Его ваниль

…Он уже сам теперь не понимал, с каким чувством ждет стука в свою дверь. Понимал только, что да, ждет. «Ждать» – это когда думаешь в основном о чем-то одном. С этим все просто. Когда же Атсуши появлялся перед ним в рамке дверного проема, ожидание заканчивалось, а все чувства и мысли, если они и были, просто улетучивались, как эфир. Так, пожалуй, в самый раз. Атсуши всегда совершенно спокойно переступает порог его номера и смотрит так, будто внимательно прислушивается. Прислушивается к его молчанию. Потом бывают вариации, но сейчас это неважно. Сейчас Атсуши стоит перед ним на четвереньках, поводя головой, и кидает напряженные взгляды через плечо. Хорошо. Как хочешь. Я, сам понимаешь, не против. …Атсуши резко вскрикивает от боли, как всегда, когда он с маху засаживает в него одним движением. Но он знает, что ему нравится именно так, с ним – только так, и поэтому начинает размеренно пронзать его изнутри, делая мощные выпады, упираясь ладонями ему в крестец. Атсуши, вскидывая голову, издает надсадный протяжный звук, – он кое-как сгребает в горсть его длинные волосы и, мотнув вокруг запястья, крепко притягивает к себе, пару раз с силой вбив ему сзади – звук резко прекращается, будто уходит в вакуум, и вот через несколько долгих мгновений Атсуши хрипло и судорожно втягивает в себя воздух, захлебываясь, как после удара под дых. Учащая ритм, сбавляя напор, но не ослабляя хватки: – Ну что?.. – от напряжения – тихо, едва слышно. В ответ – «о-о-о…», тоже совсем тихое, неуловимое, как еле пробивающийся пульс. Тараном, еще два раза. Вот, теперь громче. Силится повернуть голову – не может. Слишком внатяг. – Ну?.. – Хо…ро…шо… Ради этого. Ради этих соскакивающих пауз он и просит его – заставляет – говорить. Стонет и раскрывает пальцы, и волосы Атсуши с тихим шелестом тяжело падают, словно бы укрощенные и присмиренные, уже не рассыпаясь свободно по плечам. Он что есть силы сжимает обеими руки его задницу, наслаждаясь упругостью снаружи. Поддевает снизу, контролируя, фиксируя каждую деталь: тяжелый, твердый, в атласистой смазке, как теплое железо. Жестом хозяина проводит ладонями по его ребрам и спине, будто оглаживает круп. Оглаживать, охаживать, что пожелаешь, хоть по отдельности, хоть вместе, как сейчас… Не выдерживая, хватает за плечи у самой шеи, чтобы снова его натянуть, сейчас же, вот так, снова и снова, раз за разом. Как струну? Нет, струны – это для других. – Да, да… да… Он зажимает ладонью его губы, кожей ощущая этот жаркий поток коротких слов, – и почти сразу отпускает, сдавленно шепча «какая же ты блядь» и с нажимом проводя пальцами по его лицу, оставляя на нем влажные следы, медленно, наискось. Атсуши тихонько охает. Звучит почти как отчаяние. – Хорошо тебе?.. Скажи. Мелкие, прерывистые всхлипы. – Говори… Бессильный стон, истончающийся, сходящий на нет. Именно этого и хотелось. Толкая его в поясницу, заставляет упасть ничком и сам падает сверху. Чувствует, как Атсуши мечется под ним, пытаясь устроиться по-другому, – еще бы, с таким стояком, – и слегка приподнимается, чтобы тут же снова обрушиться вниз и начать долбить его с размаха, всем весом, поглубже – так, как он любит. Еще Атсуши любит, чтобы было быстро. Медленно – тоже любит, но чаще всего не с ним и не так. Рядом с Атсуши всегда есть возможность для рекордов. Я давно уже думаю...「HuMan ~JACK HAMMER~ 」– как тебе такое название песни, Аччан?.. Он зарывается лицом в его спутанные влажные волосы и, сходя с ума от их душного аромата, смешанного с горячим мускусом содрогающегося тела, выводит Атсуши на финишную прямую. Частью сознания фиксирует короткие, громкие, какие-то всполошенные крики, конвульсивные сокращения мышц – и делает последний рывок. Всё. Они в комнате, между четырьмя стенами, полом и потолком. Здесь ни светло, ни темно, а с улицы доносятся отзвуки чужой жизнедеятельности. Атсуши неподвижно лежит под ним, уткнувшись в мятую простыню. Он сквозь темную завесу волос целует его в сырую щеку. Никак не реагирует. Конечно же. Он медленно слезает с него и отодвигается. Минуту спустя Атсуши с видимым трудом переворачивается на спину. Осторожно трогает измазанный спермой живот. – Аччан… Аччан, беззвучно усмехаясь, делает мягкий останавливающий жест. Опираясь на локоть, аккуратно садится. Встает. Пошатываясь, делает несколько шагов. Ударяется об угол. Шарит рукой по стене, щелкает выключателем. Натыкаясь плечом на косяк, заходит в ванную и закрывает за собой дверь. Вскоре – звуки льющейся воды, пущенной, кажется, отовсюду сразу. Оторвав взгляд от двери, за которой скрылся Атсуши, он нащупывает на тумбочке пачку, в которой должно было оставаться несколько сигарет. Кладет обратно, так и не раскрыв. Атсуши выходит из ванной и устало улыбается ему. Собирает с пола свою одежду. Одевается стоя, временами прислоняясь к стене. Берет со стола ключ с биркой, наклоняется и говорит: – Я пойду. – И, потрепав его по руке, добавляет – глядя прямо в глаза, сдержанно-искренне, дружелюбно: – Спасибо тебе. У порога оборачивается: – Ну, давай тогда, до завтра... Ты со всеми, к девяти? – Да, со всеми. До завтра. Дверь номера открывается и закрывается. Несколько минут он лежит в каком-то ступоре. Спасибо. Берет сигареты и зажигалку, выключает ночник и закуривает, глядя на бессмысленное движение мерцающих огней за окном. «Спасибо». Выбрасывает окурок и врезается лицом в подушку. Спасибо тебе. Скорее бы, что ли, наступало утро.