Мир станет лучше

- Ты такой оптимист. – Усмехнулся Оноре, откидываясь на спинку кресла, и насмешливо глядя на друга. Габен, сидевший напротив него, и как раз накидывающий на палец очередную нить изготовляемого браслета, поднял голову и фыркнул: - От тебя это звучит почти как оскорбление. Только вот плохой из меня оптимист, честное слово. Я пессимист, потому как реалист: я прекрасно вижу всю ту гадость, которая творится в этом мире. Как и ты, кстати. – Жан внимательно посмотрел другу в глаза. - И, тем не менее, тебе это не мешает верить в то, что этот мир исправится. Ты переобщался с Гексли или утерял где-то свою логику, друг мой. Габен пожал плечами, отложил работу, и направился к шкафу сзади кресла Бальзака. - Оноре, ты как часто телефоны новые покупаешь? – Раздался из-за спины Критика голос Мастера. - Что, прости? – Бальзак даже обернулся, удивившись такому вопросу. - Как часто телефоны новые покупаешь? Приблизительно хотя бы. - Ну, раз в два года они обычно выходят из строя… К чему ты спрашиваешь? - Вот смотри, - Жан прислонился к шкафу спиной, - Когда ты покупаешь телефон, то сам телефон – это хорошо? - Предположим. – Заинтересованно хмыкнул Критик. - И на экране есть такая пленочка. Ты вообще как к этой пленочке относишься? - Ну, никаких особых отношений у меня с пленочками нет, - усмехнулся Оноре, - Но, пожалуй, эти штуки порядочно раздражают. - Вот именно! – Жан наставительно поднял палец, - Мир – это как телефон, а вся грязь, войны, разруха, страх – это пленочка. Неужели мы не в состоянии снять эту пленочку? Мало помалу, люди начинают понимать губительность собственного поведения и скидывают цепи. Для этого не нужно даже ни за что бороться, просто «снять пленочку» хотя бы с самого себя. - Это уже не пленочка, Жан, это уже плита. Могильная, причем. – Мастер засмеялся, и вернулся к книгам в шкафу. - Нет, серьезно, ты переобщался с Гексли, и заразился от него безмозглым оптимизмом. - Эй, ты Гексли не трожь. – Габен, не оборачиваясь, погрозил другу пальцем, - Да, он во многом способствовал моей вере в исправление мира. - Чем это? – Оноре презрительно скривился, - Познакомил тебя с парочкой своих знакомых-хиппи, и они заболтали тебе мозги вместе с твоим обожаемым дуалом? Габен замер, вздохнул, поставил только что взятую книгу обратно на полку, подошел сзади к креслу, где, ссутулившись, сидел Бальзак, и положил руки ему на плечи. Критик вздрогнул, запрокинул голову и вопросительно уставился на Мастера. - Оноре, у тебя напряжены плечи. Скажи-ка, тебе часто хочется сжаться в комочек? – Бальзак неопределенно и раздраженно передернул плечами, отворачиваясь от друга. А Габен тем временем продолжил: - Мы с тобой оба такие – прячемся, заслоняемся. Руками, книгой ли, чем угодно. Сворачиваемся клубком, как ежи, выставляем наружу только иголки. Копим в душе паутину и пыль, я ведь прав? – Критик тяжело вздохнул, не отвечая, - А Гексли – он ведь как ветер, понимаешь? Взял и вымел всю паутину из моей души. Вот я и не понимаю, чего ты так на него взъелся? - Шумный очень. – Мрачно пробормотал Оноре, теребя кисточку на подлокотнике дивана, - Только пока ты тут хвастался… - Я не… - Мне пора, пожалуй. – Критик резко встал с кресла, почти сбросив с плеч руки Габена, и зашагал к двери, не поднимая взгляда от пола. Хорошо, что Мастер не вздумал его останавливать. *** На улице слишком ярко светило солнце и слишком громко разговаривали люди. Оноре шел, не поднимая головы. На душе у него было неспокойно. «Сделаем так – я врезаюсь в любого прохожего, слушаю все, что он обо мне думает, и логично убеждаюсь в том, что бредни Габена про телефоны и пленочку – всего лишь глупости Мастера и Гексли» - Решил он. Прохожий отыскался сразу же – пожилой дядька с огромным, как у женщины на восьмом месяце беременности, животом – такие ругаются долго и нудно, вспоминая Сталина и прочие страшные штуки. Врезался в него Оноре прямо-таки красиво, с размаху, чуть не уронив «бедного старца», и замер, ожидая гневной тирады. - Ой, сынок, ты не ушибся? – Критик удивленно распахнул глаза, глядя на взволнованного старичка. Быстро извинившись, он со всех ног кинулся дальше, панически сжимая кулаки. Люди улыбались. Люди шли так, словно плыли по воздуху, словно освещались изнутри солнцем. А Оноре шагал, чувствуя, что где-то в глубине души у него лежит камень, который не дает ему взмахнуть руками и взлететь. Критику судорожно хотелось сжать этот комок пыли и боли, прижать к груди, как мать ребенка, эту взращиваемую годами боль, упрятать глубоко внутри себя, как самое великое сокровище, и в то же самое время он жаждал вырвать из сердца этот клубок ноющей боли. Он поднял взгляд, ища глазами хоть кого-нибудь из другого мира, не из мира солнца и улыбок, а из мира серости и пыли, и увидел. Рядом со счастливыми, почти летящими людьми шагали темные, похожие на самого Критика, тени, угрюмые и тяжелые, прикованные к земле собственными камнями люди, и Оноре внезапно понял, что если ему вдруг сейчас, прямо сейчас понадобится помощь, то эти серые, словно высеченные из камня собственной боли, люди пройдут мимо, даже не взглянув на него. А вокруг шагали другие люди, словно пришедшие из идеального будущего, когда все люди – братья и друзья. «Ветер, значит?» - усмехнулся про себя Бальзак, тяжело опускаясь на скамейку, - «Тут одним ветром не обойтись, Жан. Но я справлюсь». *** - Габ, а почему Баль вышел такой мрачный? Я его на лестничной площадке встретил. – Гексли влетел в квартиру вихрем, чуть не опрокинув дуала. - А, я сказал ему неприятную для него вещь. – Жан поправил встрепанные волосы Советчика, и отвернулся к окну. - Какую это? – Гексли даже голову наклонил от удивления. Мастер грустно улыбнулся, глядя на солнце за окном, провел пальцем по стеклу, и вздохнул, надеясь, что Гексли не заметит в голосе остатки боли: - Я сказал ему, что мир станет лучше.