Самый удивительный день

«Я тебе ничего не должен, человек». Эти слова, сочащиеся презрением и превосходством, гонят его от горы, как хлыст. Быстрее, быстрее, прочь от этого места, наполненного мраком и безумием. Душу разъедает бессильная обида и злость. Какие жестокие боги решили, что именно им, Барду-лучнику и его людям, суждено оказаться между этими двумя владыками, как между молотом и наковальней? Величественные эльфы и могучие гномы — вот это достойные соперники друг для друга, а ты что? Ты всего лишь пешка. Человек. Что-то среднее между гоблином и говорящей лошадью. А они все — такие сияющие, такие исполненные достоинства, такие... чудовищно равнодушные. Сложно даже определить, кто хуже. Хотя нет, не сложно: когда равнодушие приправлено лицемерием — от этого блевать хочется сразу. Да-да, владыка Трандуил, это именно о вас. Горькая усмешка кривит обветренные, искусанные губы — а как же он радовался, как готов был руки целовать этому высокомерному ублюдку, когда они въехали в Дейл, сверкая на солнце своими изящными доспехами и с целым обозом еды. Все было почти как в бабушкиных сказках — в час самой черной беды появляются светлые, добрые рыцари со своим прекрасным правителем, и все сразу становиться хорошо, и все зло сразу уходит прочь. Ага, как же. Ты, Бард, уже давно в сказки вроде не веришь, уже сам их для детей сочиняешь, а тут что? Разум, видно, после победы над мерзкой ящерицей помутился. Когда вечером его нашел какой-то эльф, и передал, что владыка Трандуил желает видеть его, Барда, у себя в шатре — он чуть ли не вприпрыжку туда побежал. Лесной правитель сидел на походном стуле, как на троне. Снятые доспехи мирно охраняли вход, и без них Трандуил был... Бард хотел бы сказать, что менее внушительным, но нет. Царственность и величие ведь нельзя вот так же снять, и сложить в углу, да? И они окутывали его с ног до кончиков блестящих, шелковых волос. В шатре царил полумрак, но эти волосы... Они будто бы вобрали в себя звездный свет, и теперь мягко сияли. И от этого казалось, что весь эльф лучится сказочным, неземным светом. И снова Бард вспомнил древние сказки, потому что это прекрасное, дивное существо никак не могло быть реальным. До этого он виделся, конечно, с эльфами — встречал их не раз на переправах или когда охотился на берегу, но ничего и близко подобного даже представить себе не мог. Он смотрел на этого короля, и не мог насмотреться, ничуть не стыдясь своего полудетского восхищения, ибо разве тебе стыдно, когда ты смотришь на мастерски написанную картину? Или когда не можешь оторвать глаз от россыпи драгоценных камней? Потому что так мало было в его жизни истинно прекрасного, и так сильно хотелось впитать эту красоту в себя, запомнить во всех подробностях, во всех деталях и сохранить в сердце на многие, многие годы. - Разве вежливо, придя в гости, молча стоять на пороге? Он даже не сразу понял, что к нему обращаются. А когда осознал — на щеках сразу вспыхнул румянец стыда, ибо последнее, что сейчас хотелось — выставить себя в глазах эльфийского короля неотесанной деревенщиной. - Прости меня, великий Трандуил. Даже смертельная усталость не послужит оправданием моей бестактности - и склонил голову в коротком поклоне. - Что же, Бард, правитель Дейла, извинения приняты. Но не все владыки нашего края, с которыми ты далее станешь налаживать дипломатические отношения, будут столь снисходительны к тебе, как я. Ибо много чья честь, что гораздо выше моей, посчитает себя смертельно задетой. Холодный, церемонный тон не потеплел ни на йоту, но в глазах, в этой ледяной глади, остро сверкнули снежинки иронии. Бард так засмотрелся на это, что опять чуть не пропустил мимо ушей все, что было сказано. Но самое важное ухватить успел. - Не называй меня правителем, владыка Трандуил. - А как же ты желаешь величаться? Бургомистром? - на этот раз ирония, не удержавшись, проскользнула и в голос. - Нет, не бургомистром. Я вообще не желаю величаться. Так вышло, что пока люди напуганы и растеряны, мне удалось сохранить самообладание. И пока оно меня не покинет — я буду делиться им с остальными. А когда наступит мирное время, я уверен, найдется более достойный представитель на место главы города. - Тот, кто сейчас дрожит от страха вместе с остальными? - все та же ирония распустилась ледяными цветами вместе с — о Боги, какой невозможно красивой — улыбкой. - Твое право. - Мое, - жадно хватая себе и эту улыбку, согласился Бард. - Но меня мало интересует, что будет потом, Бард-лучник. Я прибыл сюда, чтобы забрать свое - если потребуется, то силой. И позвал тебя как постоянного, или как временного правителя — мне все равно, чтобы выяснить, на чьей ты стороне, - сказало прекрасное видение, оглушив словами не хуже, чем ударом по голове. Вот так, правитель. Очнись и вспомни — в жизни сказкам места нет. Как ему удалось сбросить эти колдовские оковы очарования и восхищения, и спорить, просить, умолять — Бард и сам не знал. Но в голове звенело только одно: нельзя допустить войны. Эльфы уйдут в свой лес, гномы спрячутся под горой, и им, им, людям оставаться тут, на этой кровавой, выжженной земле, на этой пустоши. - Они еле пережили дракона, не добивайте людей своей враждой — вновь и вновь повторял он, но встречал только холодное, ледяное равнодушие. - Они умирают от ран, холода и голода, зачем еще и вам сеять горе и гибель среди нас, Владыка? - но слова разбивались о броню высокомерия и надменности. - В трудный час мы пришли вам на помощь. Такова ваша благодарность? - только и обронил Трандуил, и Бард, отвернувшись, подумал, что это было самое прекрасное видение и самое быстрое разочарование в его жизни. Добрый, мудрый и светлый эльф из сказки оказался именно тем вероломным союзником, которого надо опасаться больше, чем врага. Врага, которого надо бить его же оружием. - Ты так жаждешь вернуть свое, лесной царь... И тебя не остановит, что ты оставишь здесь больше, чем заберешь? - Что может быть дороже, чем камни Лесгалена? - что же, он и не сомневался в таком ответе. - А на сколько камней ты оценишь жизни твоих воинов, которые полягут здесь? Или ты считаешь другими мерками? Тогда сколько жизней стоит один камень? Или ты думаешь, что вам удастся обойтись без потерь? Тогда ты глупее, чем кажешься, Владыка, - к чему ненужная велеречивость и раболепие, особенно теперь, когда чувствуешь только усталость и жгучую, острую обиду. - Если ты собираешься усеять это поле брани трупами, то помни, что среди них будут и те, кого оплачет твой народ. О, это будет воистину великое сражение! Оно навечно войдет в историю под названием «Битва за камни». Надеюсь, эти камни согреют тебя в холодную ночь, утешат в скорбный час и закроют собой от всех врагов! - он выплюнул эти слова прямо в прекрасное лицо Трандуила, и, не дожидаясь ответа, пошел к выходу. Вот и все. Надо найти оружие для мужчин, спрятать куда-то женщин и детей... и попрощаться. - Ты прав, Бард-лучник, - тихий голос настиг его почти у полога. Он застыл, не веря, ну потому что не может такого быть, послышалось, точно послышалось! Но эльф так же тихо продолжил. - Все золото Эребора не стоит жизни одного моего лучника, но эти камни... Когда-нибудь я расскажу тебе, что они для меня значат. И если Торин согласится отдать их без боя — что ж, за тобой останется слава человека, предотвратившего войну. Трандуил все так же сидел в кресле, как на троне, но куда-то исчезли все величие и надменность — остались лишь усталость и многовековая печаль, льдом сковавшая душу. Такой могущественный, такой царственный, и такой... одинокий Владыка. Бард сглотнул комок в горле, молча кивнул и вышел. Он чуть не загнал коня, лишь бы быстрее, лишь бы закончить с этим фарсом. Но когда ворота Эребора встретили его высоченными, глухими баррикадами, что-то в душе оборвалось. Он все же попытался, наступил на горло своей гордости — просил и за эльфов, и за людей, просил, как нищий просит у закрытой двери богатого дома. Но и для Торина камни и проклятое, проклятое золото оказалось важнее. И сейчас он ехал назад, и сверху над ним было небо, куда так тянутся неземные, воздушные эльфы — и оно давило на плечи Барда-лучника всей своей мощью, кроша его на кусочки, а внизу, под ногами были земля и камень, в которых так охотно прячутся гномы, и они разверзались под копытами лошади, поглощая его целиком. А он был всего лишь маленьким, слабым человеком, который не смог предотвратить войну. И от этого было больно и, почему-то, стыдно. *** Когда он вернулся в Дейл, неся свое поражение, как позорное знамя, его встретила готовая к сражению армия и понимающий взгляд Трандуила. Он пытался, видят боги — он пытался изо всех сил не допустить этого кровопролития, но даже маг, даже судьба, рукою полурослика бросившая им Аркенстон, оказались бессильны. И была Битва. Когда они все стояли под воротами Подгорного Царства, Барду стало почти жаль эту горстку отчаянных гномов, над которыми темной тенью возвышался их безумный король. Когда пришел Даин с войсками — он даже не удивился. Ибо поднявший меч от него и погибнет. По крайней мере, не так унизительно будет пасть от руки гнома, сумевшего уесть владыку Трандуила. Казалось, что он даже бровью не повел, но Бард хорошо видел, как сжались и побелели пальцы «трусливой лесной феи» во время приветственной речи Даина. А потом началось безумие. Когда повалили орки и все вдруг из врагов превратились в союзников. Когда открылись ворота Эребора, и все убедились, что Торин таки король, и может повести за собой людей. Когда кто-то пустил слух, что на подходе свежие силы из Гундабада — и это оказалось правдой. Когда кто-то сказал, что сейчас тут будет подкрепление из Ривендела — но это оказалось ложью. А потом исчезло все, остался только безумный страх — за людей, за детей, и в голове билось одно: быстрее, не успеем, не выстоим...! Успели. Выстояли. Когда Бард остановился и осознал, что все закончилось — осталось только опустошение, привкус крови на губах и скорбь, пеленой окутавшая город. Голосили жены, потерявшие мужей. Рыдали дети, потерявшие отцов. Призрачными тенями скользили эльфы, собирая тела своих воинов. И растеряно, совсем не так вызывающе, как в начале озирался кругом Даин. Они лежали у его ног — еще совсем молодые, такие прекрасные и такие пугающие в своем уже вечном безмолвии, и в голову приходило лишь одно: Азог сдержал свое обещание. Род Трора оборвался в этот богами проклятый день. И была ночь, полная света погребальных костров, и был день, полный прощаний, обещаний и истинных клятв, ибо произнесены они были над прахом погибших, и те забрали их с собой в царство теней, чтобы вечно охранять их там. И в этих договорах и клятвах Бард выступал от имени своего народа, потому что был единственно достойным, единственным, кого признали и эльфы, и гномы. Но и этот день подошел к концу. На улицах зажгли огни, люди пытались устроится в своих разрушенных убежищах, а Бард, сбежав наконец от бесконечных «Где взять еду? В каком доме можно переночевать? Сколько костров надо сложить? Как успокоить детей?», оставил Сигрид и Бейна на площади и понес зевающую Тильду в ближайший дом. Там оказалось не так уж и грязно, в дальней комнате нашлась не полностью трухлявая кровать, а шум от погребальной трапезы тут был не таким уж громким. Бард осторожно положил Тильду на кровать, замотав в свой плащ. - Спи, детка. Кому-кому, а тебе точно надо отдохнуть. Она послушно закрыла глаза, но тут же уцепилась ручонкой в папин рукав. - Мне страшно. - Не бойся, милая. Когда ты откроешь глаза, я буду рядом. - Папа... Расскажи сказку? Только чтобы красивую. И с принцессами. Эх, Тильда, малышка... Где ж тебе взять эту сказку, когда в мыслях только усталость и горечь? Разве что старые, бабушкины вспомнить... - Когда-то давно, много-много веков назад, когда птицы говорили, зеркала показывали что было, и что будет, а цветы цвели круглый год... - ему показалось, или в комнате действительно стало светлее? Наверное, где-то рядом разожгли костер. Но неважно. - Так вот, давно, говорю, это было. Жили на земле существа, прекраснее которых не было до того, и не будет после. Их глаза были глубоки, как озера, и хранили в себе отблеск звездного света, а их волосы струились, как воды рек, кожа их была чиста и бела, словно снег на вершинах гор, а... - Папа, они были такие? - вдруг перебила Тильда, широко раскрытыми глазами смотря куда-то ему за спину. Бард вздрогнул, быстро повернулся... и замер. На пороге комнаты, рассевая мрак мягким светом своих волос, стоял, как неземное видение, Владыка Трандуил. Стоял без короны и доспехов, смотрел на его маленькую Тильду, которая разве что рот не раскрыла от удивления, и грустная улыбка озаряла его лицо. - Да, милая. Именно такие они и были, - ребенок не уловил горечи в его словах, зато эльф — безусловно. А что ему еще оставалось ответить? Нет, не такие равнодушные? Или нет, не такие жестокие? Зачем ей это знать, пусть верит, что все прекрасное снаружи — такое же и внутри. И так эту веру слишком быстро уничтожат. А эльф тем временем совершенно бесшумно — будто не касался земли — подошел к кровати, и опустился туда, возле Барда, прямо в пыль. - И жила на свете дева, что красою своею затмевала свет лунный, и свет солнечный, а добрым нравом и кротостью могла покорить любого — будь то человек лютый или зверь дикий. Когда шла она по лесу, травы льнули к ее ногам, цветы сами сплетались в венки над ее головой, а птицы пели ей лучшие свои песни. Не знала эта дева ни слез, ни горя, ибо все живое трепетало пред совершенством ее красоты, - голос Трандуила, глубокий и волшебный, окутывал и покорял, заставляя забыть все, и слушать. - И был у девы любимый конь, быстрый, как ветер, черный, как самая глубокая ночь, и покорный ей, самый преданный друг. Как-то раз гуляла дева с конем по древней роще, и услышала странные звуки. То храбрый рыцарь решил выехать на охоту, чтобы развеять свою скуку, и повеселить челядь. Дева хотела было скрыться в лесных зарослях, но тут неожиданно вылетела острая стрела, и вонзилась ее верному другу, ее коню прямо в сердце. И упал он на месте, бездыханный. А на поляну выехал радостный принц, ибо это его стрела поразила коня. И предстало пред его очами зрелище дивное — на земле лежал мертвый конь с его стрелой в сердце, а над конем, склонившись, горько рыдала самая прекрасная дева из всех, что он только видел на белом свете. И ее красота поразила его в сердце, как та стрела поразила коня. И, забыв про все на свете, он бросился к этой девушке, умоляя ее назвать свое имя. Но слишком большая была ее скорбь, и не пожелала она даже смотреть в лицо тому, кто убил ее верного друга. Тогда взмолился юноша к богам, что высоко на небе наблюдали за ними, чтобы они исправили его черное деяние, ибо знал, что с этого мгновения не сможет жить без этой прекрасной девы. Боги послушали его отчаянную мольбу, и те слезы, что проливала дева над телом своего коня, обрели волшебную силу — они исцелили страшную рану, и вернули его к жизни. А те из них, что упали на землю, превратились в драгоценные камни, которые рыцарь собрал, и поклялся хранить вечно, как напоминание о самом счастливом дне его жизни. Тильда слушала его, затаив дыхание, и когда эльф замолчал, робко спросила: - А они поженились? - Конечно, дитя. И жили счастливо... Но недолго. Она хотела еще что-то сказать, но Трандуил ласково провел рукой по ее лицу, и она уснула на полуслове, крепко ухватившись руками за плащ. А король эльфов сидел на полу, в полуразрушенном старом доме, и с болезненной нежностью смотрел на мирно спящее человеческое дитя. И когда он поднял глаза на Барда, там не было ни холода, ни надменности, ни презрения — одна только вечная, старая как мир грусть и одиночество. - Цени это, Бард. Когда-то они вырастут, и уже не захотят слушать твои сказки, и именно тогда ты больше всего захочешь их рассказать — но будет некому. Они поднялись, и осторожно вышли из дома. - Она действительно была так красива? - Нет. Еще прекраснее. Бард хотел сказать, что он все понимает и сочувствует, что обязательно передаст камни Лесгалена в Лихолесье, как только они разберут сокровищницу, но... - Я пришел попрощаться, Бард-не правитель, - все так же грустно улыбнулся эльф. - завтра мы возвращаемся домой, и постараемся забыть этот день, как страшный сон. Твои слова сбылись — мы... я дорого заплатил за свои камни. И нет, они не согреют меня холодной ночью и не утешат в горе. Они всего лишь напоминают мне о самом счастливом и самом страшном днях моей жизни. Бард не знал, откуда у него взялась отвага — или наглость — но понимал только одно: если он не сделает этого сейчас, то потом не сможет уже сделать никогда. Потому что никогда больше не позволит себе безупречный владыка сумеречных эльфов так обнажить душу перед простым смертным, никогда больше не увидит он за этими слоями льда живое, бьющееся, мечущееся сердце. Несколько простых движений: схватить за руку, развернуть к себе, сделать шаг ближе, и прижаться губами к горячим — о, каким удивительно горячим — губам. Вдохнуть глубоко-глубоко этот тонкий, терпкий запах, на мгновение ощутить ладонью нежность мягкой кожи — и сразу же отступить, крепко закрыв глаза в ожидании неминуемой расплаты. И тем удивительнее было не почувствовать даже — угадать невесомое прикосновение к щеке и услышать тихий, хрустальный смех. - Ты каждый раз умудряешься поразить меня, человек. Так скажи сейчас, открыто и откровенно: ты точно знаешь, чего хочешь? И Бард, сходя с ума от собственной смелости, выдыхает: - Тебя. И меркнет звездный свет, теряясь в пламени прозрачных глаз, и длинные, сильные пальцы удивительно ласково пробегают по морщинкам в углу его глаз: «Много улыбался, мой...» и слова теряются. Но возвращаются прикосновения, по белым прядям в темных волосах: «Много страдал, nîn celevon...». Бард не замечает, когда свежесть улицы меняется на уют и защитную темноту королевского шатра, только забывает вдохнуть, когда падают на землю ставшие теперь совершенно лишними шелка. Это тело так совершенно, что страшно к нему прикасаться — хочется лишь смотреть и склонять голову в немом восхищении. - Ну что же ты, растерял всю смелость? - смех низкий и чувственный, а руки все такие же сильные и удивительно нежные. И рубашка будто сама ползет вверх, пядь за пядью обнажая его кожу, открывая ее для жадных глаз и поцелуев. Они цепочкой ползут за рубашкой выше и выше — над поясом, в солнечное сплетение, под ключицу, в тонкую вену, где безумно стучит кровь, и в приоткрытые, только этого ждущие губы. Хочется побыстрее избавиться от мешающего куска ткани, но эльф так и замирает, оставив его глаза закрытыми, а руки — спутанными и поднятыми над головой. Он так открыт и беспомощен сейчас, что почти страшно, но тут к голой коже прижимается горячая, шелковая кожа, а такой же горячий шепот обжигает слух: «Доверься мне, nîn celevon». И надо только слепо повернуть голову, найти эти губы и прямо в них выдохнуть: «Да, мой король». И рубашка летит в сторону, а вместе с ней улетают прочь неуверенность, стыд и страх. Остается лишь эта терпкая, ноющая на губах нежность и острый, почти болезненный трепет. Последнее, что осознает Бард — королевское ложе совсем не такое мягкое, как можно бы было подумать. А потом исчезает все. Есть только их двое, и эти чудные, шелковистые волосы, которые закрывают собой весь мир, весь свет, кружат ему голову, скользят сквозь пальцы и плывут, плывут, плывут... *** Когда они, стоя на стене, провожали эльфов, Бард крепко держал за руку неистово махавшую им вслед Тильду, и думал, что ему тоже следует найти сегодня какой-то камень, и сохранить его – в память о самом удивительном дне его жизни. nîn celevon (синдарин) - мой серебряный.