Мальчик и наг

В сосновый бор за пастбищем деревенские не ходили. Детей с пеленок стращали чудищем, живущим в бору. А тех, кто осмеливался подойти к валунам, отсекающих бор от пастбища, немилосердно хлестали хворостиной. В деревне жил страх высоких, старых сосен. В деревне боялись их жалобных стонов. В деревне не тушили свечи в темные, ветреные ночи. Деревня не была ни большой, ни маленькой; она не была богатой, но и не была бедной. Деревню окружали поля. А за полями был лес. Темный, мрачный. Но мужчины ходили туда на охоту, мальчишки бегали ставить силки на зайцев и птиц, девушки — за лесными дарами. В лесу было гиблое болото, по которому бродили неупокойники, подсвечивая себе путь мертвыми огнями. На дороге через лес пропадали люди. Охотников раздирали дикие звери. А боялись люди светлого соснового бора, за вросшими в землю валунами. Потому, что из леса возвращались. А из бора – нет. В деревню часто приезжали и приходили путники. Они останавливались у старосты, часто скрывая лица за глубокими капюшонами плащей. За закрытыми ставнями о чем-то тихо говорили с главой деревни, а потом уходили к бору, и будто исчезали за валунами, будто никогда их и не было. Через месяц староста, тяжело вздыхая, ставил свечу идолам за сохранение души, убирал чужие, оставленные на сохранение вещи в дальний сундук, а деньги клал в деревенский запас, с которого платили налоги. Жила в деревне семья. Мать, отец, их сын и бабушка — мать отца. Женщины занимались хозяйством, отец ходил на охоту, помогал женщинам. Семью можно было назвать счастливой, да только счастья у них было мало. Единственный ребенок в семье родился раньше срока, был слабым, долго и часто болел. В другой семье он бы уже давно оставил этот мир, да бабка крепко держало его в миру — травницей и шептуньей была она не слабой, единственной на всю деревню. Мать за сына боялась — со двора летом гулять не пускала, в непогоду дома держала. Отец ремёслам не тяжелым обучал, тяжко вздыхал, но не ругался и не жаловался, тем более, что Иль, так внука бабка звала, всё на лету схватывал. Бабка травки учила различать, завары делать, настои. Мальчишка видел, что большего хочет от него отец, что мать ночами в подушку плачет, что бабка всё чаще своими травками его поит, чем деревенских. Видел через забор что другие дети –одногодки , которые на улице играют, и выше его, и сильнее. Даже девочки. Шло время, мальчишка рос. На тринадцатую весну баба мать уговорила за двор его выпустить – коров пасти с остальными деревенскими детьми. Мать долго упиралась, не хотела. За всё время впервые со свекровью разругалась, пока отец слово своё решающее не сказал — пусть идет. Не то, чтобы Иль, так очень уж хотел с другими детьми общаться. Слов и через забор хватало, когда дети, не видя взрослых, всячески его называли. Иль не обижался — толку обижаться, когда правду говорят? Дети приняли его настороженно, нехотя. Смеялись, что он и с Сонечкой – самой смирной коровой из стада не справится. Иль терпел, не показывал, что злые слова его хоть как-то задевают. К лету злые шепотки детворы за спиной успокоились, притихли, стали беззлобными, дружески – подначиваемыми. У Иля появились друзья и защитники. Летом стало понятно, что мать вновь в тяжести — она уже давно хотела еще одного ребенка, да боги не давали. Казалось, что в семью наконец пришло счастье —Иль больше не болел, в доме был достаток, в конце осени в доме должен появиться дар от богов. Беда пришла неожиданно, ворвавшись сразу в несколько деревенских домов плачем и стонами. Охота на медведя окончилась трагедией: подрал зверь отца Иля, двое мужчин из леса не вернулись. Теперь мужчина лежал дома, на жесткой лавке. Мать Иля помогала свекрови как могла, сама глотая настои трав, чтоб не сбросить ребенка раньше срока вновь. Да и другие женщины в деревне в стороне не остались. — Бабка, он жить будет? — шептал Иль подтаскивая ведро колодезной воды суетящийся возле печного шестока бабке. — Конечно, будет, — заверяла бабка, не отрывая взгляда от стоящего на треноге котелка. — Ему есть ради чего жить. Отца твоего два сына ждут. Иль не поверил. Уж больно хмурой была вечно весёлая бабка. Отцу становилось всё хуже. Его тело было в поту, из забытья он уже не выходил, кричал что-то неразборчивое. Ночью Иль проснулся, от шума в сенях. Тихо спустившись с печи он подкрался к двери, за которой бабка за что-то отчитывала мать. — Ты ж даже не дойдешь до него! — такой злой Иль бабку не помнил. — А даже если и дойдешь, что ты ему предложишь? Он еще никого не отпускал! Хочешь Иля круглым сиротой оставить? — Он единственный, кто может помочь! — всхлипывала мать. — Отпустил же он Демьяна?! Силы ему дал, здоровья! —Тю, нашла что вспомнить! Когда же это было?! Уж дубы новые выросли и окрепли с того времени! Никого чудище не отпускает! И я тебя за валуны не пущу! — закончила бабка. — На, воды выпей, да не майся дурью! Иль тихо вернулся на печь, да слова бабки всё из головы не шли. Ранним утром, когда прикорнула бабка, да перестала вертеться на своей кровати мать, тихо сполз он с печи, да как и был – в одной рубахе, босиком, выскользнул на улицу. Лето уже кончилось, а осень еще не вступила в свои права. Роса холодила ноги, кололись ледяные камни, зло брехали собаки. Колючки бурьяна на пастбище цеплялись за рубаху, холодный ветер зло дул прямо в лицо, будто всё в природе не хотело, чтобы Иль попал туда, куда стремился. А за границей вросших в землю валунов было тихо. Не шумел ветер, не качались, скрипя, ветви. Ни звука, ни движения. Только тяжелое дыхание мальчишки, да шорох сухих иголок под ногами. Страшно стало Илю, уйти, убежать не оглядываясь захотелось. Уж и обернулся он, да только камней границы за спиной своей не увидел. Только сосны вокруг. Метнулся он, туда, сюда, запаниковал. А сосны, будто смеясь, начали ветвями скрипеть, раскачиваться в несуществующем ветре. Забилось сердце, будто заячье, ноги понесли куда-то. Бежал мальчишка, пока не выдохся, остановился возле сосны, оперся о неё, дыхание восстанавливая. Огляделся, да и замер, не смея шевелится. А змей великий, с ликом человечьим, зло смеётся, скалит зубы в зверином оскале. Свивает кольца вокруг хрупкой фигурки. —Зачем пришел ты? Разве не говорили тебе, что нельзя? Разве не шептали, про чудище? Разве темной ночью не вздрагивал, слыша то, что слышать не должен? Зачем пришел? Зачем нарушил границу? Покрасоваться решил? Али доказать что? Все плотней смыкаются кольца змеиного хвоста, шуршат друг о друга, перевиваются. Будто это не один хвост, а десятки огромных змей вдруг решили поиграть с добычей. Иль мнётся, переступает босыми пятками на колючей хвое, вздрагивает, когда острые края сосновой шишки впиваются в плоть. Взгляд мечется, не найдя за что зацепится. На хвост смотреть — так завораживает это неспешное движение, все мысли из головы улетучиваются, пропадают, будто и не было их там никогда. В глаза нага смотреть боязно: темные они, будто болотные омуты, затягивают в себя. На рот и подбородок смотреть еще страшнее. Подбородок острый, будто птичий клюв, губы тонкие, острые клыки в усмешке проглядывают, а наг, будто издеваясь, язык показывает: темный, раздвоенный. На лоб змея так же не посмотришь — высокий он, стоит на хвосте, покачивается. Да и невежливо это. Мать с детства вбила, что на людей свысока смотреть можно, когда сам чего-то достиг, да и то не всегда. А он росту – змею до пупка дотянутся, если на носочки стать. Вот на животе змея взгляд и зацепился. На пупке. Обо всём мальчишка забыл. И о деревне, и о том, что за круг запретный зашел, и о том, что стоит перед главным страхом всех людей. На кончике языка вопрос завертелся, да так и соскочил, сознание миновав. Бит не единожды был он за эти «неосознанные» вопросы, которые часто были «не к месту» и «не правильны». А змей смеялся, тихо, будто кто осенние листья поворошил: — Это я тебе вопросы задаю, а не ты мне, — прошелестело мягко. Мальчишка надулся, нахохлился, будто воробей на морозе. —Что, и ответить сложно? — дерзко поинтересовался он. — Все вы, взрослые, одинаковы, даже если и не люди. Наг вновь рассмеялся, то ли над бесстрашным ребенком, то ли над «воробьиным» видом. Расслабились змеиные кольца, сам наг как-то ниже стал, человечнее. —Я же не змея, чтобы из яйца рождаться. — А хвост — змеиный, — мальчишка обвиняющее ткнул пальцем в указанную часть тела, тройным кольцом лежавшую вокруг него. — А у тебя ноги звериные, так я же тебя зверем не называю? —Нет у зверей таких ног, как у человека! —Если ты их не видел, так это не значит, что их нет, — шипяще усмехнулся наг. Кольца хвоста вновь пришли в движение, и вскоре мальчишка был свободен. —Беги. Будешь вторым, кто ушел. Несколько секунд мальчишка стоял ошеломлённый, недоверчиво смотря на нага, подобравшего под себя все свои кольца, и с удобством расположившийся на них. — Как? Но я же… Там же… травы… Бабка… и… я… —мальчишка беспомощно смотрел на змея, но бежать не собирался. — Что там? Умирает кто-то? — Отец, — тихо, почти не размыкая губ шепчет мальчишка. И внезапно, будто решимость ему боги послали, выпалил: — Помогите, вовек обязан буду, всё что хотите сделаю! Мать в тяжести, некому за семью постоять! —А ты? — наг смотрит серьезно, не мелькает меж губ темный язык. — А я… никчемный… мне коров пасти только этим летом разрешили! А вы помочь можете! Так бабка сказала… — голос вновь потерял силу, мальчишка будто сдулся. Стоит, понурившись, дрожит, будто осиновый лист. — А цену бабка назвала? — Сказала, вы сами назначите. — И не боишься? —Боюсь, — честно признался мальчишка, не смея поднять взгляда. — За мать боюсь, за отца боюсь, Вас боюсь. Наг вновь рассмеялся, будто из все человеческие эмоции в смехе и показывает. — Держи, — стянул он с запястья один из многочисленных золотых браслетов. — Наденешь отцу на руку. Как выздоровеет, вернешься обратно. Один. А браслет можешь матери оставить. Пригодится. Пока рассматривал мальчишка тяжелый, украшенный неизвестными камнями и надписями браслет, наг исчез, будто растворившись в лесу. А впереди валуны кажутся. А за валунами уже день стоит, теплый да солнечный. Мать на крыльцо выскочила, про то, что в тяжести забыв, вся в слезах, растрепанная, залопотала что-то невразумительное. Бабка на пороге остановилась, только головой покачала осуждающе, ничего не сказала. Как браслет отцу надели, так ему сразу легче стало. Мать всё плакала, успокоится на могла. Иль не понимал, с чего вдруг? Всё же теперь хорошо будет. К вечеру староста пришел, хмурый, недовольный чем-то. От угощенья отказался, сел за стол, да всё бороду приглаживал, пальцами в ней путаясь. — Чего змей потребовал? — наконец устало спросил он. — Обещание вернуться стребовал, как отец на ноги станет. — Не пущу! — вскочила мать с своего места, да так и села, под тяжелым взглядом старосты и укоряющим — бабушки. — Змей уже заплатил. Не отпустишь — сам придёт. Ты этого хочешь? — слова с губ старосты будто камнями падали. — Вернём! Пускай своё золото забирает! Не нужно оно нам! — И здоровьем мужа заплатишь? — выгнул бровь староста. А бабушка добавила: — От змеевых даров отказываться — беду кликать. Мать снова заплакала. Иль чувствовал себя неуютно. Чего мать плачет? Не на всегда же он уйдет? Змей же он не злой? — А что еще змей говорил? — староста вновь обратился к Илю. — Браслет матери потом отдать. Он ей пригодится. — Пойдешь к змею? — А чего не пойти? Он не злой. Смеётся много. Староста как-то неопределённо фыркнул в бороду и вышел в сени, где еще долго о чем-то с бабушкой разговаривал. Отец встал с лавки через неделю. От глубоких ран только шрамы и остались. Мать Или по хозяйству его гоняла. Всё что-то сделать просила, подать да поднести. Все никак от себя отпустить не могла, до вечера работой загружала. А отец уж как три дня на ногах был. Неловко Иле от этого было. Змей же сказал сразу возвращаться. Как бы Иль не хотел тайком уходить, не простившись с родными, да понимал — днём уйти не сможет. А потому, дождавшись пока все уснут, сполз с печи и одел подготовленную с вечера одежду. Рядом с ней, на лавке, лежала небольшая котомка, которую он не клал. В ней оказались медовые пирожки, которые днём делала бабушка. Горестно Илю было дом покидать. Что-то щемило в груди, на глаза слёзы наворачивались. За пастбищем сосны скрипели, махали ветвями в узнавании. Валуны влажно блестели в лунном свете. — Пришел, всё-таки, — стоило ему переступить границу, как тут же появился змей. — Пришел, — вздернул Иль подбородок. — Зачем я тебе? — Скучно мне. Заняться нечем. Вот решил тебя в ученики взять, знания свои передать. Хочешь? —Хочу, —без раздумий ответил Иль. Высоко в небе светила полная луна. Звезды перемигивались друг с другом и печально смотрели вниз, где под ветвями многовековых сосен за древним нагом шел мальчик. Шел к тому, о чем мечтал уже давно, за обещанными змеем знаниями. И не помнил он уже, откуда идет и что за котомка у него в руке. Он шел вперед.