Имя твоё

Оз очень плохо спит — мечется и что-то неразборчиво бормочет, сбрасывает тяжёлое одеяло и неизменно замерзает под утро. Но как бы он ни крутился, терзаемый снами, дурацкая игрушка всегда лежит на своём месте и не сдвигается ни на сантиметр. Окно приоткрыто и из него струится сквозняк; не закроешь — душно так, что и одному впору задохнуться, а уж двоим и на один вдох не хватает. — Тебе опять всю ночь кошмары снились. Гилберт уже устал спрашивать, он просто повторяет то, что они оба знают. Оз измученно прикрывает воспалённые от недосыпа веки. — Нет. «Нет» — это что-то новое и, пожалуй, обнадёживающее. Было бы обнадёживающим, но только следующая фраза, слабо уроненная куда-то вглубь чайной чашки, не даёт облегчению даже проклюнуться. — Не смог уснуть до утра. Считал... Сбился быстро, но всё равно не помогло. «Кролики, — говорили Гилберту когда-то, — очень быстро бегают. Никогда не считай их, если хочешь уснуть. Растеряешься, будешь пытаться поймать побольше, сосчитать всё стадо, а там и утро.» Озу эти простые истины неведомы. — Почему не сказал? — Я думал, ты спишь, — пожимает плечами Оз, слегка касаясь Гилбертовой ладони пальцами. — Хватит с нас и одного такого. Неспящего. Подставить вместо «неспящего» слово «нелюдя» и скрытый смысл фразы не изменится. Но объяснять это в очередной раз нет никаких сил; вместо этого Гилберт коротко кивает в сторону комнаты, где ровно на середине кровати пялит в потолок зелёные квадратные пуговицы глаз толстый игрушечный кроль. — Может, пора? — Это тут ни при чём, — зло огрызается Оз, отводя взгляд. — Это всегда при чём, — не соглашается Гилберт. — И ты это знаешь. Просто скажи: что толку, что ты себя винишь? И сам никакой, и меня мучаешь — и всё зачем? Из-за чего? Оз беззвучно шевелит губами. Гилберт может даже на него не смотреть, всё равно знает все слова до последнего звука, до самого незначительного тона. — Ты же знаешь, что с ними всё было хорошо. Даже в книгах об этом писали, помнишь? Не как о героях, от героя только и осталось, что ботинок и обломок чего-то деревянного, точно рукоятки. — И перо, — тихо добавляет Оз. — И перо, — покладисто соглашается Гилберт, слегка кривя уголок рта в брезгливой гримасе. — И то, Шерон настояла, чтобы ни слова о каком-то великом поступке не упоминалось, это в том письме было, ты должен помнить. Просто — было. Просто — сделал. Ты сам сказал, что она не могла бы сделать лучше, даже если бы очень сильно захотела. — Не перед ними, — вдруг говорит Оз. — Перед тобой. Гилберт сжимает зубы до боли. Это — новое, но далеко не неожиданное. Строго говоря, Гилберт со страхом ждал этих слов каждое утро. — Нет. — Я утащил тебя в эту воронку. Гилберт помнил точно — он сам не разжал тогда руки, несмотря на все попытки Оза его оттолкнуть. Бездна вихрилась вокруг, растягивая временные нити, растворяя реальность, чтобы соткать вокруг новую, из ниток столетнего будущего. * * * — Дед вас до последнего дня ждал, — со вздохом сказал Мариус Найтрей, глядя на них, столь неуместных в своих старинных костюмах рядом с новейшим компьютером. — Всё говорил, что вы вернётесь. Это же он у места временной воронки велел построить музей. Семейное дело, говорил всем вокруг, реликвия, место памяти о событиях его юности, но мы-то понимали, что он знал, где вас ждать. — Ждал? — уточнил Гилберт, глядя на висящий за спиной Мариуса портрет. — А сейчас? Мужчина тяжело вздохнул. — Он умер тридцать пять лет назад, и бабушка его ненадолго пережила — через семь месяцев следом ушла, угасла, как спичка. И оба просили одного — непременно дождаться вас. Мне десять тогда было — большой уже мальчик, хорошо запомнил. Да и как не запомнить, если в детстве дед о вас, мистер Гилберт, столько рассказывал! Гилберт был уверен, что Оз, не отрывающий глаз от картины, так же чувствует себя не в своей тарелке, сидя перед их общим внучатым племянником, который к тому же был старше их почти в два раза. — Бабушка вам вот это просила передать, — вдруг сказал Мариус, протягивая Озу резную деревянную шкатулку с замочком и небольшой ключ. — Тут письма: одно от неё и деда, а второе от покойной леди Рейнсворт. Вам так понравился портрет? Говорят, дед долго не хотел, чтобы его рисовали. Всё о проклятии говорил каком-то, только бабушка его в итоге убедила, что ничего не произойдёт. Винсент действительно не любил, когда его пытались сфотографировать, так что представить, чего Аде стоило уговорить его позировать для портрета, особого труда не потребовалось. Гилберт с Озом переглянулись и синхронно рассмеялись, словно на секунду освободившись от всё ещё владевшего ими шока. * * * Письмо от Ады и Винсента, написанное двумя почерками, оказалось не столько письмом, сколько почти двухсотстраничной историей, начинавшейся почти сто лет назад словами «Теперь всё хорошо — наконец-то успокоилась Бездна и даже все семейные и недосемейные распри забылись разом. Вас, правда, нет; и я бы никогда не подумал, что буду надеяться на то, что мальчишка Безариус будет способен выбраться оттуда, куда вы попали, и поскорей» и заканчивающейся пронзительным: «Мы не дождались. Но вы выберетесь, ясно?!» тридцатипятилетней давности. А между ними — дни и годы, «Конечно, я не сомневаюсь в этом решении, но моя невеста меня порой пугает», «Шерон долго не могла прийти в себя, но ей это удалось, хотя... где бы она была, если бы не поддержка Лиама?», «Оскар — очень крепкий бутуз и зря Винсент так переживал и нёс ерунду о проклятиях и красных глазах», «Лео ходит мрачнее тучи и пытается объяснить своему преемнику, что многие традиции времён Сабрие — не более чем суеверия, но он больше верит книгам, чем старшим», «Заставить Элли нарядиться в платье сложнее, чем объяснять королю, зачем ставить у временной воронки музей; эта девчонка предпочитает меч иголкам и я не знаю, почему Ада ей всё это позволяет (а сверху, уже другой рукой: «Можно подумать, это я с ней по воскресеньям устраиваю тренировочные дуэли! Будь последователен!»). Столько прожить и ждать, всё равно ждать, даже понимая уже, что не дождёшься — такое было жутко представить даже Гилберту. Оз читал, то и дело смаргивая непрошеные слёзы, но молчал — да и что тут скажешь? Пережить такое повторно, только в десять раз дольше: разве Оз об этом думал, запирая воронку, позволяя ей выпить все силы? Разве Оз вообще думал о чем-то, кроме того, что это просто надо сделать? И — если уж совсем откровенно — разве сам Гилберт, цепляясь за него в безуспешной попытке вытащить, размышлял о том, к чему это может привести? Нет. И не стал бы, даже если бы была возможность. Письмо Шерон было куда суше и строже. «Ни слова о вашем героизме, — писала она. — Я думаю, господину Озу было бы неприятно, если бы его принимались величать на улицах, так что лучше было бы проконтролировать это сразу. Но совсем скрывать вашей роли в этих событиях я не буду.» Ничего принципиально нового она не сообщила, ничего такого, чего не написали бы раньше Ада с Винсентом, да и писала Шерон коротко и в основном по делу, но письмо всё равно было неимоверно тёплым и грело душу. Грело бы, если бы не осознание того, что письма — это всё, что осталось от старых друзей. * * * Пожалуй, если бы не Оскар с Элли, дружно взявшие своих дядюшек — даром, что те им во внуки годились — под крыло, осваиваться в новой жизни было бы гораздо труднее. Всё было новым: практичная одежда и свободные нравы, стремительно развившаяся техника и выросшие стеклянными лесами города. Даже праздники, при всём стремлении соблюсти их традиционную форму, изменились. Впрочем, только внешне. Конечно, тогда, сто лет назад, даже самые фривольные девушки не позволяли бы себе одевать столь откровенные костюмы, а парочки — так свободно плясать под странную музыку, напоминающую не столько привычные вальсы и мазурки, сколько слегка упорядоченный городской шум. И казалось, что пол танцующих значения не имел: все вперемешку, две девушки столь близко, что никакими дружескими намерениями их не оправдаешь. Оз, сбежавший куда-то почти сразу после того, как начало смеркаться, обнаружился сидящим на краю фонтана, с мокрой от брызг одеждой. — Давно сидишь? — поинтересовался Гилберт, аккуратно садясь рядом и с любопытством бросая взгляд на что-то, что Оз цепко сжимал в руке. — Относительно, — пожал плечами он, не отрывая глаз от носков собственных туфель. — Всё такое непривычное, что мне захотелось спрятаться. Странно, да? — Мне тоже, — признался Гилберт. Шумно, страшно, пугающе многолюдно. Карнавал, несомненно, праздник людный, да только что в людях толку, если знакомое лицо — пусть даже и самое близкое из всех возможных на свете — всего одно, причём не только на празднике, но и в мире вообще. Оз ещё немного помолчал, глубоко вдохнул, словно набираясь сил и негромко сказал: — Я подумал, что лучше, чтобы ты знал. То есть, я знаю, что это звучит странно, и ты можешь быть этим недоволен, или испугаться, или расстроиться, я даже не знаю, что именно, всё это не будет неожиданностью, но всё равно сказать надо, ведь так? Мы тут живём и уже даже привыкли, что ничего не будет, как прежде, а тут я со всем этим, пусть даже оно и в порядке вещей сейчас, но ты-то не сейчас, верней, сейчас, но... Ладно, всё равно ты рано или поздно узнаешь. Он вновь умолк; взгляд у него был странный — расфокусированный, задыхающийся и какой-то бесконечно заблудившийся. Гилберт молчал: не то не знал, что сказать, не то растерялся от сумбурных слов; в любом случае, это оказалось самым правильным решением. — Ты знаешь, что ты мой друг, — продолжил Оз после этой короткой заминки и разжал ладонь, на которой слегка шевелились от лёгкого ветерка волоски кажущегося тёмно-синим в неверном свете фонарей пера. — Но, вообще-то, не только. Я не знаю, как это назвать, всё боюсь скатиться в безграничную обозначенную словами пошлость. Я не знаю таких слов. Гилберт усмехнулся, накрывая перо собственной рукой и склоняясь ближе, почти касаясь губами лба Оза. — Зато я знаю. Я тебя люблю. Ты это хотел сказать? Оз рвано вздохнул и сжал его пальцы. — Да. Или нет. Этого слишком много и слишком мало. Всё же в последнее время Оз приобрёл привычку слишком много размышлять, даже в самых неподходящих ситуациях. * * * Оскар настоял на учёбе. Каким чудом он ухитрился добыть им документы, было известно только ему и ехидно посмеивающейся Элли. Причины, по которым она пребывала в столь хорошем настроении, прояснились быстро. — Безариусов, мистер Оз, нет уже сто лет, последним носителем фамилии была ваше сестра и моя мать, — пояснил Оскар в ответ на возмущенную гримасу Оза. — Вы официально погибли, даже влияние отца не убедило этих бюрократов в обратном. К тому же, поверьте мне на слово, если бы хоть кто-нибудь узнал о том, что вы живы, вам бы не дали покоя. Просто примите это и будьте частью семьи. Оз скривился, но бумаги, документирующие жизнь О. Найтрея от рождения до восемнадцати лет, принял. Со временем правота Оскара только подтвердилась. С новой фамилией оказалось проще жить: к Озу несколько раз цеплялись мальчишки, восхищённые его сходством с прославленным Озом Безариусом и только демонстрация свежеполученного студенческого вкупе со страдальческим подтверждением того, что его правда назвали в честь участника событий столетней давности помогали от них сбежать. Идея с обучением в престижном университете принадлежала Элли. — Вас никто не заставляет, конечно, — вкрадчиво говорила она, становясь похожей на своего отца. — Но что толку сидеть и просто привыкать? Ищите себя, вдруг сложится? И они искали, ворошили книги и мучали частных учителей, пораженных тем, насколько устарели знания их учеников. Но мир настолько изменился, был настолько труден, что даже просто выбор оказался почти непосильной задачей, но они справились. Оз, словно стараясь помочь всем и спасти целый мир (точно одного раза было мало — мысленно фыркал Гилберт, перетаскивая уснувшего над книгами бывшего Безариуса в их общую кровать), твёрдо решил, что его призванием непременно должна быть медицина. Эта самая кровать — верней, превращение её в общую, — была едва ли не поводом для первой ссоры. Оз словно боялся сближения, боялся открыться больше, чем сам считал нужным — даже сейчас, после всего произошедшего. Но оставлять его наедине с кошмарами Гилберт не намеревался. Компромисс материализовался в обличье игрушечного кролика со смешными квадратными пуговицами вместо глаз. Он лежал посреди постели и убрать его мог только сам Оз — когда захочет, естественно. Только вот сам Гилберт и не подозревал, сколько раз Оз поднимал игрушку лишь затем, чтобы, поразмыслив, положить её обратно. * * * После подготовительных курсов при университете Оз едет домой исключительно на метро. Ему нравится метро больше, чем любой другой вид транспорта, даже больше, чем раньше нравились поезда. «Ты ни в чём не виноват», — стучат в голове слова Гилберта. Весь день стучат тонконогими серебристыми молоточками. «А вот виноват!» — упрямо думает Оз, поднимаясь по забавной движущейся лестнице к выходу наружу. — «Уже в том, что утром сказал, виноват.» На улице дождь и болото, так что пятнадцать минут до дома, где они живут, превращаются в игру, в которой надо отпрыгивать от проносящихся мимо машин. О том, что идти можно и отдалённому от проезжей части тротуару, равно как и о том, что утром всё-таки надо было брать зонт, Оз не думает. От двери до двери — двенадцать ступенек и двадцать шагов, Гилберт открывает после третьего стука и седьмого покачивания с носков на пятки. — Ты сегодня долго, — говорит он, пропуская Оза в коридор. — Поставили дополнительную лекцию, зато завтра я свободен. Можем куда-то сходить. — Переоденься сперва, — ворчит Гилберт. — И поешь, а потом уже поговорим. Оз коротко кивает и вешает промокшую куртку на её законное место. Переодевшись, он осматривает комнату и вдруг думает, что для полного признания собственной неправоты ему не хватает одной крошечной детали. Гилберт смотрит на него такими же квадратными глазами, как у кролика, которого Оз старательно прижимает к себе. — Я подумал, — говорит он, — и решил, что эта зверушка совершенно лишняя. И от того, как у Гилберта сбивается дыхание, на душе становится очень сухо и — наконец-то! — спокойно, а где-то внутри шевелится понимание того, что завтра они вряд ли куда-то пойдут. Оз отбрасывает игрушку и смеётся так, как не смеялся уже сто лет.