Культ сна и искусства

Снег легкой дымкой окутывает город, бродит по улицам большими пушистыми хлопьями, заглядывает в ярко-желтые окна домов и падает, падает, падает... Спит город. Спят дома, деревья, спят животные, прижавшиеся друг к другу в поисках тепла. Охранник большого городского музея стоит на пороге своего временного владения, вдыхает глубокий морозный воздух, и, умиротворенно улыбнувшись, закрывает громадные железные двери, скрывающие вход в храм искусства. Спит дорога, мигая одним-единственным усталым фонарем, спят скрипучие детские качели, и охранник тоже спит, не сумев устоять против власти Морфея. Тишина окутывает музей. Ветер заглядывает в тонкую щель между окном и стеной, проникает внутрь, воровато оглядывается. Спят? Точно спят? Ну, я пройду. И, непрошенным гостем, сгорбившимся от осознания собственной древности, бредет по величественной мраморной лестнице. Заинтересованно оглядывает роскошный бархатный ковер, свистит, будто бы осуждая: фью-ть, окаянные, фью-ть, живут же люди! Будто бы почувствовав свою безнаказанность, ветер срывается с места и несется в громадный зал, открывающийся зрителю сразу же после лестницы. Ветер, вечный хулиган, бегает вокруг скульптур, оббегает, стараясь увидеть каждую деталь в изящно выточенных телах; робко дотрагивается невидимой рукой до кудрей мраморного юноши и тут же испуганно отскакивает и несется прочь, обратно, к спасительной щели между окном и стеной. А мраморный юноша медленно поднимает голову, оглядывая зал вновь обретенным зрением, неуверенно протягивает вперед руку, будто бы привыкая к новым ощущениям и не спеша встает с постамента. В музее тишина. Которую нарушают лишь необычайно легкие для мраморной статуи шаги. Из ворот, в которые недавно входил Ветер, высовывается забавная кучерявая голова, оглядывающая окрестности с необычайно хитрым видом, после чего из проема медленно показывается все тело. Бронзовый юноша двигается с грацией и изяществом, всем своим видом будто бы делая упрек природе: смотри, я из камня, но я легок и элегантен. Под тяжелыми веками – одни белки глаз, и этот факт скорее заставил бы содрогнуться от ужаса и отвращения, но вы только посмотрите в них!... Пронзителен их взор, жесток и одновременно мягок, и удивительно полон какой-то невообразимой тоски. Будто бы ощущая на себе внимание, охранник чуть-чуть поворачивается на своем неудобном месте, наклоняет голову чуть вниз и засыпает вновь более крепким и глубоким сном. Мраморный юноша ухмыляется и несется обратно в античный зал, который, к слову сказать, полностью преобразился. Неслышимый человеку шум веков сливается с голосами тех, кто был создан для памяти; тех, кто был создан для жертв и поклонения. -Гермес! – слышится крик, и юноша поспешно пытается скрыться, но не успевает даже сделать шаг в сторону, как к его горлу прижимается наконечник копья. -Афина? – плутовато улыбается Меркурий в ответ великолепной женщине с пронзительным взглядом. -Опять этот невообразимый галдеж, - раздраженно говорит она, поглядывая на юношу сверху вниз, - когда-нибудь я сойду с ума от него. Сделай с этим что-нибудь! Гермес насмешливо фыркает – будто бы это возможно – и явно собирается уйти из-под грозного взгляда воительницы, но та останавливает его необычайно легким для такой женщины движением. -Крепко спит? – негромко спрашивает она, кивая в ту сторону, где предположительно видел сны охранник. Почему-то ее слова звучат невероятно тоскливо, раздирающе; насколько вообще может быть грустной такая простая фраза. Гермес медленно кивает и смотрит в ее глаза, сталкивает мраморные взоры, создавая неслышимый миру диалог двух понимающих друг друга существ. Да, он спит. Есть еще время до рассвета. Ты главное не грусти, сестра. Камни не плачут, сестра. Камни не двигаются и не плачут. Афина отпускает его, легким взмахом руки посылая прочь отсюда. Они равные, но оба привыкли повелевать, держать себя Богами, ощущать себя выше других. Они не знают, есть ли они настоящие, или лишь частички того могущества, которое вложило в них силу. Совсем некогда задумываться об этом, когда ты живешь несколько часов в сутки. Гермес бежит-летит по залам, мимоходом уворачиваясь от других оживших товарищей. Мимо пробегает сразу несколько Давидов, пиная перед собой одну-единственную голову Голиафа и подбадривая друг друга громкими криками. Вся эта ватага проносится под копытами недовольно храпящего коня. Гаттамелата недовольно прикрикивает на своего жеребца и ворчит что-то себе под нос, после чего направляется в сторону другого зала, где сидит весело машущая ему Афродита. Пятиметровый Давид, присев на корточки, безуспешно старается шепнуть что-то небольшой глиняной скульптурке, и Гермес не может отказать себе в удовольствии перепрыгнуть через него, пробежавшись ногами по обширной спине: благо крылатые сандалии позволяют. Гигант недоуменно поворачивается, после чего грозно покачивает пальцем, мол, достану я тебя, хитрый маленький Бог! Следующий зал встречает Меркурия радостным гомоном, и мимо пробегает целая стайка амуров, целящихся в бедную Капитолийскую волчицу. В любое другое время Трикстер бы остановился и пожурил маленьких крылатых хулиганов, но сегодня ему отчаянно не хочется ни с кем разговаривать, поэтому ему остается лишь пожелать бедному животному удачи и изворотливости и бежать дальше. В камерном зале с темно-зелеными стенами играют в шахматы Сократ и Святой Георгий. За игрой наблюдает Лаокоон с сыновьями,и кто-нибудь из теплой компании изредка да пинает ползающих под ногами змей. Гермес не знал, кто и когда обучил всю эту компанию игре в шахматы. При любых вопросах на эту тему Сократ многозначительно улыбался и уходил, поглаживая бороду. Каждый коротает свое время как может. Гермес пробегает и этот зал, достигает лестницы и, воровато оглянувшись, открывает незаметную дверь, ведущую в самые потайные комнаты музея – запасники. Один шаг, и все вокруг меняется. Стоя близко от двери можно еще услышать отголоски того, доживающего свою ночь мира. Но они становятся все тише и тише по мере удаления Олимпийца от двери. Здесь царит кромешная темнота, но для него здесь будто бы светит невидимый свет. Он изучил здесь каждый уголок, каждый поворот, каждую статую. Среди низких бюстов и скульптур особо выделяется одна, стоящая будто бы вдали от них всех. Ее, пыхтя и ругаясь, оттащил когда-то сам Меркурий. Никто не хочет, чтобы твоего друга касался кто-то другой. -Привет, - негромко говорит Гермес, весьма непочтительно присаживаясь на бюст какого-то полководца, - сегодня в музее громче обычного, представляешь? Статуя Персея отвечает ему молчанием. Гермий не выдерживает и тихо смеется, пряча лицо в ладонях. В гробовой тишине слышен негромкий звук от соприкосновения камней, и это почему-то добивает больше всего. Вдохи даются с трудом, а, впрочем, это ведь совершенно ненужное действие. Мрамор не задыхается, не так ли? -Кто так посмеялся над нами? – негромко вопрошает олимпиец, понимая, что держать свои мысли в голове больше нет сил. – Кто решил, что будет лучшим решением дать временную жизнь созданиям людей? Тишина. -Кто решил, что в этой части здания они не должны жить? – горько добавляет Гермес. И застывает, правда, не так, как должен будет застыть позже. Глупо проводить моменты, так щедро подаренные кем-то неведомым на то, чтобы быть почти как тогда. Почти как днем. Разве что не чувствуется назойливых чужих взглядов, оценивающе скользящих по телу. Гермий болтает ногами, сидя на громадном бюсте, и, изредка, будто бы мстя кому-то неведомому, бьет пяткой по носу неизвестного ему полководца. Этот стук раздражает самого Меркурия, но он продолжает делать это из чистого упрямства. -Ты был моим другом, - уверенно начинает он, - я помню все наши разговоры, все наши встречи, и я не понимаю, какой шутник вложил все эти воспоминания в мрамор. Камень не ушел зря. Скульптор может радоваться. Да вот только вряд ли он жив. А я – жив. И тот момент, когда я перестану открывать глаза каждую ночь будет счастливейшим в моей короткой жизни. -Персей, - помолчав, продолжает бог, - а ты когда-нибудь знал, что мрамор тоже может скучать? Гермес идет обратно почти впритык к нужному времени. Окружающие его скульптуры, потягиваясь, встают на свои постаменты. Афина недовольно косится на него и осуждающе качает головой. Она-то знает, где коротает время покровитель воров, знает, и никому не скажет. Воины умеют молчать. Гермий замирает у своего места, задумчиво покачиваясь с носка на пятку. Криво ухмыляется, садится в нужную позу и успевает бросить последний взгляд в окно, на встающее солнце, лучи которого проникают сквозь стекло и ложатся на пол. Тишину музея нарушают шаги. В зал входит охранник; позевывая, обводит помещение сонным взглядом. -Ну что, ребята, - забавляясь, говорит он, - готовы пережить ещё один день?