heroes.

Ты никогда не был кем-то, кто может сделать что-то стоящее. Но отчаянно хватался за все, что могло помочь не пойти к самому дну. Мы были моложе, чем сейчас, намного. Была иллюзия свободы, и мы охотно впитывали ее в себя. Ты топил скуку в алкоголе, мне нравилось смотреть на тебя, когда ты пьян. В те дни, когда мы сбегали ночью из дома, в одних футболках на холоде бежали неизвестно куда — я чувствовал себя живым. Ты рисовал безумные картины, которые никто не видел, я без спроса открывал все развалившиеся ящики старых шкафов и смотрел твои рисунки. Именно так и проходила наша жизнь: ты ловил на себе неприязненные взгляды, медленно сжигал свои волосы дешевой краской невообразимых оттенков, разрушал все, что казалось тебе прекрасным. Я искал новую дозу, вырисовывал на теле все новые изображения, от вида которых ты кривил лицо, воображая, насколько острая игла набивала мне эти картинки на болезненно-бледной коже. Терзая по ночам гитару, утопая в собственных мечтах, я грезил только о сигаретах, которые ты всегда забывал купить для меня. Впервые услышав мою игру, ты сказал, что я должен стать музыкантом. В детстве для себя и окружающих ты не был красивым, лишь замкнутым толстым уродцем, как ты сам говорил. Эта злоба на себя и других вылилась в постоянное глотание всякой дряни, и, засыпая под тяжелую музыку, ты нередко говорил мне, что совершенно один. Что мечтаешь о тех, кто захочет идти за тобой. Когда ты разрывал воплями душный маленький зал, толпа вторила тебе, и ты был на пике счастья. Если бы я сказал тебе, что эти люди просто под кайфом и им все равно, что ты делаешь — я бы разбил твое сердце, которое так надеялся склеить после всех тех разов, когда ты влюблялся в девушек, совершенно не замечающих тебя. Печаль, примерзшая маской к измученному бессоницей и алкоголем лицу, была лишь очередным предлогом как-то изувечить свое тело, хотя ты всегда говорил, что боишься боли. Ты любил врать, я любил вырезать картинки из старых газет и клеить на стены. Мы писали тексты, пропитанные неприязнью к миру, я рвал струны, пытаясь успеть за твоим стремлением вместить в песню все, что ломало тебя изнутри. Ты писал на стенах свои любимые цитаты Кобейна, мне нравилось забывать обо всем, положив на язык белую горькую таблетку. Теми вечерами, когда мы просто лежали на полу, в окружении бутылок, банок и прочего мусора, ты твердил, что мы обязательно сделаем что-то, и нас запомнят. Неважно, кем, но запомнят. А я не спорил с тобой, мне нравилось смотреть на тебя, когда ты пьян. На экране телефона высвечивался твой номер, а это значило, что тебе снова плохо. Либо плохо от того, что ты один, либо потому что снова смешал дрянной энергетик с таблетками. Ты звонил мне и просил о помощи. Я бросал все и снова приходил, оставляя за собой следы от грязных кед по всей квартире. Пока мы тонули в собственном дерьме, пока каждый из нас медленно терял тонкую нить надежды на лучшее, пока солнце садилось и снова восходило, мы не переставали верить, что эта хроническая неприязнь к жизни имеет свой рваный конец. И он наступил, но только не в тот день, когда мы просто лежали на полу, в окружении бутылок, банок и прочего мусора. Ты любил говорить, что мы станем кем-то, я любил верить, что это правда. Мы могли быть героями, но только на один день.