Вырасти мне сад из роз

Амадеус не помнил, когда они появились, но отчетливо помнил, когда он по-настоящему заметил их. Ему было почти пять, и он тянулся к маленькой вазочке, наполненной печеньем, которое накануне испекла мать, когда он увидел зеленые стебли, оплетающие его руку. Раньше это не казалось неправильным, будто так и должно быть, будто это само собой разумеющееся у всех людей. Но в тот момент он осознал, что такого нет ни у мамы, ни у сестренки, даже у отца такого нет, и это заставило детское сердечко беспокойно затрепетать. Он в непонимании уставился на свою руку, следя взглядом за извивающимся стеблем, который пробирался по руке вверх, оплетал его маленькое тельце, а затем и вторую руку, завиваясь вокруг каждой ноги. Эти зеленые путы оплетали его с ног до шеи, притаившись, словно змеи, и выжидали своего часа. Они не причиняли дискомфорта, не стесняли движений, они просто были и все. Мальчишка почему-то даже не попытался скинуть их с себя, просто удивился и даже, что свойственно ребенку, обрадовался, чему-то новенькому. Позже он подошел к матери и спросил, откуда они взялись. Мама лишь улыбнулась, покачав головой, и сказав, что-то про слишком расшалившуюся фантазию, дала вожделенное печенье. Слегка обидевшись на то, что мама ему не поверила, маленький Вольфганг не стал больше спрашивать. Примерно через 2 года он понял, что таинственные стебли не видит никто кроме него. Моцарт был понятливым мальчиком, и, чтобы не расстраивать родителей, прекратил расспросы окончательно. К этому времени стебли обзавелись небольшими листиками и крошечными, еще совсем не колючими шипами. Еще через год он точно знал, что это за растение. Его оплетали розы. С каждым годом взросления Вольфганга розы разрастались. И к двадцати годам, имели на себе потрясающей красоты цветы, которые, к сожалению, не пахли, и чудовищной остроты шипы. Он пытался избавиться от них, но они словно под кожу вросли, и каждая попытка вырваться из пут причиняла юноше невыносимую боль. Моцарт не был любителем боли, поэтому он смирился, однако, он всегда чувствовал себя изгоем, не принимаемым обществом, впрочем, вскоре он нашел в этом выгоду. Если ты не такой как все, тебе позволено больше, чем всем им вместе взятым. Розы никогда ему не мешали. Не стесняли движений, не кололи шипами, даже порой вдохновляли, и юноша был вполне доволен данным симбиозом. На самом деле, это легко сосуществовать вместе с растением, вживленным в тебя намертво. Поэтому Вольфганг очень полюбил дождь, ему казалось, что он сам оживает вместе с алыми бутонами, раскрываясь и подставляя лицо прохладным каплям. Моцарт никогда не видел подобных себе, а возможно, даже столкнись он с ними нос к носу, не заметил бы, точно так же, как другие люди не замечают этого в нем. Это было даже к лучшему. К тому времени как он приехал в Вену, Амадеус окончательно смирился со всем, чем наградила его коварная судьба, и думал, что больше ему уже предъявить нечего. Как же жестоко он ошибался. Он увидел его впервые на репетиции, поначалу не придав значения высокой темной фигуре рядом с маленьким, разгневанным Розенбергом, отчитывающим его за его же музыку. Но когда он услышал негромкий лязг, исходящий от фигуры, Амадеус, наконец, присмотрелся и застыл не в силах поверить. Человека, одетого во все черное, опоясывали, точно также как и его самого, стебли, блестящие стальные цепи. Они свешивались с его рук, раскачивались и тихо позвякивали, однако, похоже, что кроме Вольфганга этого никто не слышал. Незнакомец так же пристально рассматривал самого композитора, и его грудь тяжело вздымалась, будто он пытался уловить какой-то запах. Неужели?.. Неужели он может почуять его розы, их манящий, пьянящий запах, который они с такой тщательностью скрывали от самого Моцарта. Розенберг, который по-видимому заметил их пристальные взгляды соизволил наконец их представить. -Гер, капельмейстер, это юный композитор Моцарт, - сказал он, обращаясь к незнакомцу. - Моцарт, это Гер Сальери. И они одновременно делают шаг на встречу. Но тут, всегда тихие до этого, розы цепляются за его тело и силками пытаются оттащить назад, запуская шипы в кожу, вспарывая и причиняя жуткую боль. Затягиваются плотнее кольцами, прикрывая дыхания, и тянут-тянут назад, не давая ступить и шагу. Вольфганг в отчаяние смотрит на Сальери и видит, что он точно так же борется с цепями, что с минуту назад обманчиво расслабленно висели в воздухе, а теперь натянуты словно канаты. Они тянутся навстречу друг другу, не понимая, от чего послушные и не причиняющие неудобств до этого продолжения их самих так отчаянно не желают их встречи. Однако они оказываются сильнее, и преодолевая недюжее сопротивление, миллиметр за миллиметром приближаются друг к другу. Розы за спиной Амадеуса протестующе шелестят листьями, сжимаясь вокруг еще сильнее, словно пытаясь что-то донести, словно они боятся чего-то, что неизбежно произойдет, если они встретятся. Еще шаг, еще один шаг отделяет его от Сальери, и он, наконец, сможет дотронуться, почувствовать такого же, как он сам, возможно, он даже сможет ощутить холодную сталь цепей под пальцами. И он больше не будет один, не будет одиноким... Когда они приближаются на расстоянии вытянутой руки, все окружающее их будто меняет полярность, и стремящиеся до этого находится подальше друг от друга цепи с розами внезапно, наоборот, сцепляются, срастаются, будто больше никогда не намерены расставаться друг с другом. Вместе они изображают причудливый рисунок, где невозможно разобраться, что именно в нем роза, а что цепь. -Антонио,- тихо едва различимо шепчет он. -Вольфганг, - в тон ему вторит другой, наконец, касаясь рукой того, до кого так стремился дотянуться.