И никто не узнает

      Бумага с шелестом падает на пол, желтея пятном в осеннем солнечном свете, что пробивается из окна тюрьмы. Тамплиер безучастно ведет взглядом по строкам – холодная боль предательства впивается в сердце. Даже Великий магистр уже сдавался, подписывал частичные признания в обвинениях, о чем свидетельствовала эта бумага, лежащая сейчас на каменном полу.       Вестник, принесший это послание-капитуляцию, символ угасающих надежд на спасение, стоит без малейшего движения. В затхлом воздухе нет ни единого дуновения, который тронул бы полы черных одеяний, развевая, будто крылья подлого стервятника. Впрочем, нет…       Тамплиер усмехается, тянется, сминая в ладони шелестящий пергамент. Ассасины никогда не были похожи на стервятников. Они – орлы, клюющие печень своих врагов. И он сейчас на месте Прометея, вынужденного каждый день зализывать раны, чтобы дожидаться новых мучений. - Ваш магистр уже подписал покаянное письмо, - шелестит сухой, безжизненно-жестокий голос убийцы. – И это лишь начало. Орден скоро падет. - Магистр не есть Орден, - хрипит пленник, вскидывая подбородок. – Убей его или меня – ничего не изменится. Мы живы, пока… - Жива Идея, - не скрытая низко надвинутым капюшоном ухмылка растягивает бледные губы ассасина. Короткий жест рукой, и тамплиер невольно чуть вздрагивает, подсознательно ожидая от любого его движения новых мучений. – Да, в этом смысл. Но знаешь, что абсурдно? Вашу главную силу, вашу Идею, описал не тамплиер, а наш мастер еще два века назад. И сейчас мы готовы задушить все головы этой гидры, раз и навсегда. Год, два – не важно. Но падение тамплиеров близко.       Шаги ассасина тихие, вкрадчивые, чуть шуршащие кожей подошвы по сырым камням. Тамплиер наблюдает за его приближением, уже зная, что будет дальше. Однако уперто продолжает усмехаться, не опуская взора. - Кончай болтовню, ассасин. Нас рассудит Господь, а мне так и вовсе все равно, даже если твоя гнилая душонка отправится в Рай.       Убийца замирает, и рыцарь Храма чувствует на себе тяжелый взгляд. С шорохом черных одежд ассасин присаживается на корточки, шипит сквозь зубы: - Что ты такое, тамплиер? - Верный рыцарь Храма. Не более. А ты ожидал услышать иное?       Взгляды скрещиваются в новом противостоянии, и пальцы ассасина в странной ласке касаются изукрашенного кровоподтеками побелевшего лица. Голова в черном капюшоне с острым концом чуть клонится вбок, как у заинтересованной птицы, прежде чем скрытый клинок с шелестом выскальзывает из крепления, обжигая порезом щеку и срывая шумный вздох с губ. - Я хочу лишь знать, куда вы спрятали сокровище, - голос обманчиво-мягкий, но пылающая огнем рана слишком резко напоминает о жестокости ассасина. – Расскажи, и я подарю тебе шанс умереть.       Тамплиер запрокидывает голову и хрипло смеется. Жирная капля крови, как разбухшая пиявка, ползет к губам, растекаясь у болезненной складки морщины в уголке. Убийца безмолвно отшатывается, смотрит напряженно, когда пленник жадно облизывает губы, отрезвляя ум вкусом стали.       Тень скользит по стене, забираясь в расщелины между грубых серых камней. Ассасин делает резкий замах, небрежным ударом отвешивая тыльной стороной ладони звонкий удар по лицу. Клинок убрал – и то счастье. А тамплиер давится смехом, невольно вынужденный откинуть голову вбок.       Здесь никому не нужна его заплесневевшая в тюремной сырости гордость, гниющая жалко, как и подгрызаемый вечно голодными крысами алый крест. Есть только пленник и палач, а еще холодные камни, которым и вовсе наплевать на разыгрывающуюся день за днем драму.       Измученное усталостью и голодом тело не противится ни ударам, ни режущим касаниям острого лезвия. А ведь ассасины тоже горазды на выдумки – их скрытый клинок способен дарить не только быструю смерть, но и оставлять тонкие, почти бритвенные порезы, которые не желают закрываться, цедя по ленивым каплям густую кровь.       Тамплиер давно не сдерживает ни редких криков, ни мычания боли, которые тонут в затхлости подземелья – а, возможно, так кажется потому, что в ушах шумит, а голова отзывается гулкой пустотой. Ассасин останавливается, обхватывает ладонью за затылок и тянет, заставляя выпрямиться, встав на колени. - Не хочешь помолиться? – произносит почти с сочувствием, хотя кончиком клинка небрежно царапает один из старых, затянутых коростой порезов, заставляя тот вновь с глухой тянущей болью раскрыться, расцветая мелким алым бисером. – Я могу подождать. - Я не помню… молитв, - шумный вздох, и в расширенных зрачках тамплиера отражается живым огоньком отблеск луча закатного солнца в зарешеченном окне. - Какой же ты тамплиер после этого? – ассасин презрительно хмыкает, на время останавливая свои действия. - Добрый. Был, - тамплиер опускает подбородок к груди, переводя дыхание, и в висках начинает стучать еще сильнее. – А теперь, напомни-ка… еретик, содомит? - Всего лишь слова.       Кажется, ассасин его жалеет. Иначе почему замах стал слабее, когда кулак в кожаной перчатке с острыми металлическими заклепками врезался в живот? Тамплиера сгибает пополам, но убийца вновь тянет за горло, вынуждая выпрямляться. Новый удар скручивает внутренности, как выжимаемое прачкой полотенце, и пленник заходится кашлем, жмуря глаза, давно утратившие свой цвет от полопавшихся сосудов.       Они оба уже устали от этого противостояния. И одинаково желают, чтобы кровь пролитым бургундским вином хлынула из милосердно проткнутого горла, принося с шелестом черных ангельских крыльев избавление из этой каменной затхлой узницы.       Но душа все еще привязана к содрогающемуся телу, цепляется за искалеченную оболочку. Ассасину уже даже не нужно прилагать усилия – каждое прикосновение к изрезанной коже, цветущей чернильными кляксами синяков, приносит страдания. Тамплиер давно бы сдался, если бы был уверен, что это принесет избавление, но убийца невольно выдает своим хладнокровием страшную истину – снисхождения не будет. Он не подарит милосердной смерти, а лишь уйдет, обрекая на заточение и гниение в казематах, едва получит свои ответы. - Скажи мне… - обращение, увещевание, просьба. - Как ты наивен… - шепот, усталость, обреченность.       Они одинаково плененные в этих холодных стенах. Орел, что вынужден день за днем, поджав жаждущие свободного парения крылья, клевать печень врага, и тамплиер, плененный, скованный цепями предательства всего мира, дожидающийся покорно боли.       Зачем Господь постановил это противостояние двух столпов мира? В переплетении ноющих болью жил нет ответов на вопросы, сколько ни бей по истерзанному телу. Воспаленные усталостью глаза ловят отчаянную жестокость в тех, что сверкают в тени капюшона напротив.       Ассасин уже не удерживает на месте, позволяя растянуться на сыром полу, содрогаясь жалким комком охваченного болью тела. Кружит вокруг, шелестя сухими шагами, шорохом черных одежд, что колышутся, как волочащиеся темные перья сложенных крыльев. Тамплиер поджимает руку к животу, обхватывая под ноющей грудью, в которую так трудно теперь с хрипом втягивать воздух. Здесь нет проигравшего, хоть он и лежит, шмыгая кровью в сломанном носу, у ног ассасина.       Ведь его мучитель уже отравлен тонким ядом сомнений, что пробрался в холодный рассудок, дерзко касаясь души. Да и, признаться, они оба умирают, просто каждый по-своему…       Кожаные сапоги останавливаются перед мутным взором, и носок обуви давит под щеку, заставляя поднять голову. Тамплиер бы подчинился, будь у него силы, но их хватает лишь на то, чтобы перевернуться с бока на спину. В открытых, пронзающих убийцу своей болью глазах – потрясающая до дрожи сила убеждения.       До слуха доносится тихий вздох ассасина, и тамплиер вновь опускает ресницы, уже чувствуя, как немеют ноги и кончики пальцев. Чужие руки обхватывают под плечи, чуть приподнимают, позволяя удобно откинуть голову на неожиданно теплое плечо. - Просто скажи мне, где сокровище, - ассасин просит уже без надежды на ответ, как безжизненная кукла во власти неизвестного управленца. - Что с него толку? – вдруг отчаянно шепчет тамплиер, крепче зажмурившись, не желая видеть лица убийцы в тени капюшона. – Старые игрушки прошлых богов… они не принесут мира. Я не скажу, потому что это лишено смысла. - А что не лишено? – чужой прежде холодный голос ломается, выдает тот самый надрыв, что давно уже составил все существо пленника. - Ничто…       Ладонь согревает теплом, ложась бережно на кожу открытой шеи. Кончики пальцев задевают отчаянно бьющуюся из последних сил жилку, и кадык тамплиера дергается, когда он сглатывает – с резью в горле, привкусом железа и болью в разбитых губах.       Лезвие милосердно шуршит, тихо входя под кожу подбородка, и тамплиер не успевает даже дрогнуть, обмякая в по-прежнему теплых, придерживающих руках. Ассасин недолго смотрит на бледное, избитое лицо с так и не открывшимися глазами, прежде чем медленно подняться.       Покидая каземат, убийца не станет оборачиваться. Но пальцы еще долго будут дрожать, слипаясь от стынущей на них крови тамплиера.