***
Наконец все начали расходиться. Разговоры постепенно утихали, а бледная фигурка Людмилы, хоть и тщательно окруженная ее одногруппниками, уже не привлекала внимание общественности, да и сама девушка уже успокоилась, о чем-то тихо переговариваясь с Виолеттой. Девушки изредка бросали взгляды на Анджи, которая сейчас пыталась разогнать всех по правильным и указанным в расписании классам. Виолетта часто отрицательно мотала головой. И студия вновь затихла. Из аудиторий полились звуки фортепиано и скрипки, а в танцевальном классе послышалось размеренное постукивание мячика Григорио. Кажется, все возвращалось к обычной рутине. Анджи, закончив получать в свой адрес одобрительные улыбки своих же учеников, наконец вошла в учительскую, задумчиво прокручивая браслет, что так кстати украшал ее запястье. Камешки красиво переливались на солнце и изредка отбрасывали свое свечение на погруженное в мысли лицо. Сарамего не сразу заметила, что помимо нее в учительской также находятся и Герман с Пабло: Кастильо довольно спокойно объяснял ситуацию директору, который лишь несколько минут назад зашел в учебное здание. Галиндо, нахмурившись, покачивал головой, выказывая свое неодобрение. — К счастью, все разрешилось. Надеюсь, больше такого не повторится, — закончил свое предложение Герман, глубоко вздыхая. — Анджи, спасибо тебе, — проговорил Пабло, кивая подруге. Та лишь устало улыбнулась, стараясь не встречаться взглядом с Кастильо. — Я могу лишь представить какого это, но все же… Спасибо. В учительской повисла тишина. Было лишь слышно, как тикают настенные часы, и в кране переливается вода. — Ладно, я обещал ребятам провести собрание, так что оставлю вас. И, похлопав русоволосую по плечу, директор покинул учительскую, что-то бормоча себе под нос. Анджи знала, что хоть он и не произнес это вслух, но Пабло ощущал на себе вину за то, что он собственноручно не препятствовал агрессии Присциллы. Это было его обязанностью, как директора, но не мог же он решать все проблемы. Для этого у него и была она — его верная правая рука. Анджи повела плечами, казалось, вселенская усталость разом свалилась на ее хрупкие бледные плечи. Голова гудела то ли от избытка разных мыслей, то ли наоборот — от их полного отсутствия. Только сейчас русоволосая заметила, что осталась совсем одна в помещении. Видимо, Герман успел выйти во время из довольно короткого разговора с Пабло. И тот факт, что Анджи этого не заметила, лишь подтверждал ее опустошенность и изнуренность. Тело само медленно опустилось на близ стоящий стул. Спина, всегда держащаяся прямо, сгорбилась, плечи поникли, и девушка не сразу поняла, как ее холодные руки накрыли собственные уши, а глаза крепко-крепко зажмурились. Она всегда искала поддержку внутри себя, обращаясь к самым лучшим моментам своей жизни: первая спетая песня, первая игра на музыкальном инструменте, первая влюбленность, первый поцелуй, встреча с племянницей, первое шоу в студии… Это был не настолько большой список, чтобы вспоминать его вечно, однако этого обычно хватало. Обычно, но, почему-то, не сейчас. Тишина резко зазвенела в ушах, пальцы вцепились в мягкие локоны, а глаза зажмурились настолько сильно, что захотелось плакать. Она понимала, что сама выбрала этот путь одиночества. Что сама отдалилась от тех, кого любила, что сама их потеряла. Но какой бы сложной не казалась борьба за то, чтобы вернуть все обратно, она должна была сделать это. Иногда ей казалось, что внутри нее, глубоко под кожей, есть трещина, как на фарфоровой кукле. И эта трещина растет с каждым днем, с каждой минутой, с каждым ее вздохом, не ощущая рядом никого. Скоро она сломается. Наконец пальцы ослабли от постоянного напряжения, и девушка дрожащей рукой смахнула одинокую слезу с бледной щеки. Она знала, что нужно делать.***
Виолетта вернулась в класс лишь на минуту, чтобы забрать ноты Людмилы, что та оставила еще до встречи с матерью. Листы лежали на столе, идеально сложенная стопка. Девушка улыбнулась, удивляясь тому, насколько Ферро являлась перфекционисткой, и это касалось не только ее внешнего вида или ее голоса и манеры пения. Это касалось всего. Кастильо была расстроена и шокирована. Но в то же время она чувствовала, будто тяжелый груз свалился с ее плеч. Она всегда подозревала Присциллу в чем-то, но все никак не могла объяснить эту странную тревогу в сердце. Что-то в ней было фальшивое, искусственное, даже то, как она называла девушку по имени и «сладко» обнимала ее каждое утро. Что-то постоянно настораживало, но только теперь она знала что. Погруженная в свои мысли, брюнетка не сразу заметила, что в класс вошла чья-то стройная фигура. И стоило девушке обернуться, как ее глаза молниеносно встретились с зеленью глаз тети. — Анджи… — лишь вымолвила Виолетта, крепче держа листы, дабы они все не вывалились из рук. Сарамего стояла в дверях, руки беспомощно болтались по бокам. — Все… в порядке? — неуверенно спросила девушка. Анджи улыбнулась уголками губ. Даже несмотря на все то плохое, что она натворила, племянница все еще интересовалась, все ли у нее в порядке. Она не заслужила такого отношения. — Нет, Вилу, все не в порядке, — выговорила русоволосая. — Я сожалею. Обо всем, что я сделала и что не сделала. Сожалею о том, что поступила так с тобой, с твоим отцом, со всеми. Но больше всего я жалею, что поступила так с самой собой. Будто бы у меня появился двойник, и он отнял у меня все то, чем я жила, чем дорожила. Он сделал то, что заставило всех отвернуться от меня. А я будто бы находилась за стеклом и просто смотрела на все это без возможности что-либо сделать. Мне так жаль, Вилу… Вскоре пелена слез начала застилать глаза, и Анджи уже плохо видела очертания помещения и свою племянницу. Но слова буквально вылетали из нее, словно у нее была одна минута, чтобы сказать все то, что она хотела сказать. С каждой произнесенной буквой становилось легче дышать. — Я прошу тебя, Виолетта, я умоляю тебя. Я знаю, как сложно сделать это, как сложно про… — Я прощаю тебя. Виолетта говорила тихо, практически шепотом, однако эти слова оглушили Сарамего. Незаконченная фраза повисла на языке, а зеленые глаза всматривались в лицо собеседницы. Щеки девушки были испещрены влажными дорожками, но при этом Виолетта улыбалась, а ее карие глаза с теплотой смотрели на тетю. — Слышишь? Я прощаю тебя, Анджи. В следующую секунду русоволосая ощутила тепло родного тела, прижимающегося к ее собственному. И руки племянницы, крепко обвивающие шею. Еще пару секунду Анджи не осознавала, что это происходит на самом деле, но потом ее руки обняли девушку в ответ. Она скучала по этому. — И он простит тебя, я уверена, — прошептали губы Виолетты на ухо тете. — Он ведь любит тебя, Анджи. А ты любишь его. Вы любите друг друга так сильно, что мне порой кажется, что это все сон и в реальности такого не может быть. Она отстранилась от Анджи, держа ее за руки и вглядываясь ей в глаза, видимо надеясь, что смысл ее слов в полной мере все-таки дойдет до нее. — Но это не сон. И ты это знаешь. Виолетта всегда была тем человеком, который возвращал Анджи к сознанию, который говорил ей очевидные вещи, но они все равно производили на нее мощнейшее впечатление. Этот раз был не исключением. Если бы жизнь Анджи была кино-пленкой, то она вертелась бы с бешеной скоростью, но лишь на моментах, связанных с ним она бы замедлялась. И крутилась бы так медленно, чтобы заново можно было прочувствовать те эмоции, которые сначала пугали ее, а потом заставляли сердце замирать; заново можно было бы услышать те слова и признания; заново почувствовать тепло и вкус чужих губ. Как бы сильно она не сопротивлялась, сколько бы стен не строила, но все же это была ее любимая часть фильма. И сейчас, слушая слова самого близкого ей человека, Анджи содрогалась внутри. Сколько времени было упущено, сколько было предпринято глупых и никому ненужных попыток отдалиться. Зачем? Ведь счастье еще никогда не было так ощутимо. — Чего ты ждешь? Ты знаешь, что нужно делать. Так давай же, Анджи. В груди что-то закололо, и создалось впечатление, что готова была взорваться в любой момент. Дышать вновь стало трудно. — Ты права, Вилу. Мне пора идти, — и, поцеловав племянницу в щеку, Анджи ринулась к двери, оставляя Виолетту одну с довольной улыбкой на ее лице. Она бежала. Сумка мешала, поэтому пришлось обхватить ее обеими руками. Ей было все равно на прическу, которая растрепалась на ветру и пиджак, который практически соскользнул с одной руки. Ветер бил в лицо резкими порывами, от чего слезы, которые до сих пор не высохли, растекались в разные стороны. Но было все равно. Впервые за долгое время ее сердце билось в один такт с мыслями. Это было имя. Его имя. Оно занимало все.***
Герман глоток за глотком отпивал из кружки горячий кофе. Он был ужасно невкусным, но мужчину это никак не заботило — он даже не замечал этого. Его пустующий взгляд был направлен в стену, а мысли его витали где-то в другом месте. Сегодняшний случай заставил бы любого задуматься о том, с кем он делил постель и кому давал клятву верности. Но даже сейчас, после всего того, что было, Герман не мог думать о Присцилле. В его голове была другая девушка. И это ужасно злило его. Анджи. Все, что было связано с Анджи одновременно и убивало его, и заставляло его сердце биться в миллиард раз быстрее. Одно лишь это имя могло разбудить его посреди ночи или же успокоить после долгого рабочего дня. Одно лишь это имя делало его другим человеком. Он был влюблен. Он знал это и не видел смысла отрицать. Ни перед собой, ни перед ней. Он хотел говорить об этом первому встречному человеку, хотел кричать об этом на весь мир. Но… Он совершил ошибку. Вновь сыграл на ее чувствах, обманул, заставил ее довериться ему в другом обличии. Герман ненавидел обман, правда ненавидел. Но разве любовь не толкает нас на сумасшествия? Кастильо сомневался, что Анджи готова была простить его, поэтому поспешно скрылся из студии. Он думал о ней и не хотел ощущать на себе этот презирающий взгляд. Он оставил ее там, хотя все его тело кричала о том, как сильно он хотел обнять ее, как хотел сказать, что гордится ею. Что она поступила правильно. И все же он ушел. Потому что любил ее. Внезапный дверной звонок оторвал его от собственных мыслей. Герман никого не ждал. Ольга и Ромальо буквально 20 минут назад отправились в магазин за покупками, а у Виолетты еще должно было быть собрание. Пока мужчина вставал со стула и выходил из кухни и поворачивал дверную ручку, звонок повторился 3 раза. Кто бы там ни был, ему явно не терпелось попасть внутрь. Но кто…***
Эти глаза. Какими бы они ни были: грустными, радостными и счастливыми, уставшими или обиженными и подавленными, но Герман всегда тонул в них. Каждый раз по телу пробегали мурашки, а в горле пересыхало. Глаза-изумруды стали первым, с чем столкнулся мужчина, открыв дверь. Столько чувств было в этих глазах. Девушка выглядела так, будто бежала сюда с неистовой скоростью — лохматые волосы и неоправленная одежда, солнце отблескивало на ее мокрых щеках. — Анджи, что случилось? — произнес Герман, все еще не понимая, что происходит. — Ты. Ее голос прозвучало оглушающе в практически безлюдном доме. — Это ты, Герман — все, что мне нужно. Я разрушала себя, а потом собирала по крупицам. И пока собирала, могла думать лишь о тебе. Слезы опять начали наворачиваться на глазах, но она продолжала говорить, стараясь вкладывать в свои слова все то, что чувствовала. А чувствовала она много. Анджи не осознавала, что делает, пока не почувствовала, как ее собственное тело тянется к нему, к его теплым, чуть приоткрытым от удивления губам, а дрожащие руки дотрагиваются до его шеи. Она поцеловала его, вложив в этот поцелуй всю любовь и ненависть, все свое счастье и боль. Где-то в глубине она так давно мечтала об этом. Прервав поцелуй, девушка взглянула ему в глаза. В эти теплые, всегда смотрящие на нее с такой любовью карие глаза. Как и сейчас. Герман изучал ее, пристально. Его глаза перемещались с одного ее зрачка на другой, словно не могли решить, какой из них был красивее. Сейчас он смотрел на нее так, как и всегда, когда она не видела. Но теперь ему не нужно было прятаться. И он поцеловал ее в ответ.