Phentanylum.

Я всегда принимал их, когда нуждался в тебе, но тебя не было. Я всегда принимал их, когда оставался один в пустой и темной комнате. Я всегда принимал их, когда мне нужно было забыть что-то, что помнить совсем не хотелось. Я всегда принимал их, когда хотелось сделать все вокруг проще, не так, как оно было на самом деле. Сегодня я возвращаюсь домой позже, чем обычно. За несколько минут преодолеваю пыльные ступеньки, ведущие к двери в мою квартиру, и громко закрываю ее за собой, а звук щелчка, который раздается от замка, взлетает вверх еще на несколько пролетов. Я уже давным-давно не снимаю с себя обуви, попадая в этом маленький и грязный от какого-то бумажного мусора коридорчик, поэтому сразу же направляюсь в гостиную (если эту комнату вообще можно так назвать), достаю из кармана несколько пакетиков с белым порошком - причиной моей задержки сегодня после работы, и небрежно бросаю их на совсем крошечный столик рядом с диваном. — Лучше бы эту дрянь выпускали в таблетках ради хотя бы какого-то удобства ее хранения, - сердито ворчу я, в спешке стягивая с себя огромный свитер, замечая при этом, что все мое тело после него словно искусано кем-то. Фентанил. Когда он стал для меня важнее, чем моя семья, моя карьера, мои друзья? /Всего этого больше нет./ Когда я перешел в последнюю стадию и теперь даже не в силах прожить двадцатичетырехчасовой день без самой малой дозы? Когда я начал выходить на улицу только ради того, чтобы заработать деньги и спустить их в этот же вечер, хотя бы на самый ничтожный пакетик, который может мне достаться, если я заплачу? Когда я перестал спать по ночам, мучаясь от чудовищной боли, разливающейся по всему моему телу, доходящей до самого мозга, наносящей стремительный удар по нему и заставляющей меня кричать в подушку, чтобы никто не услышал? Эта боль имеет два цвета. Первый - ярко-красный, цвет моей крови, которую я оставляю на белых простынях и подушках почти каждое утро. Он зарождается в спутанных венах на моих запястьях, напоминающие сотни железных дорог, на которые я смотрю с высоты птичьего полета, и дальше кровотоком разносится по всем клеточкам тела, не оставляя ни одну из них не наполненной этим красным цветом. Иногда такая боль заходит дальше клеток моего тела и может вырваться наружу, выступая неровными пятнами на коже, руках, шее, лице. Я урод. Второй - чисто-черный, цвет гнили, гнилой крови. Он - порождение первого, словно его дитя, которое не получится без родителя, участвующего в его создании. Не будь этого красного - не было бы и черного. Самый больной и тяжелый цвет, от которого хочется задохнуться спертым воздухом этой комнаты, наполненной сожженной бумагой, окурками от сигарет и использованными шприцами. Просто меня это не волнует. Половину ночи после того, как я ложусь спать, уходит на гниение красного цвета и после того, как она превращается в черную, я обычно просыпаюсь. Просыпаюсь так, будто был оглушен каким-то громким звуком, прервавшим мой сон, но это не звук, это - вспышка боли. После того, как она поражает мой мозг, единственным спасением становится мой любимый наркотик. Красивые кристаллики белого порошка являются чудесным спасением, и я благодарю за его создание всех поименно только тогда, когда знаю, что без очередной дозы я умру. А мне совсем не хочется умирать вот так, в этой грязной /от моей сущности/ постели, в которой я стал проводить большую часть своего времени. До этого единственным моим спасением был ты. Покажи мне город, где никто и никогда не спотыкался об антенны крыш, которые были их ошибками. Да, я ошибся. Я ошибался множество миллионов раз и у меня даже не получается найти хоть малейшее оправдание всем тем ошибкам, которые я допустил. Поэтому я лишь просил, умолял тебя, закрывая глаза на те куски пустоты, из которых ты теперь состоишь, прощая каждый из отпечатков чужих рук на твоих плечах. Ты молча ушел, так ничего мне и не сказав, а я смог заметить лишь ту безразличную усмешку на твоем красивом и таком любимом мною лице - последнее, что ты подарил мне перед тем, как наша Вечность рухнула. Этой зимой я больше не звонил тебе. Я вообще ни с кем не разговаривал больше, а на заправках, когда мне протягивали сдачу с помятых купюр, заработанных грязным трудом, отвечал мычанием. Вся теплота, которой я был наполнен, когда у меня был ты куда-то исчезла и не оставила ни миллиметра надежды на то, что все будет так, как раньше. Сколько слез было пролито в объятиях крыши моего дома, ты знаешь? Нет, ты, конечно, даже и не думаешь обо мне больше, если только тебе не случалось проходить мимо и взглянуть вверх, где ты увидел бы разбитого безумца, отчаянно балансировавшего на самом краю шестнадцатого этажа. Если бы о моей смерти написали в утренней газете, которая тут же разлетелась бы по всем окрестностям, уверен, ты бы даже не взял ее в руки. Я просто хотел извиниться. Я продолжал принимать их, чтобы ты вспомнил обо мне хотя бы на миг, пусть и вспоминать больше было некого.