Я знаю, насколько ты красив

Спи, спи, мой друг. Я посижу с тобой. Не над тобой, не под — а просто рядом. А что до сроков — я прожду любой, Пока с тобой не повстречаюсь взглядом. © Иосиф Бродский       Поразительно и чудесно, как светятся его глаза, когда он говорит о том, что так им любимо. Он перебивает самого себя, и, задыхаясь, продолжает говорить. Но затем этот озорной огонь гаснет, он быстро замолкает, вновь опуская глаза и начиная быстро извиняться, объясняя это тем, что он просто немного увлекся.       Ах, а как волшебно было, когда он просто молча шел рядом, и только тогда, когда мы доходили до его дома, он говорил, что ему со мной хорошо молчится.       Мне так нравилось, когда где-нибудь он с кем-нибудь пытался познакомиться. Это выглядело мило и нелепо. Он подходил к этому человеку, осторожно касаясь его плеча. Когда тот оборачивался, он неуклюже махал ему рукой и представлялся. Он о чем-то вновь начинал говорить, почти уверенно. Но когда он замечал недоразумение, удивление в глазах своего собеседника, то он извинялся, краснел и отходил в сторону. Он все еще комплексовал.       И, казалось бы, те дни, когда он утром вставал на весы и закрывал лицо, потому что ему не нравилось видеть там 97.9, прошли уже. Но прошлое, оно все еще душило его, оно было здесь, все время хватая его за руки и оттягивая назад. И я был здесь, чтобы помочь.       Я играл ему на гитаре и на фортепьяно нежные, легкие мелодии, убеждая его в том, что он тоже легкий, что он отнюдь не безобразен, что он может позволить себе надеть майку или штаны размера M или даже S, что одежда не будет обтягивать его несуществующие складки. Я пытался убедить его, а он все никак не верил. И зря. Глупый.       И сегодня я принес ему DVD-диск и немного поп-корна, надеясь на то, что он хоть немного поест.       Он сидел на диване, сложив ноги по-турецки, когда я вошел. У меня были ключи от его дома. — Я похудел еще на 400 граммов, — сообщил мне он, вместо приветствия. — Ты молодец,— улыбнулся я. — Может, ты уже успокоишься? — Фрэнк, — он укоризненно покачал головой.       Он ненавидел разговоры на эту тему. Он терпеть их не мог. Парадоксально было то, что он сам всегда их начинал. Он заводил их сам, он сам их заканчивал. Никто в целом свете не смог бы убедить его в том, что он уже достаточно похудел, что пора бы уже остановиться, что хватит, Джерард, умоляю тебя, прекрати. — Я принес "Амели", — сообщил я, садясь рядом. — Включай, — улыбнулся он.       Когда он улыбался, в независимости от того, был ли день, была ли ночь, солнце начинало светить ярче. Если не здесь, то значит там, с другой стороны нашего не такого уж и большого земного шара. Солнце улыбалось ему в ответ, дарило ему эти чудесные, едва заметные морщинки около глаз и губ. Джерард улыбался, и мне хотелось улыбнуться в ответ.       И я включил. Я выбрал в настройках "Английский язык" и "Без субтитров". И мы стали смотреть. Мы наслаждались причудами этой французской девушки, мы наслаждались приятными чертами актрисы, что так хорошо сыграла её. Мы смеялись над курьезными ситуациями. Мы жили, мы словно были там, в этой истории. Мы дивились её невероятным, исключительным приключениям и улыбались, когда все подошло к концу, когда она с Нино ехали вместе по улице, и ветер целовал их лица, трепал их волосы, и они смеялись, они выглядели счастливыми, как жаль, что это просто фильм. — Она такая худенькая, — сказал Джерард. — Почему я не могу быть таким же, Фрэнк? — он поднял на меня грустный взор, он вопрошающе смотрел на меня. — Потому что она — девушка, Джерард, — вздохнул я. — И что? — не унимался он. — Смотри, — не выдержал я и пододвинулся ближе, расстёгивая первые две пуговицы его рубашки и одной рукой отодвигая ворот, а другой проводя по его ключицам. — Неужели у толстых людей могут быть так ярко очерченные ключицы, Джерард? — я заглянул ему в глаза и не нашел там ничего, кроме удивления и некоего страха. Я провел двумя пальцами по его щеке. — Разве у тех, кто имеет лишние килограммы, могут быть такие восхитительные скулы? — я стал расстёгивать его рубашку дальше. Еще четыре пуговицы. — Могут ли быть у тех, кого мы зовем жирными, такие красивые, выступающие ребра? И никогда, никогда, поверь мне, никогда я не видел впалого живота у того, кто при твоем росте весит больше, чем девяносто килограмм, Джерард, — я внимательно посмотрел на его лицо. Он чуть приоткрыл рот, явно собираясь что-то сказать, что-то вновь возразить, закричать, снова начать доказывать мне и всему окружающему миру, что он некрасивый, толстый, что его никто не любит, что у него отродясь не было отношений только потому, что он такой урод. Но он не мог сказать этого сейчас. Он молчал, изредка резко вдыхая и выдыхая, пока моя рука покоилась на его груди. Он широко распахнул глаза, его губы дрожали, он не мог произнести ни слова, я это прекрасно видел. Он испытывал сейчас нечто совершенно новое для себя. Он испытывал прикосновение другого человека. Ласковые, нежные прикосновения, а не удары и пинки, которые он обычно получал. И это были не его неуклюжие касания самого себя, заперевшись в комнате. Ему не доводилось чувствовать нечто подобное ранее. Как несправедливо. — Фрэнк, — наконец выдохнул он, и я понял, что мог действовать и говорить дальше. — Ты только посмотри, Джерард, — я полностью снял с него рубашку. — Посмотри на свои руки, — я окинул взглядом его плечи, его невероятно красивые острые локти, кисти его рук и тонкие пальцы. — Посмотри, как ты прекрасен. Мне очень жаль, что ты никогда не увидишь себя со стороны. Ты многое потерял, — покачал головой я, разглядывая его бледную, почти белую кожу. Мне казалось, что он был бескровным. Мне казалось, что там, под этим мягким, белым, бархатным покровом, ничего не кроется, кроме костей да очень доброго сердца. — Просто обрати внимание на то, как ты чудесен. Видишь, ты живой, — я положил обе свои ладони на его вздымающуюся и опускающуюся грудь. — Я чувствую, как ты дышишь и как бьется твое сердце. Не это ли есть одно из самых величайших чудес на земле, Джерард? — вопрошал я. — Ты такой красивый, — сказал я на выдохе. Я не мог это не сказать. Мы никогда не врали друг другу. Мы делились своими тайнами и тем, что думаем. — И ты всегда был красивый. Мне очень жаль, что люди такие идиоты. Но неужели мы можем что-то поделать? — вновь спросил я. — Нет, мы не можем. Люди слепы и глупы. Они не видят того, настолько ты прекрасен. Насколько ты добр и талантлив. Они не замечают внутренней красоты, только внешнюю оболочку. Но и она, Джерард, поверь мне, всегда была великолепна. В любой форме, — я одним движением расстегнул пуговицу на его штанах и спустил их. Я раздвинул его ноги, проводя рукой по внутренней части его бедра. — Ты видишь это, Джерард? Здесь нет ни капли жира. Видишь эти растяжки? Никогда не позволяй людям говорить, что это уродливо. Это — ты. Это — твое тело. Твой дом. Эти растяжки делают тебя тем, кем ты являешься, они делают тебя Джерардом Артуром Уэем, единственным и неповторимым, — я немного помедлил, а затем прикоснулся губами к его шрамам на внешней части бедра. — Это не то, чем стоит заниматься. Я не говорю, что это тебя портит. Твои шрамы — твоя история. Как твои растяжки. Это в какой-то мере даже красиво. Но, Джерард, не надо. Пожалуйста, — я продолжил целовать белые бугорки и выступающие тонкие полоски, я чувствовал тепло его тела, я чувствовал, как его била мелкая дрожь, как он внезапно, резко сжал обивку дивана. Я слышал, как он отрывисто дышал, когда я поднялся выше, когда я целовал его несуществующий живот, когда я гладил его плечи, когда я считал его ребра, пробегаясь по пальцами, когда я сидел у него на коленях и целовал его шею уже не так нежно, уже чуть грубее, но со всей той же заботой и любовью, которую передать я мог только так. Я шептал ему на ухо о том, как же он великолепен, и это был не бред влюбленного подростка. Я не врал ему, я бы не посмел. Я запустил пальцы в его черные волосы, я вновь и вновь заглядывал в его бездонные зеленые глаза, увязая в них, как в болоте. Я целовал его впалые щеки, его прямой нос, его подбородок с едва заметным шрамиком на нем. Я помню, как он его получил. Я помню, как он упал на холодный кафель в школьном коридоре, потому что его толкнули, а затем еще долго шутили о том, что он разбил подбородок, но это совсем не страшно, ведь у него есть еще три.       Я целовал его веки, его темные брови почти идеальной формы, я вновь что-то говорил ему, когда он вдруг позвал меня. — Фрэнк, — тихо сказал он. — Неужели ты мне до сих пор не веришь? — спросил я. — Нет, я... — он открыл глаза, а затем стыдливо опустил их. — Возьми меня, — прошептал он и покраснел. Его лицо стало багрового оттенка, а сам он отвернулся, желая скрыть внезапно появившиеся невесть откуда слезы. Ему было стыдно за то, что он сказал. Он никогда и никому не говорил ничего подобного, я уверен в этом. Вероятно, он услышал эту фразу где-нибудь, в каком-нибудь фильме, он услышал и запомнил её, втайне пожелав сказать ему когда-нибудь. И он сделал это. — Хорошо, — ответил я.       Джерард попытался стянуть с меня майку, но у него ничего не вышло: его руки безжалостно дрожали, а сам он выглядел таким испуганным, что я решил снять все сам. Я снял свою майку, оголив свою грудь, показав ему все те татуировки, что были ранее скрыты от его глаз. Я снял с себя штаны, показывая свою собственную неидеальность. Я пододвинулся к нему ближе, тем самым разрешая ему коснуться меня. И он сделал это. Робко и неумело, так нервозно и аккуратно, словно боясь сломать меня, он дотронулся для меня, и его тонкие пальцы оставили на мне невидимые ожоги, ведь это было то, чего я так желал. Так долго.       Он бережно притянул меня к себе, глядя на мои губы, и я понял, чего он хочет.       Я сократил и так уже минимальное расстояние между нами. Я остановился лишь тогда, когда между нами оставались миллиметры. Я вновь посмотрел на него и, думаю, я мог легко угадать, что это был самый первый его поцелуй в жизни. Он не знал, как себя вести, он надеялся, что я направлю его.       Я чуть разомкнул свои губы, касаясь ими его губ. Прикосновение было совершенно легким, будто ничего не обязывающим. И Джерард понял меня, и он сделал то же самое, он целовал меня так же, как и касался меня минутой, несколькими мгновениями ранее. Он делал это бережно, отчасти из-за того, что это все было ново. Он целовал меня, и я думал о том, что же все-таки чудеснее: Мать-Природа, создавшая этого человека, или же поцелуй, этот поцелуй, который я безоговорочно мог назвать лучшим поцелуем в моей жизни. — Фрэнк... — полупрошептал, полупростонал Джерард. Я чувствовал, как он терся об меня, поддаваясь своим инстинктам. — И неужели ты действительно хочешь этого? — спросил я, отрываясь от него. — Да, — сказал он, а мне стало стыдно.       Я думаю, что это не тот "первый раз", который он мог себе представить. Он, вероятно, думал о сексе с какой-нибудь красивой девушкой где-нибудь на мягких простынях. Но, вероятно, он никогда не думал о занятии любовью со своим лучшим другом. Это не то, о чем он мечтал, но это то, чего он хотел прямо сейчас. А кто-то из великих однажды сказал, что стоит отдаваться сиюминутным желаниям.       И я снял с него боксеры. Я снял их и аккуратно положил рядом, не желая выглядеть, как животное, швыряя их куда-то в сторону.       Я знал, что эту часть Джерарда не видел никто ранее, за исключением, возможно, его матери, что мыла его, когда он был совсем маленьким. Я знал, что этой части он, вероятно, стеснялся даже больше, чем своих ног, своего живота, своих рук. Он стеснялся своего возбуждения, он стеснялся всего, что касалось его тела. — Ты красив даже здесь, — произнес я. И как бы пошло и грязно это ни звучало, я ничего подобного не имел в виду.       Я сел на диван, развернул Джерарда к себе. Я легонько надавил ему на плечи, этим немым жестом прося его лечь. И он сделал это, не отрывая от меня взгляд.       Я раздвинул его ноги. — Мне неудобно тебя спрашивать об этом, но, Джерард, есть ли у тебя что-нибудь наподобие смазки? — все-таки задал вопрос я. — Смазки? — я мог рассматривать вновь появившееся недоумение на его лице. — Ну, да, наверное, — он вновь покраснел. — Детский крем. Там, на тумбочке.       Я знал, что в холодную погоду Джерард мажет лицо детским кремом. Я знал это и мне это нравилось. Я не находил это детским, смешным или забавным, я думал, что это еще одна деталь, которая делает Джерарда им самим.       И я взял этот крем, я выдавил немного себе на руку, я вымазал им свои пальцы. Я вымазал все свои руки, я нарисовал этим кремом цветок на груди Джерарда, я сказал ему, что он намного лучше цветов.       А дальше ему было больно. А дальше перестало быть больно. Дальше было тепло и нежно, дальше были сплетенные пальцы, были спонтанные поцелуи, было медленное, аккуратное занятие любовью. Не было никакого секса. Была любовь.       И я касался его вновь и вновь, я пробовал его на вкус, я ощущал его каждой клеточкой своего тела, я так любил его, так безоговорочно и трепетно.       Было жарко и холодно одновременно, было, безусловно, приятно. И ему, и мне.       И когда все закончилось, когда мы оба увидели пресловутые фейерверки, когда мы легли рядом на бок, лицом к лицу, тесно прижавшись друг к другу, ведь диван был так непередаваемо узок, я наконец сказал: — И я люблю тебя, — я сказал "И" в начале, потому что это было просто констатацией этого факта, подтверждением того, что было сказано и сделано ранее. — Теперь ты веришь мне, Джерард?