lullaby

      Барбара улыбается. вдавливает его лицо в глухую, мясную темноту женского живота, заставляя ещё больше помутнеть от сверботы. и если бы Брайан знал, что может умереть, то давно бы зарылся в сырую, вязкую глину, глотая её, выпуская червыривые комья земли через ноздри; оброс бы слоем копоти и шелухи; выжег бы каждую клетку своей жизни, извратив и уничтожив всё, чтобы ему хотелось бы иметь после; сдохнул бы, не успев и понять, что жил; что угодно, лишь бы не так, не здесь. не в этом прахе, трухе, дерьме и дыме; грязи, в которую он заворачивается. нет.       она стискивает его шею к бесформенному, грубому тряпью. бурые пятна крови кривятся, усыхают, уходят в глубь, в самое основание узорчатого подола, исчезая в бархате. в глотку прут пузыри.       Уорнеру видится. он ссыпался с коленных чашечек в зыбкую, запселую тьму. угль марает руки, вспарывает гематомы; прочерчивает острые морщины на ногах. сквозь густую толщу ресниц Брайан видит, как со злого, слепого неба, летит что-то белое; рваными, колючими хлопьями, - и почему-то он твёрдо уверен, что это не снег. порох: пушечное мясо молчаливых, подслеповатых, вечных солдат с перекушенной глоткой и кулдычащей кровью.       если бы он помнил, как трясётся костлявая туша младенца по ночам; содрогается в чём-то влажном и мерзком, - то никогда бы не поворачивал свою маслянистую голову назад, не давая себе права даже на обрывки мыслей, чтобы вернуться.       морь рябит от снежной мути; густеет, как твердь. к ознобшему, взбухшему от холода Хью подступает что-то голодное, мохнатое и северное; зарёванное, в колтунах, идущее буреломом напрямик, на свежую, тёплую, детскую кровь. оно летит по суровому небу, - такому, которое было только показано в чёрно-белых иностранных фильмах, - выглядывает его плоть, водит скалом по синему воздуху, ищет бешеный, выбившейся из клеток пульс.       она вырывает его зубы, - один за другим, - из воспалившихся дёсен и множества вен. из-под тонкой кожи век, за красным мраком всё копошится, пенится, пузырится, ходит ходуном и сваливается куда-то в бок; в бесконечную, проклятую бездну, которая при его-то хилости кажется такой огромной. открыв глаза, он видит над собой висящую старую грудь со сморщенными сосками, - и невозможно, дикое желание говорит, что лучше вернуться в мир ужаса и кошмарных детских снов: застыть между сугробами, задержать дыхание под толстым слоем смога, и боле не вздыхать, не видеть, не продыхать этот подозрительный, непривычный, забирающий с головой, покой.       но мама рядом. гладит его большие ладони, обводя ногтями косточки запястьев. она знает, как её малышу плохо. и она сделает всё, что угодно, лишь бы заглушить его неприступный, сердечный крик; разделит его боль, невзирая ни на что, - ни на его злой, мокрый рёв, ни на жёлтые от никотина зубы, с яростью впивающееся в её гусиную кожу; не смотря и на то, что он распластался на её коленях словно громадный пёс, накачанный непонятной дрянью; так слёзно орущий и ненавидящий её, - она простит ему всё и залечит каждую душевную рану, кроме стального больного невроза.

13. 01. 15.