Больной

Вадим Михайлович Лещин – подающий надежды молодой учёный в области не то биохимии, не то генной инженерии. До третьего десятка ещё жить и жить, а за его спиной уже научная степень, высокая должность в крупной фармацевтической компании и перспектива обеспеченной (теоретически) старости. Вот только внешность у Вадима Михайловича не презентабельная. Маленького роста, щуплый, курносый, совсем хилый на фоне широкоплечего племянника Лёшки, шестнадцатилетнего великана, мельтешащего перед глазами каждый божий день. Да вдобавок и голос у Вадима Михайловича тихий, мягкий – ни спеть, ни прикрикнуть. Обидное «Вадька» - (особенно) теперь, когда он уже «взрослый мальчик» и вообще-то доктор наук, так и не отлипает. Так его звали вечно пьяные отец и мать, имбецилы-одноклассники, свиноподобные родственники, ушлый аспирант с крысиными глазками (в отсутствие, конечно), солидное толстобрюхое начальство и даже племянник, инфантильный и придурковатый сопляк. Вадим Михайлович и Лёшка живут в квартире сестры Лещина, обшарпанной двушке с тараканами в кухне и мокрицами в ванной. Елена Михайловна, она же Лёшкина мать, разбилась в автокатастрофе полгода назад, отца своего Лёшка никогда не видел. В день похорон парень опустился на колени и умолял (ненавидящего детей) Вадима Михайловича усыновить его. Мягкосердечный дядя растаял, и теперь племянник надёжно сидел на его шее. И без того не будучи примерным, после смерти матери Лёшка совсем распоясался. В квартиру зачастили его хамоватые дружки (Вадим Михайлович не уставал изумляться, сколь мало в них человеческого), сам племянник частенько приходил под утро нетрезвый, а то и под веществами. Учёный в таких случаях вздыхал, молча стаскивал с Лёшки ботинки, волочил, кряхтя, в гостиную и, стараясь не вслушиваться в его бессвязный лепет, укладывал на диван. Что эгоистичному подростку его научные достижения? Вадим Михайлович не был для него авторитетом и повлиять ни на что не мог. Но очень сожалел. Сожалел не о собственной беспомощности и не о Лёшке, а о высоком росте, крепком телосложении, правильных чертах лица и неплохих, в сущности, мозгах своего племянника. Которые тот безжалостно «проматывает». В итоге Лещины условно поделили квартиру: гостиная – Лёшке, спальня – Вадиму Михайловичу, кухня – нейтральная территория. Вот на кухне-то и застал Лёшку Вадим Михайлович, вернувшись с работы (как обычно) в десятом часу. Парень сидел под раковиной, с печально-задумчивым выражением лица колупая и пробуя на вкус линолеум. - Вадька, сколько стоит твой кожаный портфель из-под документов? – спросил он, скосив взгляд на дядю. Вадим Михайлович вспыхнул, но вовремя сдержался – племяш явно чего-то накурился (или наглотался), лучше ни на что его не провоцировать. До проживания с Лёшкой у него не было опыта непосредственного общения с наркоманами, и он их побаивался. Но и на примере непутёвого пасынка уже кое-чему успел научиться. Лещин-старший назвал сумму. Портфель не стоил и её половины. - А-а, много, - Лёшка умолк, восторженно рассматривая пробегающего мимо таракана. – Но за такую дурь не жалко, - он расплылся в улыбке, изловив-таки блестящего, лакированного жука. Сообразив через полминуты, в чём дело, Вадим Михайлович сломя голову помчался в спальню. И чуть не завыл, едва раскрыв дверь: портфель действительно исчез, но далеко не бесследно; остатки бумажного фейерверка, словно белые птицы, усеяли комнату. И даже перелетали с места на место совсем по-птичьи, когда в форточку задувал, смеясь, ветер. Спальня побелела, как после начальной стадии ремонта; побелел и Вадим Михайлович. Порхали, покинув клетку, птицы, бесценные, его потом и кровью вскормленные, которых он едва не целовал, рассаживая по насестам-карманам в строжайшем порядке бессонными ночами. Страшно представить, сколько работы свёл на нет малолетний наркоман. А ещё дядю отчего-то брала досада, что его бесценные, породистые питомцы с бриллиантовыми хохолками все (он надеялся) здесь, а жестяная клетка украдена. Невежество и беспардонность вора страшно его возмущали. Но Вадим Михайлович не признался бы в этом, никогда и ни за какие коврижки. Учёный захлопнул форточку и присел на пол, потирая виски. Мальчишку однозначно нужно наказать, но как? Перестать приносить продукты и готовить ему пару дней? Однако, судя по особенностям того, что Лёшка употребляет, его ещё и заставлять есть придётся, чтоб от истощения копыта не отбросил. Осознавать собственное бессилие в очередной раз – более, чем отвратительно. После взлётов и фанфар на работе испытывать провал за провалом дома особенно мучительно. И Вадим Михайлович с каждым днём сильнее ненавидел запах перегара, облупившуюся извёстку в ванной, пожелтевшие, рваные обои и саму атмосферу старенького жилища. Но на ремонт и новые вещи при немалой зарплате тратиться не хотел из принципа – словно Лёшка и квартира этого не заслужили. Праведный гнев дяди остыл (отходчивый, слабохарактерный, - не впервые укорял за это себя), и он решил вернуться в кухню. Ибо лучше знать, чем занят наркоман, чем не знать. - Наклони-ка голову, - сидя всё там же, встретил его с порога Лёшка, одной рукой вращая, как юлу, крышку от сахарницы. Сам не поняв зачем, Вадим Михайлович повиновался. - Вот так ты похож на гоблина, - визгливо рассмеялся племянник, стукнувшись головой о раковину. - Чем же? – растерялся дядя. – Гоблины ведь здоровенные, грубые и омерзительные мифические существа. Лёшка вдруг посерьёзнел: - Это же синтетический наркотик. Мало ли, что я могу увидеть, - парень помолчал и добавил. - Может быть, у тебя сейчас нос лиловый, уши слоновьи и глазные яблоки чёрные, как у демонов. Или даже здесь куда больше тебя, меня, чем по одному. Ты не можешь знать. Вадим Михайлович резко похолодел. - Мне известно общее действие такого наркотика на человеческий организм, конкретные глюки меня не интересуют. А вот ты знаешь, что он, наркотик, действует на твою нервную систему, да и на весь организм, примерно как топор дровосека на хрупкий деревянный каркас? Лёшка вздыхает и криво улыбается. Вадим Михайлович садится на пол и старается не смотреть в глаза, в которых не видно голубизны из-за вздувшихся алых сосудов. - Я живу, только когда приму что-нибудь. Вокруг меня мир, чудесный, осязаемый, полный вкусов и запахов. И даже не один, мне достаточно захотеть, подойти к любой двери, распахнуть её и всё: за ней уже другой, совершенно непохожий, но не менее желанный и реалистичный мир. Мой и только. Там всё такое, каким захочу его видеть я. Там таракан – маленький глазурный гусь, а крышка от сахарницы – заброшенный цирк. И совсем неважно то, что ты не похож на гоблина, Вадька. Ты можешь быть старым отшельником, глупым принцем или чумным доктором в моей голове, это не имеет для тебя никакого значения, ты даже не запомнишь, если я скажу. Просто всё здесь подчиняется мне, а я не хочу видеть тараканов вместо глазурных гусей и драный линолеум вместо зефирных газонов. И мне правда наплевать, что будет со мной потом. Если у меня есть хоть полгода, это нормальная цена за всё это. Воцарилась тишина, нарушаемая только стуком тараканьих лапок. - У тебя когда-нибудь закончатся деньги. Что ты тогда будешь делать? - Что-нибудь продам или свистну у кого-то, хоть у тебя. Не всё ли равно? Да, я не так давно употребляю и чувствую, что всё ещё можно прекратить. Но я не хочу и не захочу, Вадька, даже не пытайся. Жизнь того не стоит. - Ты-то откуда знаешь? Ты и не жил толком. - А надо ли? У меня кроме тебя никого, а тебе я нужен? Ни разу. Обуза только. Конечно, можно это исправить, разыгрывая из себя примерного пасынка, посещая школу, делая уроки. Но ты не оценишь, ты сутками на работе. А когда-то была мать, неделями пропадавшая неизвестно где. Конечно, я слаб, я не выдержал. Но где были вы? А сейчас поздно. Ещё одно слово о вреде наркотиков, и в тебя прилетит звездолёт, - Лёшка выдвинул какой-то ящик (ангар, видимо), извлекая оттуда гусятницу. Вадим Михайлович не нашёл нужных слов для ответа, только отошёл на более-менее безопасное расстояние. Потому что он может. - Вот ты счастлив? – спросил вдруг племяш, баюкая гусятницу на коленях. - Да, - ответил дядя, задумавшись. – У меня прекрасное образование, я очень люблю свою работу, - добавил он чуть растерянно. - Оно и видно, - энергично кивнул Лёшка, снова ударившись головой. – Узнаёшь? – он извлёк из кармана и протянул Вадиму Михайловичу белый, без этикетки пузырёк. Тот привычно лёг в руку, и Лещин даже узнал его: помеченный фломастером, один из восьми лежавших уже с месяц в портфеле, специально на случай, если кому-то из коллег понадобится. Экспериментальный препарат, антидепрессант, в котором, как недавно выяснилось, присутствует излишек амфетамина и ещё некоторых психотропных синтетиков, применение которых никакой пользы в перспективе не несёт. Только откуда он у Лёшки?.. Ах да, портфель. Дядя вскрыл пузырёк, совершенно пустой, как выяснилось незамедлительно. Вадим Михайлович даже вспотел: капсул было не меньше пятидесяти. Оставалось только медленно прикрыть крышкой эту зияющую белую бесконечность и тихо, почти жалобно спросить: - Лёшка… Где они, Лёшка? Лёшка развёл руками, мол, извиняйте, дядюшка, поднялся, и с немой яростью (пополам с наслаждением от предвкушения) принялся вытряхивать под ноги содержимое мусорного пакета. Элегантно обходя окурки и кожуру от бананов, семь изящных, лёгких баночек раскатились по всей кухне. Вадим Михайлович не пожалел, что сидит. Хотелось собрать их и вытрясти каждую, но он сдержался. Бессмысленно. - Я много чего пробовал, Вадька. И продал твой портфель за траву только сравнения ради. Как оказалось, зря. Лучше твоих таблеток я не пробовал ничего. А эту нычку давно нашёл, ты ничего и не знал. Понятия не имею, что это, но эффект от твоих таблеток потрясающий. Ты ведь сам их пробовал, да? Понятно теперь, чем ты там занят на своей любимой работе, - Лёшка захлебнулся смехом, истерическим, тупым. Вадим Михайлович не успел. Клокочущая ярость оказалась быстрее, ударив в голову, отключив немедленно всякую способность думать. Даже о том, кто физически сильнее и к чему это может привести в итоге. Он схватил племянника за уши и приложил несколько раз затылком о злосчастную раковину. Тот не сопротивлялся, смеясь по-прежнему. А когда умолк, стало страшно. Вроде Лёшка вполне жив, смотрит и даже улыбается. Но от этой улыбки ещё страшнее. Раздался звонок в дверь, короткий, одиночный. Вадим Михайлович окончательно очнулся, дёргая на себя обитую дерматином дверь (плохой щит). На пороге женщина в сером плаще с капюшоном и ярко-красным платком на шее. Глаза металлически-серые, эмоции в них, очевидно, выжжены когда-то. И взгляд – какое там железо, титан. Дядя нервно сглатывает. Потому что так смотрят те, кто наблюдает. И наблюдает профессионально. - Я из службы опеки, - говорит она в ответ тишине, легко извлекая удостоверяющую корочку. – Могу я осмотреть квартиру? – а в словах титана ещё больше, чем во взгляде, отмечает Вадим Михайлович. Вот он, конец. - Да, конечно, - делая приглашающий жест, он незаметно проскальзывает на лестничную площадку – якобы покурить.