Человек отречения

Он стоит, ссутулившись, трагическим знаком вопроса угнетая окрестности. И льется из него, словно нефть, беспросветное и болезненное презрение к человечеству, и глухими чавкающими хлопками выплевываются сгустки радикального одиночества, оставляя несмываемые пятна на всех, кому не посчастливилось оказаться в запретной зоне его персонального пространства. Впрочем, в вакууме этого его пространства, со временем раздувшегося до размеров штата Техас, и так никто не может выжить. Выцветшие желтые виниловые полоски do not cross шелестят на ветру, потрескавшиеся знаки радиации, и недвусмысленные, с черепом, предупреждения DANGER, заботливо когда-то выставленные по периметру выжженной земли под его ногами, почему-то не останавливают таких вероломных и несообразительных парней, как Мартин Харт. Такие парни, как Марти, игнорируют эту необходимую оборону, топчут ровную гладь пепла, ходят туда-сюда, устраивая сквозняки, срывают ленты, категорически не замечают предупреждающих знаков и вообще своим присутствием не дают бесконечной спирали вездесущей паутины сойтись в конечном уютном коконе. - Зачем ты позвал меня сюда, Марти? - Попить пива, Раст, расслабиться. Напарники так делают. Люди так делают. Посмотри только вон на ту рыженькую цыпочку… - Это меня не интересует. - Ты начинаешь беспокоить меня, Раст. Ладно, а что тебя интересует? - Феноменологические редукции, демон Лапласа, аффективное уплощение… - Ясно. А как тебе брюнетки? Марти, старый добрый увалень Марти, ходит вокруг да около, с каким-то вечно недоуменно-напряженным лицом, облизывает то и дело пересыхающие губы, и нет-нет, да и порвет липкие паутинные нити, оказавшись внутри запретного круга. И Раст потом долго стоит, ошалевший от вторжения, прямой, как палка, напряженный как пружина, хмурится, грызет изнанку щек, держит руки на боках и изо всех сил пытается мысленно разрядить сгустившуюся над лысеющей макушкой Марти собственную жизненную атмосферу. А заодно и выдворить вероломного гостя, что со временем становится сделать все труднее и труднее. Со временем Раст даже выделяет напарнику местечко в своем пространстве, крошечный оазис, место в третьем ряду, крайнее справа. По его расчетам, этот зритель в скором времени уйдет в середине сеанса, потеряв терпение ждать кульминацию. - Я не пойду туда, Марти, не проси. - Что? Да почему? - Я не считаю верным вмешиваться в то, что меня не касается. - Какого хрена, Раст… Ты же коп. - Не вижу связи между тем фактом, что я коп, и девочками, сбившимися с пути. Не та дорога - тоже дорога. Непонимание Марти общей концепции жизненной позиции Раста его не смущает, не трогает его и не волнует, как будто ничего другого он и не ожидал. Сам же Коул невозмутимо принимается воздвигать равнодушную стену между собой и миром, как только в нем рождаются из почвы обостренного чувства собственности и бесконтрольного мачизма проблемы Марти. Это довольно неприятно, но недостаточно скверно, чтобы Раст хоть как-то отреагировал на излияния товарища. Умение Марти с энтузиазмом пчелы в липовой роще искать себе неприятности – дурная черта характера, которую Раст безоговорочно принял, пожав плечами. Принял и забыл. - Пойди, пойми эту женщину. Она сама не своя в последнее время. Бесится с каждой мелочи. - Ты недооцениваешь ее женскую интуицию, Марти. - Терпеть не могу, когда ты так говоришь о Мэгги. - Как? - Как будто знаешь ее лучше меня. Он так привык напрягать глаза, чтобы видеть больше, видеть глубже, фокусироваться на точке, находящейся за пределами восприятия прочих, что научился находить то, о чем не хотел бы знать вовсе, и все сложнее становится ему фокусироваться на более поверхностных вещах, по природе своей мелких, но от этого не менее важных. А себя он увидел, самое дно себя, его до сих пор пошатывает. Стоит ли удивляться, что все оттенки осени для него на один терпкий вкус, запахи звучат в унисон, а восприятие самого себя проходит по таким невообразимым закоулкам сознания, просачивается сквозь такое количество всевозможных призм, что доходит до пункта назначения чудовищем, обросшим множеством совершенно невероятных ассоциаций. - На Рождество я подарю тебе лампу, Раст. Знаешь, такую, с бахромой, настольную. Чтобы заливала все таким теплым желтым светом. А то как-то совсем тут у тебя угрюмо. - А стол? - Что стол? - Стол ты тоже подаришь? Его существование язык не повернется назвать убогим, нет, оно аскетическое. Оно избавлено от радужных ореолов, нарядных упаковок и очищено от глянцевой шелухи. Оно выскоблено, выдраено и оставлено, наконец, в покое, сохнуть под лучами солнечной радиации. И живет он давно без вида на заснеженную гору. - Неприятно это осознавать, знаешь ли. - Ты справишься. - И это все, что ты можешь сказать? - Извини, Марти, но я считаю, ты не готов сейчас услышать то, что я действительно об этом думаю. Его мораль лежит обглоданной костью на его сбитых лапах (он за эту кость любому горло перегрызет), и ощеривается он на стадные инстинкты и чужие призрачные добродетели, посягающие на нее. - Нет больше разума в том, что свершается, ни любви в том, что свершится с тобой… - Ну вот, ты опять за свое. - Это не я. Это Ницше. - Хоть Папа Римский. Прекрати, Раст, я прошу тебя, распространять вокруг себя эту депрессивную ересь. - Но больше ведь нечего, Марти. Для него боль – это Боль, сокровенная и взлелеянная, охраняемая его семью одиночествами ценность. Фатальное сокровище. Она не озаряет его будущее, она испепеляет все, что со временем могло бы стать любовью, но она лишает его самого главного страха: он не боится перестать быть. Поэтому, пока у него есть время, он всегда будет отвергать прочие варианты и искать свою бурю, от которой погибнет.