Обсессивный синдром

Утром первого сентября - чертовски тяжело. Голова гудит так, будто по ней приложились чем-то тяжелым. Железным. Вбившим в голову этот нелепый... страх? Даже не так. Волнение. Чертова туча волнения, которое грызет ее, не давая размышлять хладнокровно. Мерлин. Да даже пустую мысль без смысла не выпускает. Гермиона открывает глаза, готовая к тому, что день будет ужасным. Еще одним ужасным днем из тысячи, прожитых до этого. Она встает с мягкой постели, и воздух резко становится тяжелым. Будто тягучим, как пастила. А потом. Ба-бах. Весь мир вокруг взрывается, относя ударной волной Гермиону на кухню. Грейнджер, кажется, берет бутерброд. Розовый ломтик колбасы, выглядывая из под слоя расплавленного сыра, протягивает шепотом: — Зря ты никого не слушаешь. Тебе пора лечиться. Грейнджер откусывает крупный кусок от бутерброда, заставляя колбасу заткнуться. Гермиона и сама прекрасно понимает, что пора лечиться. Что она совсем сошла с ума, раз слышит голос колбасы. 'Мерлин, Грейнджер, да ты серьезно больна. Это не шутки и не романтика'. Гермиона отвечает на свой короткий внутренний монолог нетерпеливым передергиванием плеч. Мол, молчи, надоедливый голос в голове, я знаю и без тебя. Ей дают слишком много советов, и в этом вся проблема. Она проглотила завтрак, не ощущая вкуса еды. Она вливает в себя громадную кружку кофе, не почувствовав, как струйки напитка стекли по ее щекам и шее. Не поняв, что она подавилась. Это все походит на кошмарный сон. Сон, в котором даже воздух на вкус, как сталь. — Все в порядке, Гермиона? — Все о'кей, мамочка, — априори. Как будто они обе не понимают, что это абсолютный пиздеж. Глотку дерет от засунутых подальше, втолкнутых, скомканных и впихнутых в самую жопу гортани: "Все охренеть, как не в порядке, мамочка. Моя жизнь накрыта громадной жирной задницей из-за одного полудурка, мамочка. И тут никак не поможет твоя гребанная философия, мамочка". Но Грейнджер просто залпом выпивает стакан воды и, слишком натянуто улыбнувшись, хрипит: — Я готова, мам. Выплевывает, задыхаясь: — Поехали. Почти выблевывает: — Мы можем опоздать. И понимает, что ее действительно тошнит. Ее мама слабо улыбается и, отставляя стакан с апельсиновым соком, спрашивает: — Все собрала? Вопрос по умолчанию. Один из. А Гермиона отвечает по умолчанию: — Естественно. Они синхронно кивают и выходят из кухни. Как роботы, только живые. Как куклы, только чувствуют. — Поехали? Кивок. Как будто если бы она закричала 'нет!' старенький форд не тронулся бы с места. *** Вокзал - чужое и холодное пыхтящее чудовище. В нем больше нет того сказочного шарма, того невесомого очарования. — Гермиона, — голос матери тормозит перед самым порталом на платформу девять и три четверти. Грейнджер оборачивается и видит в руках миссис Грейнджер большую толстую книгу в потрепанном переплете. — Гермиона, с началом учебного года! — уголки губ дрожат, когда женщина надевает маску беспечности. Она протягивает тяжелую книгу дочери, продолжая удерживать улыбку. Гермиона отвечает дрогнувшими уголками губ и слишком тихим: — Спасибо. Миссис Грейнджер сжимает дочь в объятиях, стараясь не разреветься. — Удачи, — почти неслышно. Женщина целует Гермиону в висок и резко отпускает. — Давай, иди, — скрежещущим по слуху голосом, — держись и не показывай этому засранцу, что тебе больно. Гермиона кивает и исчезает в портале. Миссис Грейнджер, наконец, дает волю слезам. *** Гермиона чувствует, как ее выдержка летит ко всем чертям со скоростью света, когда видит в последнем купе Рона. Он сидит один, потягивая сок из пластмассового стакана. А Гермиона титаническим усилием воли пытается успокоиться и войти в купе, как ни в чем не бывало. Чтобы он не прочитал по глазам. Пересилить себя. Не так-то уж и просто, правда? Грейнджер распахивает двери и вихрем влетает в купе. Кажется, равносильно смерти. Его взгляд хуже пощечины. Он смотрит так, будто не понимает, что больно. Дура. А ты думала, будет просто? — Привет, Гермиона, — он слабо улыбается и отворачивается к окну, чуть сильнее сжимая в руках пластмассовый стакан с соком. Сердце сделало какой-то немыслимый переворот в груди. Грейнджер кивает и закидывает чемодан на верхнюю полку. Его глаза следят за пейзажем. Хотя нет. Просто стараются не замечать присутствия Гермионы, ведь зрачки неподвижны. А она хочет закричать: — Хей, я здесь! И мне больно, Уизли. Да только гордая. Она садится напротив, отстраненно наблюдая, как помятый край стаканчика периодически касается губ Рона. И, как бы унизительно это не звучало, она мечтает сейчас быть этим стаканчиком. Гермиона прикрывает глаза, чувствуя обжигающий жар век. Глаза печет. Она запрокидывает голову на спинку сидения и тяжело вздыхает. Судорожно и неровно. Уизли упорно сосредоточил взгляд на гребанном стекле. — Черт, — непроизвольно вырывается стон. Рональд вздрагивает и, наконец, бросает беглый взгляд на Грейнджер. Голова становится такой тяжелой. Будто свинцовой. А нос раздирает зуд. — Я прогуляюсь, — кульбит. — Здесь душно, — кульбит. Он поднимается — кульбит — и выходит — остановка. Спокойствие. Сердце прекращает пережевывать кровь. Прекращает делать кульбиты. Кажется, останавливается. Чертов мальчишка. Вытворяет черт знает что с ее жизнью, с ее мозгами, с ней самой. Бред, конечно. Разве можно так относиться к человеку? Так сходить по нему с ума. Откровенный бред. Но едва ли представляется возможноым вылезти сухим из этого дерьма. *** Гарри появляется через минуту. Весело улыбается. Садится напротив. — Привет, — с нотками счастья. Их столько, что хоть соли. Поттер светится, как рождественская елка. Грейнджер отвечает кивком. Горло дерет, и она, кажется, больше не может говорить. Гарри явно становится неуютно. Он ежится и вжимается в самый угол, забивается, прячется. Лишь бы не чувствовать на себе взгляд Гермионы. Ведет себя так, будто в чем-то виноват. — Гермиона, — несмелым выхрипом проговаривает Поттер, — все в порядке? Кивок. Поттер внимательно смотрит на девушку, а затем горько усмехается и с грустью выдавливает: — Врешь ведь. Она усмехается в ответ и кивает снова. — Поссорились с Роном? Грейнджер удивленно вскидывает брови. Мол, еще не знаешь? — Можно и так сказать, — голос дрожит. А боль в нем, кажется, можно попробовать. Ощутить на кончиках пальцев. Вдохнуть. Главное потом - убежать как можно дальше. Чтобы не заразиться этой херью. — Он... — Гарри боится озвучить догадку. До дрожи в коленках боится. Потому что знает, как страдает в таком случае Грейнджер. Что при таком стечении обстоятельств, она чувствует, будто Рон врезал под дых. Со всей силы, чтоб наверняка. — Именно, — Гарри не хочет верить. — Он кинул меня, — Гарри вскидывает брови. — Да ладно. Что в этом такого? — она старается говорить так, будто верит в это. — Люди расстаются. Это нормально. — Рон не мог, — упертый. Гнет свою линию, делая только больнее. — Рон же... — Мерлин, Гарри, ты хоть сам-то веришь в то, что несешь? Рон мог. Еще как мог. Это его право, его жизнь. И вообще... давай закроем тему, ладно? Он понимающе кивает. Да ни черта ты не понимаешь. — Как каникулы? — несмело меняет тему. — Издеваешься? — неудачно. — Прос... — Я пройдусь. Здесь... душно? Очередной я-все-понимаю-кивок. И это раздражает до зуда под ногтями. До закипающих мозгов, потому что они не понимают. Никто из них не понимает. Раньше Гермиона назвала бы это 'подростковый максимализм и утрирование фактов'. Сейчас - 'моя жизнь в дерьме'. Просто и емко. *** Она выходит из жаркого купе в не менее жаркий вагон. Но так будто бы легче. Стоять посреди коридора вагона, скрестив на груди тонкие руки, и просто дышать. Сухо глотать раскаленный добела воздух. Пытаться не замечать, не видеть, не ощущать людей вокруг. Суетливо бегущие, запинающиеся, падающие, переговаривающиеся и перекрикивающие друг друга, они тоже не видят Гермиону. И так почти не больно. Почти. Это встает комом в горле, не дает дышать. Дерет глотку. В клочья, грязно, кроваво. Но не больно, к счастью или сожалению. И Гермиона никак не может понять, почему именно Уизли. Она ищет ответ, анализирует, пытается, бьется о стену и ничего. В нем нет ничего особенного, но она влюбилась по уши в этого полудурка. Она сама - та еще идиотка. У него нет ни хорошей фигуры, ни ума, ни отменного чувства юмора. Даже смазливой внешности нет. А зацепил, чертово веснушчатое недоразумение. Понять бы чем и почему так сильно. Хотя, может быть, не зря пишут: "Влюбляются не в лица, не в фигуры". Только и тончайшей натуры у Уизли нет. Ничего нет. А она, дура, влюбилась по уши. *** Поезд остановился резко, жадно дыша и выплевывая в чистый ночной воздух клубы темно-серого дыма. Первокурсники волновались, подпрыгивали на месте и с восторгом смотрели на огромную каменную глыбу, пронзающую бархатно-черное небо острыми пиками башен. И Гермионе хотелось бы так отнестись к приезду. Взять пример с Гарри. Но Уизли в груди, паразит, не дает. Это, знаете, как вирус. Так случается. Обсессивный синдром. Тоже имеет право быть. Названий бесконечно много, но самое лучшее - синдром Уизли. Это состояние невыносимой потребности в ярко-голубых глазах. Это ломка без вида выгоревших на солнце рыжих волос. Это невозможность ровно дышать без звездной россыпи веснушек на румяных щеках. Это судорожный выдох: — Не могу, — в темноту вокзала. И это, кажется, та самая сказка, которая закончилась. И нет тут вашего херова хэппи энда.