Серые цветы

Цветы серые, как пасмурное небо летнего дождя, как заплетённые в листья нити многовековых рутинных будней, как чайник с остывшей заваркой. Цветы холодные, как волны порывистого ветра, как тонкая, беззащитная к ним ткань хаори, как забытый рядом на приступке чай. Цветы нарисованные, прорастают сквозь холст и обвивают запястья, дрожит кисточка, капает на землю и на кожу краска. Снова растворить в тусклом серебре. Этого не было, не было, не было! Он просто на задании, просто дел очень уж много. Он не пытался тебя уничтожить, словно надоевшую заводную куклу, чей ключик висел когда-то на шее, подхваченный алмазной цепочкой, нет, и не предавал тех, кому ты служила верой и правдой. Он не объявлял войну твоему огромному миру и не растаптывал случайным неосторожным движением твой крошечный мирок. До сих пор капитан, кумир, Бог, потому что иное ты не в состоянии осознать и принять. Даже выбив возможность столкнуться с действительностью лицом к лицу, лишь всё дальше следуешь за ним, давясь слезами цепляешься за лианы своих цветов, поливая противную истину такой удобной серостью, глупый маленький лейтенант. Разрешение получить долго не удавалось, многократно намекали: «нет» — окончательное, однако у тебя хватило упрямства и настойчивости, чтобы теперь спускаться по щупальцам лестниц в самую отдалённую часть тюремного подземелья. Потолок накрывает спину грязно-коричневым пологом теней, пожирающим слабый блеск редких светильников. Обычные металлические решётки — и сдерживающие кидо высших уровней, от которых густеет и потрескивает затхлый воздух. Не стоит подходить слишком близко, как бы ни хотелось. Ты уже видела эти глаза новой формы пустого, и даже если не боишься, пока не готова заглянуть в них вновь, невольно вляпаться в их обволакивающий, невозможно-чёрный цвет. Делаешь шажок навстречу и жмуришься, стараясь представить былой, тёплый и успокаивающий взгляд... Молчишь — а так надеялась наконец выговориться — о том, что впредь постараешься заходить как можно чаще, о том, что привыкать к переменам до разъедающей горечи трудно. Не расскажешь, как тоскливо каждый раз проходить мимо комнаты, занятой уже новым главой пятого отряда: держишься в стороне, не способная заставить себя обратиться по званию — с другим шинигами на этом посту теряет смысл мечта, приведшая когда-то в академию и затем в Готей. Отсчитываешь ступеньки, как ломтики минут, несомненно складывая их в годы. Двадцать тысяч лет? Что ж... Ты выводишь очертания лепестков тушью в альбомах и мечом перед остатками арранкарского войска, закапываешь слабость под слоем чудны́х привычек и по обыкновению приветливо улыбаешься друзьям, а время расплывается масляными пятнами от одного посещения до другого. Не обмолвишься о том, что в Обществе Душ относительно спокойно, и о том, что держишь в тайне недавно достигнутый банкай. Под грозно нависшими стенами в очередной раз застревают в горле слова, простые, очевидные, не решаешься взглянуть на плетения смоляных лент и упорно считаешь эту долю происходящего дурным сном. Конечно, на самом деле ты сейчас спишь, футон мягкий и уютный, получившие свободу волосы путаются на подушке, а в соседней комнате тот, кому посвятила жизнь. Наверно, тоже отдыхает, или допивает приготовленный тобою с идеальным соблюдением рецептуры чай. Ты веришь своему капитану, а не каким-то нелепым сновидениям, и веришь безгранично, каждой частицей души. Жаль, что это всего-навсего жестокая игра воображения, а реальность — опять просиживание в одиночестве на пороге одного из бараков, если только компанией нельзя назвать чайник и стопку почти одинаковых рисунков. Традиция? Молчать о ненастьях, о трудностях и потерях, не проронить ни единого слова о прилипшей к тиканью часов боли. Те, кто тебя окружает, постепенно уйдут, рассеиваясь перед рассветом. То, что так дорого, с пугающе неотвратимой лёгкостью рассыпется кипенным пеплом, коварно напоминающим пески Уэко Мундо. Желая ускорить ход времени, загоняешь себя в тупик. Они же не вечны. Здесь, в глубине, в темноте, позволено плакать, тереть до красноты глаза и беззвучно кричать. Чёрные дыры дальних стен поглотят отчаяние. Сжавшись в комок на холодном полу заглядываешь в свою неожиданно богатую память — там-то и селятся умершие дважды. Хаори не греет. Но... Твой капитан бессмертен, так все говорили. Это единственное, о чём не нужно больше волноваться. Его не убьют, он не исчезнет, он будет жить всегда, в настоящем, а не в сотканном из воспоминаний мире. Друзья, близкие, знакомые — все распадутся на частицы, тысячу раз сменится командование, и столько же поколений промелькнёт... А твой Бог, уже ставший для большинства персонажем со страниц учебников истории, останется. И ты допустишь, что вся твоя жизнь — иллюзия, которой правит он, и от этой мысли станет так умиротворяюще-спокойно. С самого начала же догадывалась, невероятно давно сообразила, ради чего продолжаешь идти вперёд, отчего до сих пор не последовала за остальными в небытие. Утекали в бездну тонны дней и мириады судеб, а у тебя были серые цветы с удивительно крепкими корнями. Что ж, настанет миг оставить их на попечение ветра и идти встречать главную причину существования. Сколько там ещё лет — не имеет никакого значения. Ты дождёшься. Он будет одет в какую-то невразумительную белую одежду, пряди волос опустятся ниже плеч, совсем как в день, который с удвоенным старанием пыталась стереть, вытравить с перекрашенной картины прошлого. А ты, взволнованно вздрогнув при виде родной улыбки, скорее мысленно, чем и так неразличимым выдохом, в начале привычного обращения «Капитан Айзен», куда вложены и старое благоговение, и непозволительная прежде надрывная нежность, добавишь «мой». И опять не зная, что у него на уме, какими спиралями перекручивались цели и принципы, всё равно будешь готова и к новым предательствам — придумать, будто их не было, и к годам сиротливого ожидания — кто, как не они, даруют право считать его по-особенному своим. Хрупкая, крохотная, доверчивая, но сумевшая найти своеобразный щит из дымчатых лепестков от всего этого бреда, чтобы однажды обрести странное мучительное счастье в иллюзорных объятиях пустого божества.