Пучина

Тонкое марево окутало землю белоснежной пеленой, сизыми туманами рассыпавшись в прохладном колючем воздухе. Большая серая туча издала протяжный стон, и, словно мучаясь от страшной боли, разразилась сеточкой ледяного дождя. Ветер гнул молодые деревья, просто до всклоченной увядшей травы Луговины, безжалостно отрывал желтоватые листья, что кружились в густой пелене дождя. Ночная темнота изредка обрывалась под отсветами жизни из окон, пугалась и стелилась мраком над влажной землей. Сильные потоки дождя обрушались на обмерший дистрикт, словно пытались забрать с водой все болезненные воспоминания, что таились над домами обмерших улочек. Ветер тихонько улыбнулся, расправив свои широкие крылья, и подхватил в безумном кружении копну огненных листьев, швыряя их в разные стороны. Пара листочков, отяжелевших от дождевой воды, устало прилипли к запотевшему окну, откуда виднелся слабый огонёк свечи. Дистрикт спал. И только в одном окне светился тусклый огонь, что бледно расплывался оранжевыми пятнами. Шум непогоды уносил за собой крики и всхлипы, растаяв где-то в темноте. Я морщусь от густого пара, обволакивающего мое лицо. Тонкий запах травяного чая впитывается в воздух, забивает дыхание, смешивается в паре, что бесшумно клубится над чашкой. Пальцы судорожно сжимают горячий поднос, когда я делаю аккуратные шаги в абсолютной темноте — только маленький огонь свечи тускло освещает просторную комнату. Этого света недостаточно. Мои руки по запястья испачканы в чем-то белом, и я осознаю, что забыл их вымыть от муки. Ставлю поднос на низкий дубовый столик и незаметно отряхиваю ладони. Большая чашка горячего чая, корзинка со свежеиспеченными булочками. Я знаю, что она ждет, пока я уйду. Знаю, что она дожидается момента, пока я, наконец, по привычке хлопну дверью. Это наш условный знак, что ей можно вылезти из постели. Нестерпимые кровоточивые раны в сердце снова дают о себе знать, заставляют меня захлебываться болью. Я всматриваюсь в густую темноту, улавливаю едва слышные шорохи. Наконец, собираюсь с силами и медленно подхожу к кровати. Китнисс закрывает лицо ладонями, словно пытается скрыться от всего мира. Из груди вырывается громкое хныканье, худощавые плечи вздрагивают в охватившей её тело истерике. Мои чувства сразу же заостряются, словно ножи: мне тяжело наблюдать, как страдает родной мне человек. Вот уже четыре месяца я смыкаю глаза только под утро, всю ночь находясь возле Китнисс. Я обещал быть с ней. Всегда. — Эй, — я сажусь на краешек кровати, ласково поправляя её одеяло. — Я принес тебе булочки с чаем. Хочешь? Она едва заметно мотает головой, чуть оторвавшись от подушки. Её губы недовольно морщатся, а в глазах читается страх. Да, она боится меня. Моя Китнисс меня боится. Делаю неаккуратное движение, зацепляя папку с рисунками, лежащую на тумбочке рядом, и та падает на пол с громким хлопком. Китнисс внезапно подрывается, дрожа всем телом, и больно хватает меня за руку. — Этот звук… я его слышу… во снах, — хрипит она, выпятив глаза. Я замираю, пытаясь сообразить. Возможно, этот звук похож на выстрел пушки… Моя Китнисс, моя бедная Китнисс, не освободилась от кошмаров даже после того, как потеряла память. Мы в пучине, в которую нас любезно бросил Капитолий. Мы карабкаемся, добираемся до вершины — и снова летим вниз. — Он в прошлом, — тихо начинаю я. — Мы его больше никогда не услышим. Веришь? Утренние лучи неуверенно заглядывают в приоткрытое окно, мягким отсветом освещая комнату. Пара лучей касается её лица, заставляет открыть глаза и лениво потянуться. Китнисс смешно жмурится, вытягивает губы, вытирая руками влагу со щек после очередного кошмара. Потягивается и, наконец, открывает веки. С горла вырывается гортанный крик. Я подбегаю к кровати, садясь рядом. Пытаюсь успокоить Китнисс, притягивая к себе. Она кричит, дергается, вырывается, пытается поцарапать мое лицо. Шепчу успокаивающие слова, прижимая к груди. — Где я? — кричит Китнисс, вырываясь с объятий. — Где? — Дома, — мой голос ласков. — Ты дома. — Я не знаю тебя. Отпусти! Отпусти… Китнисс не отвечает. Забивается к стене, плотно укутавшись одеялом. Продолжаю сидеть, готов в любой момент ответить на её вопросы. Видеть кошмары из реальности, которую не помнишь — как впервые всё пережить. Нависшую тишину прерывает только шум дождя, стучащего в окна. Он словно просится войти, ищет щели, пытается просочиться внутрь. Ледяной ветер швыряет к запотевшему окну увядшие листья, которые через пару мгновений опадают к земле. — Я вижу незнакомую мне девочку, — Китнисс начинает говорить куда-то в стену, сминая пальцами одеяло. Тихо прислушиваюсь, затаив дыхание. — У неё белые волосы и добрые голубые глаза. А потом я слышу взрыв, и она горит в ярком огне, который меня ослепляет. — Эту девочку звали Прим, — тихая фраза. Китнисс зарывается под одеяло, но я знаю, что она меня слушает. Поднимаю с пола упавшую папку, вытаскивая оттуда чистый лист и зелёный карандаш. Мягкий свет свечи едва освещает белую бумагу: мне приходится щуриться. Я нарисую ей лес. По-моему, сейчас это единственное, что вызывает у неё тень улыбки. Первые аккуратные штрихи. Под карандашом образовываются плавные линии. После Революции Китнисс не раз водила меня в лес. Я научился различать дерево, под которым она раньше прятала лук, тропинки, где мы чаще всего ходили. Она показала мне озеро, куда, по ее словам, она ходила, чтобы побыть наедине. Китнисс поделилась со мной своим маленьким миром. Но однажды утром она проснулась с пустыми, наполненными страхом глазами. Она потеряла память, не выдержав постоянных ночных кошмаров. Тот стержень, с шестнадцати лет опасно косившийся в сторону, однажды с хрустом сломался. Рисую толстые стволы деревьев, выделяю тайник для лука. Разбавляю всё зелёными красками, пытаясь добавить хоть каплю свежести. Аккуратно касаюсь плеча Китнисс, но она не поворачивается. Кладу рисунок на одеяло, затаив дыхание. Китнисс шевелится, слабыми пальцами захватывая лист. Её серые глаза еще долго и неотрывно смотрят на нарисованный лес, а на лбу появляется заметная морщинка. С облегчением замечаю, что ее взгляд мягкий и мечтательный. — Я никогда не бывала в этом месте, — выдавливает она так, словно каждое слово дается для неё неподъемным грузом, — но слышу знакомый шорох деревьев и прикосновение холодной росы к ботинкам. Убери это от меня, убери! Китнисс машет руками, давится слезами и отползает на другую сторону кровати, словно пытается подальше находиться от этого рисунка и леса. Забираю его в папку, обессилено опустив голову. Нет, я не брошу её. Я буду сидеть здесь, до самого утра, каждую ночь. Днем ее не мучают кошмары, она запирается в комнате, часами смотря куда-то в окно. — Слушай, паренек, покрепче ничего не найдется? — бурчит Хеймитч, недовольно облокотившись о стол. — Нет, — отрезаю я, деля маленький глоток горячего травяного чая. Приятное тепло распространяется по всему телу, отдаваясь жжением где-то на кончиках пальцев. Я бы и сам не прочь сейчас выпить алкоголя, чтобы утолить щемящую в сердце боль. Продолжаю пить чай, наслаждаясь успокоительным ароматом. Хеймитч вздыхает и, словно что-то вспомнив, начинает рыться в карманах. — От доктора Аврелия, — бурчит он, кидая на стол толстую пачку таблеток. — Давай их ей незаметно, два раза в день. — Он считает, что есть надежда? — Надежда есть всегда. Китнисс раскачивается из стороны в сторону, пытаясь себя убаюкать. С её губ срывается незнакомая мне песенка. — Замирает сердце, больно замирает, Он следит за мной, а я — в траве. Он находит, бьет и убивает, Растворяясь в сумрачной молве. Замолкает, еще долго покачиваясь в такт этой странной песни. Губы стянуты в тонкую линию, глаза зажмурены. — Я хочу воды, — шепчет она. — Воды, воды… Возвращаясь, я сразу замечаю, что что-то не так. Китнисс потушила свечу. Комната утопает в липком мраке, что протягивается над полом и поднимается куда-то к окну. Делаю аккуратные шаги, стараясь не споткнуться. На ощупь пробираюсь к кровати, ставя стакан с водой на тумбочку. Кладу руку на кровать и с ужасом обнаруживаю, что Китнисс нет. Пытаюсь найти свечу, но руки бесполезно возят по деревянной поверхности, чуть не задев стакан. Моё сердце замирает, когда я чувствую прикосновение на своем плече — сквозь мрак проглядывается силуэт стоящей Китнисс. Тяжелое, рваное дыхание. Её пальцы на моем плече смыкаются. — Кто я? — шепчет она, укрепляя схватку. — Кто? Стараюсь не шевелиться, и произношу заезженную за четыре месяца фразу: — Ты — Китнисс Мелларк. И ты моя жена. — Китнисс… — девушка словно пробует слово на вкус. — Мелларк. — Ты — трибут Голодных игр. Ты развязала революцию, ты — Сойка-пересмешница, надежда всего народа. И ты смогла довести войну до конца. Ты — моя жена. Укладываю её в кровать, укрыв одеялом. Она смотрит на меня большими наивными глазами. — Останься со мной, — просит она, протянув руки. Ложусь рядом, и Китнисс забирается в мои объятия. Вдыхаю запах её волос, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть любимую. Она лежит тихо. В сердце бьется надежда — еще никогда за четыре месяца Китнисс не просила меня остаться. Не смею заснуть, я должен быть начеку. — Та девочка Прим — моя сестра. Сердце уходит в пятки. Я киваю, взволновано смотря в её глаза. Уже не такие пустые, с едва заметными огоньками. Прижимаю к себе. Китнисс не сопротивляется. Надежда в сердце бьется с удвоенной силой. Мы выберемся из пучины. Выйдем на свет, вдохнем чистый воздух полной грудью. Пять лет назад мы упали глубоко вниз, цепляясь за корни и царапая руки. А теперь… что-то меняется. — Ты — Пит, — продолжает она, внезапно поворачиваясь ко мне лицом. — Я чувствую, что доверяю тебе, хотя почти тебя не знаю. Не отпускай меня туда одну. Держи возле себя. Вдруг получится? Китнисс закрывает глаза, мучительно проваливаясь в сон. Мне становится страшно. Я боюсь, что утром, когда она откроет глаза, я снова увижу пустоту и страх. Крепко её обнимаю, словно пытаюсь не пустить в мир кошмаров и забвения. Она жмурится, дергает веками и начинает смешно сопеть. Я не отпущу её. Безумно мотаю головой, крепко хватаясь за ладонь любимой, из последних сил удерживая ее в реальности.