Mockingbird

«Нет». Слово вспыхнуло в сознании, зазвенело тысячью тревожных колоколов — и минутного наваждения как не бывало. Анджи почувствовала себя так, будто бы на неё вылили ушат ледяной воды; тело мгновенно прошибла мелкая дрожь. Негромкая размеренная музыка, бесчисленные разговоры других посетителей, ароматы здешней кухни, маленькие столики, звон колокольчика над дверью — звуки и краски окружающего мира, который на несколько мгновений померк для неё, — всё это разом обрушилось на Анджи, стало отчётливее, ярче, сильнее. Растерянно заморгав, она в ужасе воззрилась на чужое лицо, застывшее лишь в нескольких миллиметрах от её собственного. Герман. Чёрт бы тебя побрал, Герман! Приложив неимоверные усилия — тело было совсем ватным, непослушным, — она медленно отстранилась, откинувшись на спинку стула и не в силах вымолвить ни слова. Дыхание её оборвалось, каждый вздох терзал горло, стягивал грудную клетку. Сердце молотом колотилось внутри, будто бы норовило вот-вот переломать рёбра. Анджи поднесла холодные ладони к пылающему лицу и изнеможенно прикрыла глаза. Да что же она творит? Герман, так и не дотянувшийся до неё, теперь казался ошеломлённым; взгляд его пуст и неподвижен, будто бы мужчина мучительно пытался сообразить, что происходит. Помедлив мгновение, он поднял на спутницу глаза — и в лице его выразился целый вихрь эмоций, от замешательства до раскаяния. Губы его по-прежнему были слегка приоткрыты. Анджи почувствовала, как дурнота поднимается всё выше, подступает к горлу. Эти губы были слишком близко. «Снова, это повторяется снова», — подумала девушка, и эта мысль привела её чуть ли не в отчаяние. Снова. Раз за разом, как замкнутый круг. Неважно, что она планировала изначально, неважно, какой образ выстраивала, как избегала людей — уже в который раз всё рушилось, как карточный домик, в который раз она утрачивала власть над собой. Она считала себя достаточно сильной, чтобы преодолеть различные жизненные тяготы, она хладнокровно приняла этот ужасный, отвратительный план Присциллы ради чужого молчания — и она же так легко теперь ломалась. Слабость, глупая человеческая слабость, глупая человеческая сущность! Анджи показалось, что она находится на грани истерики. Разве она не обещала себе… Герман резко выпрямился, отведя взгляд; на лице его застыло противоречивое выражение, на лбу выступила испарина. Наверно, подумала Анджи, его рассудок сейчас тоже застлан туманом. — Это было… — заговорил он, упорно смотря куда угодно, только не на Анджи; каждое слово ему давалось с большим трудом. — Ошибкой, — закончила она; что она могла ещё сказать? …быть сильнее? Герман отрешённо закивал, что-то бездумно высматривая в своей тарелке, на которой минут десять назад покоился аппетитный омлет, — и высматривал он так, будто бы надеялся вот-вот увидеть подсказку о том, как ему быть дальше. Анджи осторожно наблюдала за ним, покусывая губы, и чувствовала, как какое-то горькое ненасытное чувство расплывается внутри, подобно чёрной дыре, как что-то обжигает глаза. Она не должна была этого допустить. Она должна была лишь тщательно контролировать ситуацию, очаровывать Германа томными улыбками и намеренно сладкими словами. Она должна была наблюдать, как он, ломаясь под этим нежным гнётом, покорно кладёт своё сердце к её ногам. Она должна была пытать его своей якобы взаимностью. Но никак нельзя было позволить самой себе заиграться. И нельзя было позволить мысли, которая уже давно роилась где-то внутри, проникнуть в сознание. Мысли о том, как всё это мерзко. Анджи на мгновение крепко зажмурилась, а затем распахнула глаза; перед ней тотчас закружили-заплясали пульсирующие точки, поглотившие картину происходящего. В чём заключался план Присциллы? Ей, Анджи, следовало завладеть чужим сердцем, а затем без сожалений его разбить, однажды, уже перед отъездом, равнодушно заявив Герману, что она его не любит и никогда не любила. Это, очевидно, навсегда бы воздвигло барьеры меж нею и семьёй Кастильо, как и желала Присцилла. Это, возможно, и саму бы Анджи в какой-то мере спасло. Только вот теперь она внезапно задалась вопросом, над которым на задумывалась прежде: а действительно ли она к этому готова? В чём состоял её новый образ, который она так тщательно выстраивала два года, какой она желала видеть себя? Она надеялась стать сильнее, выносливее и безразличнее. Ей, пожалуй, хотелось обнести себя неприступными стенами, не распахивать душу перед людьми, в которых она не была уверена. Всё выстраивалось из её убеждений и опыта, они формировали новое видение мира — и Анджи нравилось быть неуловимее и смелее. Это позволяло не наступать на прежние грабли. Вот только сейчас она именно это и делала. Потому что сил захоронить себя прежнюю у неё по-прежнему не было. Анджи почувствовала, что задыхается. Атмосфера этого маленького заведения с его тихим джазом и до неприличия маленькими столиками действовала на неё угнетающе, стискивала со всех сторон и отдавалась глухими ударами в голове. Хватит, ради бога, хватит. Нужно прекратить это нелепое свидание здесь и сейчас. Между тем Герман, непривычно бледный и растерянный, разглядывал её своими тёмными глазами — отчего-то зрачки его расширились и закрыли почти всю радужку — и явно собирался что-то сказать. Девушка же всем своим естеством ощущала, что едва ли сможет потянуть даже простую беседу. — Послушай, Анджи, — голос его звенел напряжением. — Прости за этот… неловкий момент. Право, не знаю, что на меня нашло, я собирался… — Не стоит, Герман, — оборвала его Анджи, и слова её прозвучали излишне резко в этой раздражающей миротворной атмосфере; Герман посмотрел на неё внимательнее и напрягся. — Всё это уже неважно. Недоразумение. И, к слову, мне некогда обо всём этом говорить, у меня запланирована важное совещание… — она глянула на свои часы, — в двенадцать, — и повела плечами, как бы говоря ему, что ничего тут не поделаешь. До объявленного времени оставалось десять минут, значит, ей никак нельзя было задерживаться. — Неважно… — эхом пробормотал Герман, как-то странно потускнев. — Обсудим финансы позже, ладно? — собирая остатки воли, Анджи постаралась изобразить спокойную улыбку. Нельзя ломаться, только не сейчас. Ей хотелось видеть себя невозмутимой и бесстрастной — и именно такой она и попыталась предстать перед Германом. Наскоро выбежав из маленького кафе, которое она мысленно окрестила самым презренным и отвратительным местом на земле, Анджи укрылась в одном из переулков и попыталась успокоиться. Свежий воздух, пронизанный прохладой, действовал умиротворяюще: сердце постепенно замедляло ритм, дыхание выравнивалось, а мысли приняли некое подобие рациональности. Теперь, наконец-то, она чувствовала себя спокойнее и могла мыслить яснее. Всё это было крайне глупо: и контракт, и план Присциллы, и её уверенность в своих действиях, и вообще её поездка в Буэнос-Айрес. Прибыв сюда, она втянула себя в ловушку, в хитросплетения лжи и интриг, теперь же всё это приходилось распутывать. Аргентина, пожалуй, больше не годилась для проживания; Анджи чувствовала, как вся эта страна разъедает её, проникает внутрь и разламывает, как ненадёжный механизм, а ей не хватает сил воспротивиться. Девушка притронулась пальцами к своему лицу. Её охватило странное, безумное ощущение, будто бы чего-то смертельно не хватает, будто бы и весь этот город, и все эти люди что-то срывали с неё постоянно, и теперь она чувствовала себя беззащитной. Как там ей однажды сказал Пабло? «Всё это лишь маска, но она идёт трещинами». Прикрыв глаза, Анджи глубоко вздохнула. Может, это и вправду была лишь маска, которую она надевала ради того, чтобы обезопасить себя, но всё это лишь на время. Когда она вернётся во Францию, то снова станет собой — а именно той самой Анджи, какой она всегда хотела быть. Всё это кажется маской лишь здесь, потому что глупые люди пытаются отыскать прежнюю Анджи, не понимая, что такой больше не должно существовать. Не должно ведь? Анджи моргнула, пытаясь справиться с минутным помутнением. Почему ей стало так тяжело искусно разыгрывать прелюбопытное представление с собой и Германом в главных ролях, отчего он так скверно воздействовал на неё? Если она не была так податлива, то, возможно, уже бы сделала всё, что от неё требовалось. Даже сама мысль о том, будто Герман может для неё что-то значить, была нелепа и смехотворна. Абсурд, полнейший абсурд. Однако отчего так щемит её сердце?

***

— Не понимаю, как они собираются это провернуть при таком малом количестве времени… Анджи обессиленно подпёрла рукой голову и вновь пробежалась взглядом по разложенным перед нею бумагам, хмурясь и беззвучно шевеля губами. Слабое неуловимое солнце, затерявшееся среди пепельно-серого пасмурного неба, иногда проскальзывало в учительскую, протягивая призрачные лучи к документам, а потом пропадало вновь. Но Анджи, кажется, едва ли замечала это, полностью уйдя в работу; выглядела она по меньшей мере уставшей. Однообразная бумажная работа велась уже около двух часов, и, хотя было рассмотрено уже приличное количество документов, непроверенного оставалось немало. Пабло кашлянул, стараясь избавиться от неприятного ощущения сухости во рту, и посмотрел сначала на Анджи, потом на бумаги, лежащие уже перед ним, потом снова на Анджи. Студия собиралась устроить очередной концерт, и если ребята усиленно готовились к выступлению, репетируя и тренируясь, то преподаватели были поглощены рассмотрением и подписанием всех необходимых договоров и контрактов. — Тут не совсем так, — заговорил он, обращаясь к коллеге и тыча пальцем в нужную строчку. — Смотри, вот этого они делать не собираются, а на этом сейчас концентрируют внимание… Пабло не чувствовал себя неимоверно вымотанным, хотя явно бы не отказался от пары часов отдыха. Несмотря на то что он честно пытался сосредоточиться на документах, понимая, что от него, как от директора, зависит многое, мысли его то и дело возвращались к светловолосой собеседнице, пусть та об этом даже не подозревала. Он не знал, что с ним творится, но после того, как они с Анджи наконец помирились, он не переставал о ней думать. И уже не так, как это было раньше. Неосознанно, будто движимые чей-то чужой волей, ему вспоминались далёкие-далёкие дни, уже затерявшиеся средь хитросплетений времени и сохранившиеся как частица неуловимого прошлого. Сколько он себя помнил, он всегда знал Анджи, знал, что за долгую жизнь их связало столько слов, поступков и эмоций, что и не перечислишь. Она всегда шагала с ним бок о бок, преодолевая дни, месяцы и годы, не переставая быть рядом, а оттого после тех двух лет, что она провела во Франции, Пабло особенно забеспокоился, узрев рядом столь знакомого и незнакомого человека одновременно. Его душу вдруг заполнил холодный страх, ему показалось, будто он замер на краю дороги, неожиданно оборвавшейся, а перед ним раскинулся бескрайний лабиринт, в которой он больше не видел верного пути. «Неужели, — подумал он тогда, — неужели всё привычное и, казалось бы, столь прочное может вдруг так неожиданно и резко поменяться?» Чем больше дней проходило, тем чернее становился страх Пабло, завладевая всем его естеством; его терзали непонимание, обида и тоска. Ему казалось, что их дружба с Анджи, эта трепетная ниточка, связующая их столь долгое время, становилась зыблемой и ненадёжной, будто бы он вот-вот мог потерять того, кого ценил больше себя самого, вот только предотвратить катастрофу не предоставлялось возможности. А потом нечаянно вскрывшаяся правда, осознание, что довериться друг другу больше нельзя, страшная ссора и гневные слова… Всё слилось в одно целое, поглотило Пабло, и он затерялся среди своих размышлений и сожалений. Когда? Когда он упустил подругу, которую всегда считал самым близким человеком из всех? Немало времени прошло до того, как судьба их вновь свела в небольшом городском парке, ставшим хранилищем сотни воспоминаний. Он помнил холодный ветер, пробирающий насквозь, безлюдье и чужой дрожащий голос, грозящий вот-вот сорваться. Он помнил слёзы, застывшие в её глазах, помнил слова, что она произносила тихо и обрывисто. И он помнил, какое облегчение хлынуло в его душу при осознании, что Анджи не была для него потеряна навеки, это всё было временно, это всё прошло. Тонкая красная нить, всю жизнь соединяющая их сущности друг с другом, осталась цела. Моргнув, Пабло посмотрел на Анджи, по-прежнему сидящую неподалёку от него и озадаченно разглядывающую документы, и с иронией подумал о том, до чего же всё зыбко и непредсказуемо в жизни. Теперь, когда они вот так сидели друг с другом и совещались насчёт предстоящего мероприятия, нельзя было даже предположить, что их испытала на прочность такая сложная история, хотя лишь неделю-две назад каждого из них она разъедала живьём. Но, признаться честно, он был рад, что всё ужасное осталось позади. Однако в том их разговоре, произошедшем в парке, проскользнули слова, отчего-то необычайно взволновавшие Пабло и посеявшие внутри непонятное чувство. Анджи поведала ему, что возвращалась в Аргентину отнюдь не ради семьи — хотя несколько лет назад она и была готова горы свернуть, лишь бы её найти, — что её не больше не касается судьба Кастильо. Пабло понимал, чем она руководствовалась: те люди принесли ей немало боли и разочарований. И когда Анджи ясно дала понять, что больше не заинтересована в Германе, в душе Пабло шевельнулась робкая надежда. Ведь все эти годы, помимо сильной дружеской привязанности, он хранил глубоко внутри и другое чувство, на которое прежде Анджи никогда не отвечала. Пабло осознавал, что, если он сейчас попытается подступиться к ней с чем-то подобным, велик шанс, что его может ждать провал. Он не был даже уверен, что сейчас Анджи вообще в состоянии отвечать на какие бы то ни было ухаживания. Но это был редкий, такой удивительный случай, когда никто больше не пытался её у него отнять. Что, если он сумеет достучаться до её сердца, что, если его чувства, которые он однажды обнажил, а потом вновь укрыл ото всех, не окажутся совсем уж безответными? — У меня мозги вскипают, — пожаловалась тем временем Анджи, отодвигая от себя опостылевшие бумаги и утомлённо прикрывая глаза. — Давай сделаем хотя бы пятиминутный перерыв. Закивав ей в ответ — а перерыв действительно был предложением неплохим, — Пабло устремил на неё задумчивый взгляд, а затем посмотрел в окно, за которым хмурилось седое небо. Это было бы крайне спонтанно и смело для него, но он не мог упустить случай вновь открыть своё сердце. В конце концов, разве он не возненавидит себя, если хотя бы не попытается?