Эй, дядька Зан

— Эй, дядька Зан, — орёт, выглядывая из-за дерева, Хичиго. — Что это за хреновина? — Эта хреновина называется мандариновым деревом, — мудро ответствует дух, сверкнув стёклами солнцезащитных очков. — И означает оно искреннюю радость. Или же сладость привязанности. Пустой обратил выразительный взгляд к Куросаки и даже несколько погримасничал, как бы говоря о нелепости подобных чувств. Сам же Ичиго был мрачнее тучи и, насупившись, молча разглядывал носки своих варадзи. — И к кому это наш шинигамчик успел так привязаться, м? — едко поинтересовался Холлоу. — Не твоё дело, — буркнул ему в ответ Ичиго, отвернувшись. Не то чтобы проросшее сквозь камень бетона и синие стёкла окон — при отсутствии абсолютно всякого грунта — дерево, ветвистое, с сочно-зелёной кроной и яркими оранжевыми плодами, его удивило. Его внутренний мир был отображением сознания, а сознание — тот ещё кладезь парадоксов и хранилище психотропных секретов. Что уж здесь говорить, в его рыжей голове была свалка, пусть и тщательно маскируемая. Не то чтобы его удивила наполненная сарказмом реакция Пустого, вечно ехидного, вечно язвительного. Да, Куросаки удалось его подавить. Но подчинение только и дало, что отсутствие массивного меча за спиной, обтянутой тканью белого косоде, и наличие маски. Высокомерный взгляд, вечные ироничные нотки в двойственном, будто у робота-компьютера, голосе и неукротимая строптивость — всё это осталось при Пустом в целости и сохранности, будто тот и не был позорно пронзён когда-то клинком, а так — проиграл Ичиго разочек в картишки. Куросаки всё так же пытались унизить, покалечить и даже убить. Но обычно это не заканчивалось ничем трагическим. Хоть и пользы от этого было столько же, сколько и от кисточки для чесания пупка. Ичиго задумчиво хмыкнул — хотя нет, польза, впрочем, иногда присутствовала, небольшая, но присутствовала. Однажды, когда Пустой, выпрыгнув из-за плеча, как чёрт из табакерки, попытался скинуть его вниз с края небоскрёба в необъятную пропасть разума, было не учтено одно обстоятельство. Куросаки благополучно пролетел с полмили, не чувствуя даже лёгкой тошноты, успел подумать о своём бытие и немножко вздремнуть, пока измерение его внутреннего мира не исказилось по своим негласным малопонятным законам, а затем телепортировало его под облака и свалило прямо на голову злобно хихикающего Холлоу. С того самого момента сидящий на распластанной и впечатанной лицом в бетон туше Ичиго, почёсывая свой рыжий затылок, просто решил взять контроль над своими рефлексами и эмоциями. Поэтому сейчас он упорно внушал себе, что нет ничего поразительного в этом маленьком пахучем деревце. Но, вопреки мыслям, его всё же удивляла его неожиданная интерпретация. «Это мой внутренний мир, моё сокровенное убежище, поэтому он мне и дорог, — закрыл он своё смятение этой мыслью, даже и не смекнув, что привязываются обычно не к месту, а к личности. — И вообще, какого чёрта я должен делиться с ними своими переживаниями? Всё, решено, больше никаких тупых ассоциаций!» Но на появление тупых ассоциаций ему удалось повлиять так же удачно, как и человеку, пытающемуся словить в сито солнечный луч. Ведь когда нам приказывают не думать о слоне, мы ведь всё равно думаем о слоне, правда же? — Эй, дядька Зан, — кричит стоящий рядом с котелком Хичиго. — Что это за хреновина? — Рис, — лаконично осведомляет его Зангетсу. — Символ сытости, комфорта и домашнего уюта. Ичиго, нелепо сидящий неподалёку и до этого с усилием трущий пылающую от удара щёку, одаривает свой лоб смачным шлепком ладони. — Эй, Король… — медленно, будто статуя на движущемся постаменте, оборачивается к нему Пустой, у которого левое веко уже начинает наливаться синевой — напоминанием о захватывающей кулачной потасовке. — Только не говори мне, что я тебя отмутузил, и тебе вдруг сразу стало комфортно и уютно. Ты, случаем, не мазохист? — Да заткнись ты уже… — шикает на него Куросаки, подводясь на ноги и потирая ноющую поясницу. В течении минуты он уже оказывается сидящим у парующего котелка и властным жестом раскрывает палочки для еды. — Вы меня здесь на неделю заперли — вас развлекать — так не ходить же мне теперь голодным. Он скрещивает на бетоне пятки и, накладывая ароматный горячий рис в небольшую пиалу, находившуюся в комплекте, уже собирается начать жевать. Но не успевают палочки положить за болезненно опухшую щёку слипшийся комочек вареного риса, как взгляд тут же натыкается на явное непонимание, смешанное с любопытством и жутким интересом. Пустой, вытянувшийся по струночке, сидит около, напряжённо и неотрывно созерцая новоиспечённое ароматное новшество. Его невероятной контрастности глаза сверкают ярче, чем необъятные полчища космических тел. И Ичиго понимает, что подобный блеск можно обнаружить лишь в глазах человека, заморенного голодом, отощавшего и осунувшегося, перед которым вдруг оказался ломящийся от яств праздничный стол. Он устало прикрывает глаза, стараясь не замечать того, как из уголка губ Пустого вот-вот потечёт ниточка слюны. — Да хватит тебе уже пялиться! — сурово выкрикивает шинигами и с силой пихает Пустому в ладони пиалу с едой, накрытую вторым комплектом палочек, ещё сложенных. — Просто ешь, я один не осилю. Вдруг во взгляде Холлоу вспыхивает ослепительный взрыв удивления. — Но это не похоже на душу… — неуверенно говорит он, кивая на котелок. — А я ведь пустой… и всё такое… От помятого в недавней драке лица Куросаки ощутимо веет плохо скрываемым скепсисом. — Ты чуть не сотворил под моими ногами лужу из своей слюны, и теперь говоришь, что тебе не хочется это есть? — бесстрастно осведомляется он, в упор смотря на немного ошеломлённого Пустого. — Перестань уже себе врать. Просто возьми палочки и заткни свой рот едой. — Э… — коротко тянет Пустой в явной растерянности. — Ну ладно… — соглашается он, и через миг пиала с рисом оказывается в его левой руке, а палочки… а палочки, с хрустом треснув, неуклюже выпадают из неопытных пальцев правой ладони. Ичиго даже и представить не мог, что однажды ему удастся увидеть настолько неловкую улыбку на губах своего Пустого. — Ну, это… — пытается сказать Хичиго то, что и так понятно без слов. Ведь если вы никогда не держали удочку, откуда вам знать, как подсекать рыбу? — Тут такое дело… Ичиго всё прекрасно понимает. Но он совершенно не горит желанием читать лекцию на тему, как правильно держать столовые приборы, ведь у самого ещё свежо ненавистное воспоминание о том, как намучались с ним родители и детсадовские воспитатели, пытаясь научить его есть по-человечески. — Просто. Заткни. Свой. Рот. Едой. — С апломбом повторяет он, усаживаясь напротив Пустого, совсем близко. Хичиго сначала недоверчиво косится на кусочек риса, что красуется между концами деревянных палочек в руке шинигами, а затем, впрочем, блаженно прикрывает глаза и с аппетитом смыкает губы на деликатно предложенном лакомстве. Наблюдая за усиленно движущимися скулами жующего и в наслаждении улыбающегося Пустого, Ичиго всей душой надеется, что ушибленная щека в состоянии скрыть ощутимо пекущий кожу румянец. После этого инцидента, когда котелок превратился в ничто иное, как в пустую посудину, Хичиго сделал вывод, что нельзя кусать кормящую руку. В прямом смысле этого слова, ведь в сражениях он часом использовал весьма экстравагантные методы. Ичиго с паническим содроганием почувствовал лояльное (и даже с неким уважением!) отношение к своей персоне со стороны Пустого. И когда однажды его язык вопреки его воле повернулся так, что изо рта вылетело нечто невероятно обидное и достигло ушей Пустого, он мужественно стал сочинять художественную речь для прощания с миром. То, что эти слова оказались ошибкой, он прекрасно понимал. Но то, насколько весомой ошибкой они были — этого понять, к сожалению, он не мог. А Пустой на это лишь как-то горько усмехнулся и, сказав тихое «Бака…», просто зашагал прочь. «Лучше бы он врезал мне…» — с неким ужасом отметил про себя шинигами, ощущая, как хвалёная отвага стремительно покидает его, образуя в душе пустоту, что постепенно заполнялась липким сожалением. Мандариновое дерево неподалёку лукаво зашелестело листвой, будто на что-то пытаясь намекнуть. После долгих раздумий и душевных терзаний он решил просто и без заморочек сказать типичное «Извини». Но представшая перед глазами картина заставила его поперхнуться собственными несказанными словами. — Эй, дядька Зан, — вкрадчиво спрашивает Хичиго, вертя миниатюрный красный цветочек в ладони. — Что это за… — Роза, — тут же отвечает ему Зангетсу и почему-то жеманно отворачивается от Пустого. — Дальше ничего не скажу. — Вот те на, — поражается такому своеволию Пустой, кажется, уже обо всём позабывший, и тут же тычет цветком прямо в нос рядом стоящему Куросаки. — Король, что за хреновина? — Да роза это, сказали же тебе! — нервно отмахивается от столь открытого жеста шинигами. — Цветок, блин, обычный! — Ага, цветочек, значит. — Хичиго устремляет в поднебесье задумчивый взгляд, погладив алым бутоном свою бледную щёку. — А что цветочек обозначает? — Откуда мне знать?! — резко бросает Куросаки, но тут же почему-то смущается под пристальным взглядом золотых глаз. — Ну, любовь там обозначает, страсти всякие… И тут же прикусывает язык. Многим явлениям своего внутреннего мира он затруднялся дать достойную трактовку, но посчастливилось же здесь оказаться тому, что хотелось демонстрировать меньше всего. — Ого-го-го! — Холлоу, улыбаясь, широко разводит руками. — Неужто наш рыжий сухарь размяк? — Замолчи! Закрой рот! — желая прервать неудобную беседу, пытается заткнуть его Ичиго. На четверть минуты весь внутренний мир окунается в могильную тишину. — Ну, размяк я, размяк! — не выдерживает такого напряжённого молчания шинигами. — Влюбился, втрескался, втюрился — называй, как хочешь! Дыхание сбивается под неудержимый сердечный ритм, и Куросаки даже кажется, что его сердце сейчас слышно так же явственно, как и стадо в панике несущихся диких лошадей. Но последующая реакция Пустого на эти запальчивые слова вдруг заставляет его сердце замереть, будто вмёрзшее в плоть. Ошеломляющая тишина обрушивается на его сознание подобно гигантской лавине вместе с безразличным: — Вот как… интересно… — без всяких эмоций говорит Пустой, вкладывая в одеревеневшие пальцы Ичиго красный цветок. Он по-английски уходит, будто и не замечая поражённый взгляд карих глаз, что неотрывно продолжают смотреть ему вслед. Преодолеть сковывающий тело ступор Ичиго стоит невероятных усилий. Брошенная роза с тихим шелестом врезается в пепельно-белую макушку Пустого, легко оцарапав шипами. — Кто здесь и дурак, так это ты! — неистово кричит Куросаки, и в его голосе столько отчаяния, будто он изнывает от неминуемой утраты. Гнев грубо сжимает кулаки настолько, что ногти впиваются в кожу, гримаса печали и злости кривит строгие черты лица. — Тебе что, даже не интересно, из-за чего всё это?! Пустой оборачивается и осторожно поднимает с пола осыпающийся алыми лепестками цветок, стебель которого уже сломлен дважды. — Интересно… — отвечает он. — Но тебя ведь раздражает, когда я вторгаюсь в твою личную жизнь. Миг — и Куросаки, вспышкой исчезнувший в шунпо, оказывается около него, невыносимо близко, нос к носу, так, что вдыхаемый воздух становится один на двоих. — Тогда выкинь его к чертям! — зло шипит он и, вырвав цветок из белых ладоней, не глядя, с яростью швыряет его прочь. Губы Пустого постепенно кривит ухмылка, дерзкая, вызывающая, развязная. Для Ичиго, у которого в зрачках отразились медленно расползающиеся в стороны уголки губ, для которого время превратилось в вязкий и тягучий кисель, это становится последней каплей. И он резко припадает к этим губам в жадном и яростном поцелуе, впивается в них зубами в попытке отомстить болью физической за свою боль, душевную и невыносимую. Отомстить за слепое игнорирование собственных чувств, за саднящие от ударов гематомы и за кирпичную стену, о которую каждый раз разбивались его попытки что-либо изменить и слова незамысловатых неловких намёков. Напряжённо нахмуренные брови дрожат, ладони властно сжимают предплечья — так, что вырваться из них можно лишь с колоссальным трудом. Куросаки плотно зажмуривает веки, до крови в немой обиде терзая губы Пустого, впиваясь в них, будто волк в кровоточащую плоть. Ветер развевает упавшие на бетон лепестки и в медленном танце возносит их к облакам. Ичиго ошеломлённо распахивает глаза, когда на его злостный поцелуй отвечают — отвечают со спокойствием и даже с какой-то лаской. Ладони Пустого в медленном жесте ложатся на лопатки, затем ползут выше, огладив спину, останавливаются у шеи, согревая кожу лёгким телесным теплом. — Ичиго, Ичиго… — в игривом осуждении шепчет он, отстранившись. — Не при старике же… Ичиго, пришедший в себя и осознавший вдруг всю абсурдность произошедшего, даже забывает бросить взгляд на флагшток. Что, впрочем, сейчас является простой одиноко стоящей палкой. Пустой тоже не замечает, куда подевался Зангетсу, ведь сейчас его интересует совсем иное. В торопливо бегающем взгляде карих глаз вспыхивают влажные искорки вины. — Я… — начинает сбивчиво оправдываться Ичиго, забыв убрать свои ладони и всё так же сжимая ткань белого косоде в кулаках. — Прости, я не знаю, что на меня нашло… Это случилось так внезапно, и этот цветок… Он лепечет оправдания часто и невпопад, а Пустой на каждое его слово лишь, улыбаясь, кивает и произносит непонятно что означающее «Угу». Куросаки хочет выпалить подытоженное «Поэтому давай вести себя так, будто ничего не произошло!», но эти слова превращаются лишь в беспомощное «Мгмпф?!». Пустой, прикрыв веки, накрывает его губы своими. Ноги вконец растерянного Куросаки подкашиваются, и оба молча сваливаются на поверхность синего окна. Слышится тихий тонкий дребезг, словно постепенно расцветает трещинами хрустальный фужер. Стекло рядом лопается под напором плавно растущих зелёных ростков. Царапая стебли об остриё осколков, с лёгким травянистым шипением раскрывая всё новые и новые листья, розовые бутоны тянуться к небесной синеве, разрастаясь, скрывая от внешнего ирреального безумства за плотным частоколом ветвей. Бутоны лопаются, и цветки резко вспыхивают кровавым алым, раскрывшись. — Слушай, ты ведь пожалеешь… — жарко шепчет Ичиго, оглаживая ладонью кожу оголённого плеча, нежную, фарфорово-белую. Пустой в этом незамысловатом объятии вновь улыбается, но на этот раз как-то томительно, предвкушающе. На его лице танцуют тени качающихся на лёгком ветру цветов. — Просто перестань, в конце концов, убегать от своих чувств… — пылко говорит он. И, заставив шинигами поражённо охнуть, прижимает его к своей груди в страстном порыве. Пальцы скользят по спине, чёрная ткань косоде спадает с тела, как стекающая с гладкого стекла нефть. Взгляды, горящие всепоглощающим голодным огнём, пересекаются, и Холлоу неторопливо облизывает своим бледно-синим языком верхнюю губу. Пока их губы вновь не соединяются в знойном поцелуе, он успевает прошептать: — Просто заткнись и люби меня…

***

— Как дети, честное слово… — говорит Зангетсу, очищая с мандаринки ярко-оранжевую кожуру и невольно прислушиваясь к странной возне, что доносится неподалёку, из-за пылающих красным цветом зарослей диких роз.