсе не собирались разбираться во всей этой дребедени и спешили обойти источников гула и шума, опасливо оглядываясь на них всю оставшуюся дорогу, пока те не исчезают из поле зрения. А виновники сией тревоги ни в чём неповинных граждан являлись два парня, кои, кажется, всерьёз хотели потревожить всех и каждого, какое сложилось впечатление у окружающих, но на самом деле лишь просто вышли прогуляться и, так сказать, подышать свежим воздухом. И уже никто не был уверен в том, что прогулка до ближайшего ларька (а может, и не ближайшего, ведь постоянно заливаясь смехом и посылая всех, кто попробует сделать им замечание, куда подальше, они уже прошли как минимум пять магазинчиков) пройдёт без приключений. Даже, скорее, наоборот, все были уверены в обратном.       Хотя до этого они успели конкретно достать соседей (сначала Щиголева, а потом и Горшенёва, ибо пришедший будить друга Горшок настолько спешил, что второпях сумел забыть у себя дома деньги и мобильник, в связи с чем им пришлось топать через полгорода обратно на квартиру Мише), после коллег, с которыми двое встретились на студии в назначенное время, а затем как-то умудрились по телефону вскрыть (или, как высказалась сама жертва, "взъесть") мозг брату Михи. Естественно, ничего путного из этого не вышло, а все и вся отворачивались от друзей с гордо поднятой головой и лишь с уверенностью поднимали руку с поднятым средним пальцем. Никто никогда и не сомневался, что в их коллективе нет нормальных, но иногда некоторые особи вселяли надежду на то, что всё-таки ещё не всё на самом деле потеряно и, быть может, в психушку увезут только двоих, а не всех? Ну, разве что за компанию... под молящий щенячий взгляд Поручика и не терпящий отказов суровый вид Горшка.       Продолжая о чём-то спорить, скорее не выясняя отношения, а по-дружески делясь собственным мнением на счёт того или иного проявления, музыканты в шутку толкали друг друга локтями в бока, скользя по льду и при падении хватаясь за куртки ближнего товарища (а потом сами же будут удивляться, с какого у них вся одежда поношенная и порванная). С кучей отборного мата (от которого родители закрывали своим детям уши, а некоторые люди разных возрастных категорий недовольно морщились, словно эти слова больно били их по барабанным перепонкам), они продолжали качаться и пихаться, но всё же кое-как (по магии, небось) держали равновесие и оставались на ногах. Хотя, это ещё с какой стороны посмотреть...       Странно, но такой великан, как Горшенёв, не смог устоять на ногах по большей части, резко поворачиваясь назад и подскальзываясь на льду. Сила притяжения подвела его, с распростёртыми объятиями встречая внизу. Ясен пень, что, ухватившись за рукав барабанщика, оба свалились в сугробы снега. И очень возмущённый таким поворотом событий вокалист тут же попытался вскочить, в итоге лишь кряхтя и взнося взмахами рук снег в воздух, после чего тот опадал обратно, на самого Мишу и лежащего рядом Щиголева. В итоге, сил не оказывается у обоих, и они остаются лежать на земле.       Поручик потягивается и лениво переворачивается на бок, глянув на вокалиста. Тот долго не обращает на это внимание (а может, и вовсе не замечает), устремляя взор куда-то в небо. Далеко. И в тот момент Щиголеву отчего-то показалось, что и мысли Горшка тоже где-то там, в пространстве и Космосе, далеко-далеко отсюда, где никого и ничего. Только бесконечность. Только свобода. Только...       Барабанщик (и не он один) уже очень давно начал замечать в себе особенность так быстро, легко и незаметно для самого себя переводить темы. Думать обо всём и ни о чём одновременно. Он может минутой тому назад философски размышлять о смысле жизни и в то же мгновение уже умничать, проявляя свой интерес к множеству пород кошек, или же случайно вспомнить о вчерашнем завтраке и вслух переключиться на свои любимые блюда. Это было понятно, хоть и нельзя предугадать, о чём думает или что он сейчас скажет. Но иногда музыканта настолько обхватывало это странное чувство, когда паутина вдруг разрывается и рухает вниз, в тот самым момент, когда все, абсолютно все мысли резко начинают течь по быстрому течению, которое просто никак нельзя остановить. Этот поток нерушим. До поры, до времени. Можно закрыть рот. Но нельзя сбежать от себя и от этих раздумий, кои сами, когда им вздумается, начинают плескаться и всплывать на вверх.       Кто-то подумает, — чепуха. Так бы подумал Миха, как успел отметить про себя Щиголев. Так бы, наверное, подумал и сам Поручик, отмахнувшись, если бы не... Тяжёлая голова.       Глядя на Горшенёва, продолжающего задумчиво рассматривать небосвод, ударник неуверенно сглотнул. Он понимал, что только рядом с Мишей мог не бояться оставаться самим собой. Нет, неловкие моменты и ситуации бывают со всеми, везде и всегда. Но Поручик не боялся осуждений от Горшка. Он и сам не знал, почему. Только сейчас рой жужжащих пчёл подсказал. Подсказал, шепча на ухо одно лишь слово: лёгкость. Эта подсказка и вправду помогла Щиголеву прийти к злополучному и крайне странному, но, надо было признать, в какой-то мере правдивому выводу. Он прекрасно помнил те времена, когда голову вскруживало, мысли переплетались, но вели к одному, а, как привыкли говорить, "бабочки" в животе превращались в самых настоящих червей, которые в скором времени начинали расползаться по всему телу, а после прямо там дохнуть и гнить. Нет, конечно, до этого... червей и того самого подыхания и гниения изнутри было долго, если вообще эта стадия смогла бы наступить. Ибо, продолжая изучать взглядом черты лица и глубокие глаза вокалиста, сказать это было трудно. Эти огоньки, искры, звёзды, планеты, миры в его душе и тёмно-карие, почти чёрных глазах... Нет, они не могли причинить боль, ломать кости и помогать умирать. Они могли возвратить к жизни. И никак иначе. Да, только так.       Удивительно было то, что, как бы они сцеплялись из-за сущего пустяка и оба бы не надувались друг на друга, то ли изображая, то ли реально имея такую обидчивость, через пару мгновений их уже можно было заметить сидящих друг напротив друга и яро что-то обсуждающих. И, не смотря на такие разные характеры, приоритеты, нередкие разногласия и кучу ещё всяких неувязок, в некотором они были очень схожи. Эти всплески эмоций, поднимавшиеся у первого и второго, когда уже не хватает слов и они начинают либо материться, либо, шипя, плюясь, путая (да иногда и забывая, чего уж греха таить) значения фраз и запинаясь, с чувственностью размахивать руками, будто бы это как-то поможет собеседнику пролезть к нему в голову и понять ход его мыслей или, может, добавит большей яркости, как иллюстрации в книжках. А яркости и насыщенных красок это прибавляло, и ещё как. Жесты, вперемешку с сияющими ярче любой звезды и пляшущими искрами красивей любых языков пламени глазами, именно в которых и отражалась бесконечная, необычная и для каждого по-своему родная душа.       Судьба иль не судьба, — вот в чём вопрос. Это серьёзно было сложно. Часто эту самую судьбу мы сами выбираем и строим себе, где-то сворачивая, где-то спрашивая, а где-то поступая по своему. И Поручику не давал покоя тот факт, что один взгляд, одна фраза, одно движенье или слово могут изменить жизнь. А страх накатывал при мысли о том, что привести любое решение может как и к счастью, так и к горю. И никогда, никогда не знаешь, что делать. Интуиция подсказывает одно, разум кричит другое, в то время, как сердце тихо шепчет третье, а ноги несут в неизвестном направлении прочь от всего, что может стать твоим или быть отнято. Беготня. Вот и всё, что мешает строить жизнь. Хотя достаточно всего лишь одного шага... шага к неизвестности. Он может привести тебя куда угодно. Чем это не прекрасно?

И, как-то зимою, думали об этом двое, и две пары бездонных глаз глядели куда-то в пустоты этого бескрайнего небосвода.