***
Они постоянно оказывались вдвоём. Особенно по ночам. Сидели, перебирали бумаги, подписывали, отправляли письма, совещались. Только иногда их уединению мешал один из адъютантов Барклая — он приходил с каким-то пустяшным делом, и Ермолову всегда казалось, что адъютант приходит проверить, не умер ли его начальник. На его месте Ермолов бы не приходил: Барклай не может умереть или заболеть, это он точно знал. Человек железной воли, Михаил Богданович всегда выполнял свои обязательства, главным из которых была работа до умопомрачения. И никакие страдания, обиды или простая тоска не могли сломить его. И всё же Ермолов не любил Михаила Богдановича, хотя и привык к Барклаю за долгое время их совместной работы. Днём он плёл интриги против своего главнокомандующего, распространял слухи, подговаривал Платова на какие-то сумасбродные авантюры, ездил к Багратиону, если тот был рядом. А ночью он приезжал к Барклаю, и вся ненависть исчезала, превращаясь в молчание, иногда прерывавшееся фразами вроде: «Гнать его надо в шею, этого фельдфебеля». Почему-то именно ночью Барклай становился другим — он уже не напоминал железную статую, и даже взгляд его менялся, становясь таким заботливым и тёплым, что Ермолов сомневался: его ли главнокомандующий сидел так близко. Неужели за день министр уставал соблюдать этикет, или просто боль в его руке утихала? О да, теперь он понимал, почему его адъютанты охотно идут на дуэли, коли Михаила Богдановича кто-то обижает. Когда этот немолодой, множество раз раненный, холодный генерал смотрел на него с отеческой заботой, которая просыпалась в нём, возможно, только ночью, и, может быть, даже любовью, Алексей Петрович, человек крайне рассудительный и умный, хотел броситься ему на шею, целовать бледные щёки и, роняя слёзы радости, просить прощения за всё — не для себя старался, для армии и Отечества. Но он не мог себе этого позволить. Более того, он не мог даже заступиться за Барклая, если кто-то поносил его. Заступничество означало верную гибель, хотя часть тех, кто ругал главнокомандующего на чём свет стоит, понимало правильность его решений и «сложных манёвров», которые и принесли ему такую печальную славу среди офицеров и генералов. Но Алексей Петрович был крепко уверен в том, что крики военных не помешают ледовитому Барклаю в его начинаниях, но... Барклай таял день ото дня. Он не ел, не пил, и говорили, что в Смоленске его адъютант носился за Михаилом Богдановичем под огнём неприятеля, умоляя хромого генерала выпить хотя бы простокваши. Ходили слухи, что он был неделями в ужасной лихорадке, но каким-то чудом спокойно ездил на лошади и занимался ночью штабными делами вместе с Ермоловым. И Алексею Петровичу день ото дня становилось всё тяжелее и тяжелее видеть Барклая, чувствовать ужасную вину перед ним, больным, но всё ещё живым. Теперь он работал ещё усерднее, стараясь снять с плеч Михаила Богдановича хотя бы часть обязательств, но никогда, никогда не проявлял истинных своих чувств. Нет, он не мог любить его так, как любил Багратиона! "Барклай уже на дне, и его невозможно спасти", — решил для себя Ермолов. Пускай все накидываются на него, главнокомандующий выдержит.***
После Бородинского сражения, после ужаса и радости, которые испытал каждый русский солдат, армия всё же отступила. И перед самым отступлением, когда генералы только получили приказ, начальник штаба 1-ой Западной армии встретил главнокомандующего 1-ой Западной армией. Барклай был весь в крови: он всё сражение находился в пылу боя, среди штыков и пушечных ядер. Алексей Петрович подошёл к начальнику, и на него тут же обрушился шквал хвалебных слов в адрес артиллерийского генерала и его друзей. Видя немой вопрос в глазах Ермолова, этот высокий, красивый, но ужасно уставший полководец тихо произнёс: — Я искал смерти... и не нашёл её. Алексей Петрович пригляделся и увидел слёзы в глазах Барклая. «Знать, велика была обида», — подумал Ермолов, развернулся и, не говоря ни слова, ушёл.