Ладан, шафран и ночная прохлада.

Ни на что не претендую, от всего отказываюсь       Себастиан уволился из армии, даже несмотря на то, что его некому было ждать. Никто не встречал его, кроме запыленного, пустого, но такого родного, пахнущего старыми книгами и рассыхающимся деревом дома. Он не чувствовал себя одиноким, но был одинок, и считал, что глобально ошибся, решив чинить добро с винтовкой в руках. На войне все оказалось не так, как молодой снайпер представлял себе, и ему понадобилось пять лет по локоть окунать руки в кровь, чтобы полностью принять это. Никому не нужны герои, не нужны борцы за справедливость, и защитники не нужны тоже, а только крепкие куски мяса, что не умирают сразу. И не задают вопросов. Горячая Земля безмолвия вытравила из Морана все честолюбие, призрачные идеалы и наивное желание кого-то спасти. Себастиан вернулся с пустым сердцем, неся в себе чувство вины и печали за тех, кому он принес смерть. Он ощущал себя отвратительным; стоящим над пропастью во лжи. Ему было двадцать четыре – самое время для второй большой ошибки. Может быть, если у него были бы друзья, чья-нибудь теплая, успокаивающая ладонь на остром плече, или он догадался запить капсулу валиума глотком виски, период адаптации наступил бы и миновал, не неся особых потерь. Но все вышло так, как вышло. Неприкаянный солдат решил стать священнослужителем. Керри – край переливчатых жемчужин-озер в сиреневой оправе плакун-травы, колышущегося ячменя и властвующего католицизма, и ирландский институт духовенства охотно принял Морана в свои загребущие объятья. Себастиан желал найти место своей смятенной душе, но не знал, что изначально свернул не там, выбрал не ту обитель, и истина покоилась вовсе не в тех ладонях, что пронзили некогда девятидюймовые гвозди. Первый раз Он пришел в конце весны. Себастиан уже был в сане священника. Моран не пытался вырезать кусок своего военного прошлого, не делал из него секрета, а со временем и примирился с ним. По старой памяти он три раза в неделю ездил на стрельбище, и так и не отучился по-военному прямо держать спину. У него в доме еще осталось некоторое оружие. Не то чтобы Моран когда-либо снова собирался им пользоваться по-настоящему. Скорее это была привычка, как нежная привязанность к табачному дыму, но в отличие от пристрастия к курению, ее Себастиан побороть так и не смог. Теперь, когда отпала надобность ложиться в постель с винтовкой под боком, он порой ловил себя на мысли, что немного скучает по ее вороненому, хищно и матово отсвечивающему телу. Примерно раз в месяц он достает и армейский Брауинг, чистит его, любовно смазывает маслом и запирает в сейф. Себастиан мимолетно думает, что выглядит, должно быть, своеобразно - худой и по-прежнему тренированный, в своем скорбном облачении и «ошейнике господа», и с боевым длинноствольным пистолетом в жилистой, сильной руке. Под черной тканью, сковывающей его высокую гибкую фигуру как сама христианская мораль, он все еще носит армейские жетоны, и при ходьбе раздается тихое шуршание, слышимое лишь ему одному, когда крупные бусины четок трутся о цепочку нержавеющей стали. Он не был образцом добродетели, но очень старался. Прихожане любили слегка нелюдимого служителя, похожего на снежного ворона. А Моран… да, наверное, он тоже любил маленькую светлую церквушку на изумрудном крутом холме, во всяком случае, ему казалось, что он нашел покой. Он по-прежнему жил один в старом доме на отшибе, не имел друзей и выглядел старше своих тридцати. Ночь опустилась почти по-летнему теплая. И, хотя в пологих лощинах еще лежали пористые языки снега, отдающие воздуху последнюю звенящую, студеную свежесть, на возвышенностях уже вовсю вытягивалась молодая полупрозрачная зелень. Ветер, надувающий легкую занавеску, пах жимолостью, смолистыми клейкими почками и ландышами. Но спал Моран отчего-то плохо. Узкая кровать казалась слишком жесткой, подушка – горячей. Было жарко. Себастиан откинул повлажневшую простыню и сбил ее в ноги. Потом сдался и сел в постели, упираясь локтями в колени, а взглядом – в эбеновое распятие на белой стене. Подвивающаяся от пота прядь волос прилипла ко лбу. Он встал и, накинув пижамную куртку, вышел на веранду. Луна, игольно-острая, как обрезанный ноготок младенца, путалась в кленовых ветвях. К юго-востоку уже просматривался шпиль церкви, наложенный на зеленоватую полосу предрассвета. Маленькие звездочки потускнели. Пели сверчки. Моран прислонился плечом к опоре крыльца. Краска, когда-то — еще родители были живы - желтая, теперь облупилась. Себастиан не подновлял ее – для кого? Ветер тронул расстегнутые полы куртки. В грудь впился комар, один из первых, и Моран, не задумываясь, прихлопнул его. Задержал ладонь на ребрах. Они выпирали больше обычного, и полосы-тени бархатно пролегли меж стройных дуг. Следовало бы еще поспать. День предполагался насыщенным:одна свадьба, трое похорон, крестины близнецов Дойл – городок жил; и еще вечерняя служба. Моран подумал, что сигарета была бы сейчас как нельзя кстати, и загнал эту мысль поглубже, машинально коснувшись креста на шее, а заодно и нагретых жетонов. В полутьме гостиной он наугад прошелся длинными пальцами по сухим, теплым, размохрившимся или гладким корешкам книг и выбрал одно издание – тонкое, буквы названия – выпуклые. Включил в спальне тусклый ночник под полотняным абажуром и рассмотрел. Киплинг, стихи. Пожалуй, именно то, что Себастиан хотел бы прочесть сейчас. Он прислонился лопатками к металлической спинке кровати и раскрыл книгу, свою ровесницу - страницы пожелтели. Жил дурак, и любил он всего сильней, Как, впрочем, и ты, и я, Копну волос и мешок костей…* Моран хмыкнул. После десятого стихотворения голова его склонилась на грудь, и Себастиан уснул, выронив книгу. Хорошо, что первыми в списке шли похороны. Как это обычно бывает во время бессонницы: сначала не можешь уснуть, а к утру — содрать себя с кровати. И Моран, с заупокойной молитвой и лицом хмурым и серым, не выбивался из общей атмосферы раннего часа в обрамлении лилий и сырого цемента. Солнце скользило по зеленым волнам холмов, отражаясь полированным шаром в крышке третьего гроба, роскошной каравеллы, отправляющей своего последнего пассажира, откровенно паршивого старого козла, не упускающего возможности ущипнуть молоденькую официантку, дорогой смертной тени. Моран обычно выполнял свое дело с вдохновением и щедро вкладывал в него душевные силы, не думая о времени, но сегодня он еле дождался передышки. Высокий ворот натирал шею, вдобавок ее ломило, видимо от неудобного положения во сне накануне, черная униформа стискивала тепло и тесно, начинала болеть голова. Себастиан глотал чай со льдом и жмурился, припоминая, не завалялся ли у него где-нибудь аспирин. Он лишь немного воспрял духом во время крестин, поливая святой водой мягкие, незарощенные черепа одинаковых новорожденных и невзначай прикасаясь к их разрумянившимся от бездумных синеглазых улыбок щечкам. Но венчание в россыпи рисовых зерен Моран еле выстоял, отказываясь после от бесконечных предложений бокала шампанского. Ранний вечер был погожим и славным, начинали зацветать яблони в церковном саду, но их аромат, легкий и сладкий, раздражал ноздри, свет, мелькающий в листве и то и дело тянущий золотистые пыльные пальчики сквозь узкое окно, отвлекал, ритмично стучал в виски. Моран хотел бы чтобы все ушли, исчезли — мигнули и пропали, забрав с собой свои изящные бутоньерки, шорох фиолетовых платьев и мелодичный смех, оставив его одного в яблоневом шепоте… После вечерней службы, когда жидкая синяя тень наполнила русло нефа, Себастиан отпустил помогавшую ему сестру Лауру и в изнеможении опустился на ближнюю к алтарю деревянную скамью, сжимая в ладонях раскалывающуюся голову и зарываясь пальцами в волосы. Обычно Моран не оставался в церкви после службы надолго, но сейчас на него опустилась какая-то болезненная прострация. Он глядел в стыки меж каменных плит под ногами и не мог подняться. Стало совсем темно, и пора было закрывать окна. Древние створки запирались с помощью железного шеста, вдвое выше Моранова роста. Себастиан поднял его над головой, зацепил крючок в самом верху ставни, и внимание его привлекло размытое мерцание. Фронтальной стеной церковь смотрела на город, окно же выходило в густую рощу, плавно расстилающуюся у подножия холма и стекающую до берега Кенмара на востоке. Вот у кромки этой рощи и горел огонек, словно на ветке висел желтый китайский фонарь – крошечная свечка, укрытая плотным вощеным пергаментом; а может, там стоял Джек со своим тыквенным фонарем. Моран вглядывался и хмурился, пытаясь определить, что же это все-таки, а потом его позвали, точнее, ему показалось, потому что вряд ли кому-то из припозднившихся прихожан взбрело бы в голову обращаться к священнику в таком фамильярном тоне. - Ба-ас-ти-и… — тихонько пропели в самое ухо. Себастиана уже несколько лет никто так не называл. От неожиданности рука разжалась, и он едва успел отпрыгнуть, одновременно оборачиваясь. Шест едва не прошил его грудную клетку насквозь, как римское копье, и оглушительно грохнул по каменному полу. - Блядь! – выплюнул Себастиан и тут же шлепнул себя по губам. За спиной никого не было, только вибрирующая тишина. Головная боль усилилась. Моран вытер лоб ладонью и быстро закрыл окно. У старенького Фольксвагена на прошлой неделе полетел топливный насос, и Себастиан сдал его в автомастерскую Бобби. Но рыжий Бобби, олицетворяя собой все бородатые анекдоты об ирландцах разом, утонул в стакане бурбона еще на неделю точно, и приходилось идти пешком. Моран и так частенько это делал: часовое расстояние до дома не представляло для него трудности, но сейчас он был бы рад оказаться в своей машине, среди уютно подмигивающих индикаторов и трескучего бормотанья радио, и прислониться ноющим виском к прохладному стеклу. Воздух, дрожащий, мягкий, ультрафиолетовый, ластился как пушистый кот, слегка успокаивал мигрень и остужал голову. Моран не торопился, он обошел церковь по витиеватой тропинке и стал спускаться к роще. Во-первых, он хотел посмотреть, что могло так светиться, но еще он просто любил там гулять. Только старался делать это в такие вот поздние часы. Ничего не было предосудительного в простой прогулке, но он интуитивно догадывался, что если кто-нибудь из города увидит его бродящим под дубами и кленами как волхв, то пойдут кривотолки. Темно-акварельные деревья шумели как вода и охотно проглотили его. Лунные пятна круглыми монетками обсыпали кроны. Тонкий серпик плыл над головой. Моран шел к месту, которое привык называть «своим» — старое поваленное дерево в зарослях вьюнка и дикой малины. От земли тянулись сладкие испарения. Себастиан глубоко вдохнул, расстегнул пару верхних пуговиц на воротнике и запрокинул голову, чувствуя, как мускулы стонут от боли. Он нашел пояс Ориона и вглядывался в него до тех пор, пока три звезды не слились в одно сияющее пятно. Наверно в какой-то момент он задремал, потому что свет вдруг из холодного, голубого, стал желтым, как бархатцы. И его источник находился уже у Морана за спиной. Себастиан закрыл глаза, а потом, как часто бывает в сновидениях, не смог их открыть. Зашумел ветер и сквозь него Моран услышал дыхание у своего уха, и знакомое: - Ба-ас-ти-и… Чьи-то пальцы зарылись в волосы, поскребывая скальп острыми и длинными ногтями, надавили на ямку под затылком и выступающие костяные бугорки за ушами, вызывая шквал невыносимо приятных мурашек. Головная боль будто втянулась в эти пальцы и ушла, а руки, мягкие и сильные, переместились ниже. Моран не помнил, когда последний раз кто-то прикасался к нему так. Хоть как-то прикасался. Он издал тихий стон и откинулся назад, совершенно не в силах противится. Пальцы не преминули этим воспользоваться: вспорхнули по воротнику, расстегивая еще несколько пуговиц, и спустили одежду с плеч. Руки мяли скованные мышцы, щипали их, расслабляли. Тело Себастиана, так давно не знавшее даже самой невинной ласки, подставлялось и подавалось, и Моран пропустил момент, когда невинными ласки быть перестали. Чужое дыхание колыхалось за спиной все это время, а теперь переместилось левее и приблизилось. Моран почувствовал его обнаженной кожей – теплое и частое. Мягкие губы мазнули по шее, по щеке, острые зубки чувствительно прихватили мочку уха, заставив Себастиана застонать снова. Руки шарили по груди и выгнутой спине, забрались под одежду, огладили плоский живот и спустились ниже. Ветер продолжал шарахаться от дерева к дереву. Себастиан силился открыть глаза, но тяжелые веки слиплись, и на их изнанке плясал оранжевый свет. Влажный рот присосался к ямке под челюстью, мокрый язык трепыхался по бьющейся жилке. Наслаждение, испытываемое Мораном, уже не было чистым. Оно густым медом стекало вниз живота, туда, куда пробиралась рука. Ногти царапнули нежное место, к которому прилегал ремень… А потом наваждение стало рассеиваться. - Нет, — невнятно промычал Себастиан, — нет, — он попытался поймать ласкающую руку, чувствуя, что еще немного, и уже не сможет остановиться. – Хватит! – вскрикнул он и распахнул глаза. Несколько секунд Моран видел только расходящиеся круги всех оттенков желтого и оранжевого. Он сидел на том же месте, вспотевший, полурастегнутый и распаленный, и рядом с ним не было никого. Моран слабо помнил, как дошел до дома, его вело и покачивало, словно пьяного. Он спотыкался, оскальзывался на молодой росистой траве, ноги заплетались. Он не знал, сколько времени провел в роще, думал – не больше часа, но когда ввалился в прихожую, оказалось, что допотопные часы с тяжелым медным маятником, показывают уже три утра. Он рухнул на диван прямо в одежде, как бывало раньше после разгульных армейских вечеринок, и провалился в сон моментально. И снилось ему теплое оранжевое мельканье, вспыхивающее то и дело, как масляное пламя. Шепот, больше похожий на звуки поцелуев, томные вздохи ветра меж старых дубовых стволов и рассыпчатый, цепной, серебристый блеск. Это было подобно пляске вокруг ночного костра: цвета и звуки окутывали Себастиана, кружили и утягивали куда-то – вниз… вниз. Он словно бы еще стоял там, в роще, а потом земля вдруг раскрылась под его ногами как жадная пасть, и он ухнул в бесконечный шелковый коридор, падая все глубже, прямо во влажную темную утробу, выстланную мхом и запахом леса после дождя. В ушах стоял монотонный барабанный гул: два удара-секунда-два удара; музыка, тихие стоны, всхлипы и плач флейты, распутный смех, еще стон, хриплый и низкий. Себастиан не сразу понял, что стон – его… На столе надрывался будильник. Моран протянул руку, не попал с первого раза по кнопке вверху, не попал со второго, с силой ударил в третий, и будильник, взвизгнув, свалился под стол, затих. Поднялся Себастиан с трудом. Голова кружилась, хоть и не болела больше, и во всем теле бродила дурная, пьяная истома, тянула под ребрами - скорее сладко, чем больно, путала мысли и собиралась тугим комом в утреннюю проблему любого мужчины, независимо от его помыслов. В ванной Моран разделся, стянул сутану через голову и уже собрался положить в корзину для белья, как заметил на белой колоратке и на плечах странные пятнышки. На ткань будто осыпалась тончайшая пыльца с крыльев бабочки, или цветочная. Он присмотрелся поближе. Так и есть – пыльца. Но какая-то необычная: на прямом свету она почти не видна, но под другим углом вдруг начинала золотиться и мерцать. Моран расправил ткань и нахмурился. В одном месте этой пыльцы было больше всего, и пятно выглядело так, как если бы кто-то отер о плечо Себастиана ладонь. Он нахмурился еще больше, посмотрел в зеркало. И выронил одежду. С коротким шорохом она упала под ноги, но Себастиан даже не обратил на это внимания. На его шее, высоко над линией воротника темнело характерное пятно, розововее у кромки и багровое в сердцевине – засос (раньше такие отметины были для Морана в порядке вещей, он даже не пытался их скрывать). Маленькое напоминание о прошлой ночи, рядом с большими – о прошлой жизни – выпуклыми, твердыми шрамами, словно черви под кожей, рассекающими грудь и предплечье. Себастиан провел по шее пальцами, но кровоподтек предсказуемо не стерся. Он потрогал выпирающие ключицы и цепочку военного. И в этот момент, стоя на холодном кафеле в своей просторной, стерильной ванной комнате, голый и худой, со стоящим членом, он, глядя в зеркало, пережил мгновение такой острой и болезненной ностальгии, что потяжелело в груди, а горло сжалось. Моран будто бы увидел не свое отражение, а совсем другого человека - далекого друга, по которому скучал, и который напомнил ему давно минувшее. Это была ошеломительная вспышка горько-пряных воспоминаний. О выгоревшем добела широком чужом небе, бесплодным взгорьям, раскаленным днем и дышащим стылым холодом ночью, и тем временам, когда Себастиан не чувствовал себя пристыженным за то, что он такой высокий и похож на хищника, за свои шрамы и мускулы, за безэмоциональное лицо и неприязненные, светлые глаза. Раньше он не терзался сомнениями, выбивая десять из десяти или валяясь в каком-нибудь козьем хлеву в обнимку с теплым телом и автоматными очередями где-то вдалеке. Он гордился собой, стоя на плацу, вытянувшись в струну в парадной форме, рядом с такими же гордыми молодыми зверьками, полными яркой пенящейся крови, гормонов и праведной злости. «Книга книг» называет гордыню грехом, не объясняя, чем она отличается от гордости, но все чаще Морану казалось, что это утверждение основательно обветшало к двадцать первому веку, а скорее никогда и не трактовалось верно. Глупо не испытывать гордости, если делаешь что-то лучше остальных, так же как глупо ее испытывать, если не делаешь, но это уже снобизм, а Себастиан никогда не путал понятия… Ощущение схлынуло, оставив слабость и испарину, и Моран с силой потер лицо ладонями, словно стирал с него паутину; рывком отвернул кран с холодной водой и встал под кусачие струи, сбивающие жар и непозволительные сомнения. Еще духовный наставник Морана говорил, что кризис веры рано или поздно наступает у всех, и главное не смалодушничать и не отступить. Оставалось еще немного времени на завтрак, но Себастиан захлопнул полупустой холодильник, решив пренебречь едой в качестве небольшого наказания за сомнения. Замерзшими руками он натянул свежую одежду, которая ничем не отличалось от только что снятой грязной, и вышел за порог. Служение господу, без сомнения, благородное занятие, но по большей части оно состоит из черно-белой рутины, тлеющих свечей, слабого запаха ладана и нудных псалмов под потертой кожаной обложкой. Ни тебе сонма демонов, стоящих в очереди на покаяние, ни хлопающего крыльями ангельского хора. Лишь одни и те же лица горожан, вымаливающих: повышение по службе, замужество, выигрыш в лотерею, проигрыш соседа; и весна, наливающаяся соком за окном. Работы прибавилось, словно отогревшиеся люди стали глубже дышать, но и чаще захлебываться майским теплом – Моран благословлял союзы и провожал в могилу в два раза чаще, но не радовался ни за кого, и не особенно сопереживал, он бы лучше отправился в сад белить яблони, чтобы их не грызли термиты. Сестра Лаура, которой он годился в сыновья – она и относилась к нему с родственным участием – спросила, не болен ли он, и Моран подумал, что, может быть, и вправду подхватил какую-то редкую разновидность весенней лихорадки, вызывающую галлюцинации и жаркую слабость. Он чувствовал себя живым, как никогда за долгое время – вскрытой старой раной, разбереженной теплым ветром – и одновременно связанным, стреноженным. А странная метка, что не сходила с кожи вот уже неделю (пулевые раны, бывало, и то затягивались быстрее) постоянно напоминала о мягких, торопливых губах и пробуждала в Себастиане полузабытое томление. Моран касается горла там, под целомудренной полосой воротника, и ощущает горящее пятно. Оно тянуло словно свежий ожог, и в ответ на поглаживание начинало пульсировать. Однажды, еще давно, Себастиан подслушал разговор в одном из лондонских баров. Какой-то кудрявый обдолбаный сопляк в дорогой рубашке пафосно вещал своему приятелю о том, что лишен мелочных человеческих страстишек, слабостей и сантиментов, и его тело лишь транспорт для «чистого, холодного, блестящего» интеллекта. Самомнение Морана не было настолько раздуто, но, надев крест, он старался относиться к своему телу подобным же образом: как к машине, некогда сокрушительной и мощной, но обесточенной, стоящей на запасном пути в темном тоннеле. А теперь кто-то словно пустил ток по тросам-жилам, врубил ослепительный желто-оранжевый свет, прокатившийся по стиснутому пространству. Плоть болезненно набухла как нарыв, мышцы постоянно ныли без нагрузок и достаточной работы, все тело умоляло о прикосновениях, тактильном контакте, хоть каком-нибудь действии. Моран был рассеян, взвинчен и отзывался на оклик порой со второго раза. Он маялся в светлых стенах, среди людей, которые вовсе не огорчались мелочностью и бездуховностью своих просьб и вызывали смутное раздражение. В маленьком городе немного развлечений и не слишком-то есть чем себя занять, и к выходным дням поток прихожан еще увеличился. Одни, впрочем, были искренни в своих молитвах, но большинство просто пользовались возможностью поточить лясы и поглазеть друг на друга. Видимо, они не слышали ничего о пабах и затемненных, уютных ресторанчиках. Моран мучился от тошнотворной духоты и тесноты одежды. Его взгляд постоянно обращался за окно и скатывался по холму в синеющую кудрявую рощу, воздух над которой, меж тем, загустел, стал матовым и слоистым, предвещая скорую грозу. В голове гудел пчелиный рой и старые переломы болели – к дождю. Таинственный «фонарь» не бликовал больше из темноты, но Морана так и тянуло туда, и после воскресной службы он не выдержал. Вечер был поздним, зовущим и нежным. Небо над рощей внизу — пурпурно-фиолетовым. Если осень наступает исподволь, предупреждает заранее запахом дыма солнечным утром, то весна всегда стремительна. Она набрасывается агрессивно, прижимает всем телом к теплой земле, обвивает сочными гибкими стеблями плюща, душит во влажных зеленых объятиях и обдает жарким дыханием распускающихся цветов. За считаные дни клены и дубы полностью развернули свои листья, и сладкий глянцевый блеск на них уже успел запылиться. Почти нехоженая тропинка заросла цветущей травой и бурьяном, колючие кустарники цеплялись за одежду Себастиана. Взбудораженные птицы перекрикивались. Земля испила последнюю влагу. Дерево Морана обомшело, и, не веря в смерть окончательно, выпустило из себя новые тонкие побеги. Сверху на нем примостилась маленькая узорчатая ящерка. Разомлевшая от дневного тепла, она совсем не испугалась приближения человека и продолжала помигивать круглыми черными глазами. А под стволом, в том месте, где Себастиан сидел в прошлый раз, зацвели бархатцы, целая полянка – шафранное пятно на пестром ковре. Достаточно необычно для растений, которые не любят тень и предпочитают открытые и солнечные пространства. Моран мог бы подумать, что именно их пыльца осела на его одежде, да только неделю назад не было и намека на пушистые густые шапочки. Моран медленно протянул к ящерице руку, просто так, забавы ради, но она неожиданно приняла приглашение – моргнула еще раз и ступила на ладонь липковатыми когтистыми лапками. Ее юркое прохладное тельце уместилось на ладони Себастиана полностью. Он очень аккуратно погладил одним пальцем маленькую треугольную голову и нежную шкурку вдоль спинки, где красивый ярко-желтый узор сплетался в сложную вязь. Создание не выказывало настороженности, будто могло знать, что этот человек не намерен делать ничего плохого. Моран полюбовался еще немного и опустил ящерицу к дереву, позволяя ей слезть со своей руки, как со ступеньки. Она потопталась на месте и снова замерла. Моран, чтобы не тревожить ящерицу, сел прямо на траву, привалился спиной к стволу и с час просидел не шевелясь, наслаждаясь покоем и отсутствием страждущих человеческих голосов. Далеко-далеко на западе послышалось эхо громового раската, но над головой Себастиана не дрогнул ни один лист. Чтобы дойти сюда с океана, грозе нужно дня три. Бархатцы окутывали полынным, мучнистым туманом, особенно густым в духоте. Не хотелось никуда двигаться. Себастиан вытер пот со лба, оттянул двумя пальцами воротник и снова нечаянно коснулся розовеющей метки, немедленно отозвавшейся приятным зудением. Он расстегнул несколько верхних пуговиц, вздохнул и прикрыл глаза. Теплый воздух вовсе не остудил, а только еще больше растревожил чувственный голод, порожденный долгими ночами полного одиночества и влажной весной. Деревья у кромки опускающейся ночи мягко шептали соблазнительный наговор: а помнишь, тогда, неделю назад, ты был здесь не один, тебе ведь понравилось, понравилось? Если бы ты не испугался, то узнал бы на вкус этот рот, узнал бы, насколько глубока, эта мягкая глотка… ты ведь любил это раньше... вы могли бы вдвоем, обнаженные, прилечь сюда, к нашим корням, и ласкать друг друга, мы бы укрыли вас… ну что такого, никто ведь не увидел бы, кроме нас, а мы никому не скажем… В темноте все кажется немного другим, недаром говорят, что половина грехов совершается под ее покровом. Рука Морана дрогнула, пальцы надавили на бледнеющий синяк и двинулись вниз по груди. Он избегал трогать себя таким образом, но изнывающая плоть требовала к себе внимания слишком долго. Пах налился твердостью моментально, и когда Себастиан сжал там и погладил, тихий, долгий стон, наводнивший комок теплых внутренностей, непроизвольно излился с губ. Моран прикусил их, потянул вниз язычок молнии на черных брюках, и его бедра задрожали. Хрупкая, тяжелая мошонка легла в чашечку ладони, крупная головка обильно засочилась под неспешными пальцами, стоило только коснуться раскрытой щелочки на верхушке и подразнить ее. Моран поднялся на колени, и, продолжая ласки одной рукой, расстегнул оставшиеся пуговицы. Луна, полная без двух дней, скрылась за облачной кружевной занавеской, и только два черных круглых глаза рептилии наблюдали, как возбужденный мужчина в распахнутой одежде священника медленно ублажает и мучает себя, постанывая от удовольствия и муторного стыда. Как он запрокидывает голову и скребет ногтями по шрамам, щиплет и сжимает пальцами свой сосок, пачкая грудь скользкой смазкой, и сильно до боли проводит ладонью по большому мокрому органу, богохульно поблескивающему из-под полы пастырского облачения. Себастиана не хватает надолго, он слышит, как от ускоряющихся движений его руки шуршит грубая ткань рукава, и крестик тихо бряцает о жетоны. Он закусывает соленые пальцы, и томительный низкий стон заставляет ящерицу вздрогнуть и ускользнуть в траву. Моран кончает долго и сладко, падая на четвереньки, содрогаясь всем телом. Теплой, остро пахнущей спермы так много, она выплескивается на оранжевые цветы снова и снова, заливает лепестки и серые листья, тягучими каплями стекает на землю. Себастиан шатается, облизывает губы и тяжело дышит, зажмурившись. Он переворачивается на спину и еще несколько минут не может подняться, поглаживая покрытый остывающей испариной живот, и глядя вверх, туда, где серебристые верхушки деревьев вращаются вокруг луны. Ужин он тоже откладывает – вид одежды, перепачканной землей, залитой спермой и пропитанной потом, вызывает жгучее отвращение к себе и чувство вины.Только вину он чувствует больше от того, что ему мало. Мало торопливой и одинокой ласки, совершенно не утоляющей жадной потребности во взаимности, в чужих вздохах и всхлипах, в тесных объятиях и едва слышном шорохе, когда тела разъединяются и кожа отлипает от кожи. Местное радио стало поговаривать об аномальной жаре и грядущей буре. Яблоневый цвет зрел в неподвижном мареве, начиная ронять лепестки раньше времени. Моран клятвенно дает зарок взять себя в руки, обуздать разбушевавшуюся натуру и как следует выполнять возложенные на него обязанности, но пребывание в церкви вытягивает из него силы. В понедельник Себастиан весь день избегает смотреть людям в глаза, и периодически принюхивается к пальцам, чувствуя на них фантомный запах бархатцев и своей одинокой страсти, хотя и провел в ванне больше часа, едва не содрав этот запах вместе с кожей. Во вторник он забирает наконец свою машину у Бобби, уезжает к озерам, до вечера бродит по берегу, купается в холодной белой воде, стреляет по жестяным банкам, не промазывает ни разу даже в темноте, и зверски хочет курить. Вся неделя проходит в беспокойной суете. Себастиан ворошит чердак, перебирает старые армейские фотографии, копается в церковном саду, пытаясь повернуть свои мысли в пристойное русло днем, но утопает в знойных, незапоминающихся видениях ночью. Принимая в субботу утром из рук заботливой сестры чашку чая и аспирин, Моран, стоя на крыльце церкви, указывает на ползущие с горизонта Атлантики сизые тучи. - Точно сегодня ливень будет, - говорит Лаура, - я утром на ящерицу чуть не наступила. Прямо здесь у двери сидела, представляешь! - Ящерица? – почему-то хмурится Моран, забывая хлебнуть чая и проглатывая таблетку насухую. - Ну, да, причем красивая такая, я у нас таких и не видела, желтая и как будто специально ручкой разрисованная, - пожилая женщина улыбается, — наверное, из рощи прибежала. Себастиан кивает, делая большой глоток - аспирин противно горчит. Он ждет вечера, как писем, которые ему не от кого получать. Хляби небесные разверзаются в девятом часу, и, когда листья сменили пыльно-зеленый цвет на изумрудный, а земля больше не могла впитывать воду, Он дал о себе знать во второй раз. Первые крупные капли застучали по подоконнику, и Себастиан улыбнулся, чувствуя неясное облегчение, словно получил ответ на незаданный вопрос. Сначала косые струи просто секли по земле, но и они размыли дорогу достаточно, чтобы отрезать путь к дому божьему, и Моран предвидел, что на вечернюю службу никто не явится. Он только радовался, глядя на сбитые дождем яблоневые цветы, липнущие к стеклу. Сестра Лаура сетовала на погоду и оправдывала горожан, посчитавших ливень достаточным оправданием для притупления своей набожности, но вскоре она почувствовала недомогание и, поддавшись уговорам Себастиана, отправилась прилечь на раскладную кровать в маленькой дальней комнатке. Моран погасил свечи, но оставил высокие ставни открытыми, приглашая внутрь долгожданные свежесть и ветер, а ливень в ответ щедро осыпал черное сукно его одеяния тяжелой горстью водяных бриллиантов и мягких сорванных лепестков. Сладкий и тяжелый дымок ладана мешался с дыханием дождя. Жаркая завеса духоты рвалась и понемногу разлезлась. Промокший ковыль во дворе прибился к земле. Себастиан опирался плечом о стену и смотрел на отраженные потоки воды, светло чертящие по каменному полу и старящие плиты рябой оспой теней. Серая полоса шоссе за дальним холмом изредка проблескивала габаритными огнями большегрузных машин, продавливающих своими тяжеловесными телами толстые слои тумана. В напитанных влажностью сумерках грянул первый раскат грома, а за ним еще один — пугающе близкий. Дождь усилился, словно мелкие осколки неба посыпались в траву. Темные клубящиеся тучи двинулись на золотистый остов дня, поглощая его с горизонта, молния вспорола их узким холодным лезвием, и ливень обрушился сплошной стеной. Моран открыл задние двери настежь и вышел за порог. Он вымок до нитки сразу же, ощущая желание раскинуть руки и смешаться своим хриплым криком с мистерией беснующейся стихии. Следуя сиюминутному порыву, Себастиан распахнул сутану(а рубашку он под нее не одевал, хотя надо бы), едва не вырвав пуговицы с корнем, стряхнул обувь под куст можжевельника и зарылся босыми ступнями в холодную мокрую траву. Шквальный ветер хлестал по щекам мокрыми крыльями, раненое небо пульсировало водой, безудержно исторгая ее из рассеченных электрическими всполохами артерий, и обильные мутные потоки сбегали по склону холма. Очередная вспышка рассыпалась над волнистым бархатом древесных верхушек вдалеке, но не все искры угасли. Сначала Моран подумал, что молния ударила в дерево, и оно загорелось, но дыма не было, огонь не распространялся вверх, как полагалось пожару, а продолжал тлеть в глубине. Моран мельком оглянулся в темную глотку церкви, разинутую за спиной, и сорвался с места. Он прошел сад насквозь, стараясь не потерять из виду желтый зрачок, мигающий сквозь завесу дождя как тигриный глаз; огладил ствол самой старой яблони — матери всего сада, зацепил низко клонящуюся ветку, и она отпружинила, обдав Себастиана хлопьями белых лепестков. Он споткнулся на крутой дороге, расцарапал ладонь, спасая себя от падения, но даже не обратил на это внимания, боясь отвести взгляд от света, брезжившего впереди. Последний раз Моран был здесь всего несколько дней назад, но розовый колючий чертополох и вьюнки разбушевались так, словно между ними прошелся сам Бог Ежедневно Умирающей И Возрождающейся Природы. Шишки хмеля разбухли и отяжелели от дождя, и набрякшими душистыми гроздьями свешивались отовсюду – Моран задевал их то щекой, то плечом. Тропа заросла полностью, и если бы он не знал это место, ничто не напомнило бы о том, что она вообще была. Моран нетерпеливо пробирался вперед, отводя густые ветви преграждающие путь. Дубы и клены собирали воду в зеленые пригоршни, щедро выплескивали ее Себастиану за шиворот, и будто специально заступали ему дорогу, заслоняя шафранное пятно. Оно увеличивалось по мере приближения, но вопреки ожиданиям не приобретало четкости, делаясь еще более размытым и мерцающим. И когда Себастиан продрался через малиновые кусты, источник света наконец открылся ему. С волос Морана текло, одежда липла к телу, и он стоял у края целого бледно-оранжевого поля, которым раскинулся теперь островок бархатцев. А верхом на поваленном дереве, том, что Моран привык считать своим, устроился незнакомец. Совершенно голый, он сидел, расслабленно упираясь руками в толстый ствол. Его нагота была откровенной и естественной, словно он только что родился из дождя и теней. Но он явно не возник здесь ни с того ни с сего, а пришел – он был мокрым, как и все вокруг, а ноги до самых колен захлестаны грязью. Ее полосы виднелись и на его гладком лбу и щеке, и к оцарапанному плечу пристал резной хмельной лист. Грубые тяжелые браслеты на тонкой щиколотке в серых разводах тихонько скрежетали, когда он беззаботно покачивал ногой, задевая пальцами крупные пушистые цветы. Но удивило Морана не это. Все тело незнакомца покрывали желтые рептильные узоры – но и не это. А острые кошачьи ногти длиной в дюйм, и маленькие золотистые рожки, торчащие из прилизанных дождем черных волос. Центр Лондона после полуночи кишит подобными фриками, да только ни у одного из этих забавных, немного сдвинутых парней татуировки не двигались по коже, не испускали волнами медовое сияние, отражающееся в воде и золоте. Их ломкие человеческие ногти, покрытые лаком, не могли рассечь кожу и плоть, и одним движением разорвать горло. Незнакомец человеком не был, неуловимо отличаясь во всем. Он приковывал взгляд как клевер с четырьмя лепестками, как молодая лань, впервые вышедшая из чащи, и его незабываемый облик отвергал все рациональные познания о мире. Он поерзал, прогнувшись в пояснице (Моран подумал, какой шершавой, должно быть, ощущается кора под обнаженными бедрами), и завел ладони за спину – браслеты соскользнули с локтей к запястьям — позволяя рассмотреть золотые кольца, бесстыдно продетые в соски. Линии его тела были мягкими и плавными, и линии на коже подчеркивали и оттеняли их. Увитый золотом по тонким косточкам и одетый лишь в шафранный свет, в самой сердцевине подпитываемого им огненного пятна и ливня, незнакомец и сам походил на экзотический цветок или молодую, гибкую саламандру. Замысловатые узоры не представляли собой конкретного рисунка, лишь абстрактно напоминали цветы и листья, и они отзывались дрожью на каждое движение существа – плыли, расслаивались и создавали новые формы, не прекращая сиять то ярче, то мягче, почти затухали и разгорались с новой силой. Они струились как дым по шее, текли по желобкам ключиц, орнаментируя их точками света, замыкались танцующими лепесточными кольцами на округлых плечах, локтях и коленных чашечках, вились вокруг пупка и переплетались на спине. Моран попытался их рассмотреть, но отвлекся на плутоватое лицо, узоры меж тем завихрились, втягиваясь в сердцевину, взгляд Себастиана вернулся к ним, и они тут же проросли сами из себя, а миловидные черты смазались – на все сразу смотреть не получалось. Незнакомец глядел на Себастиана влажными черными глазами, и Моран почувствовал себя смущенным под этим взглядом, будто это он сам стоял нагим перед чужаком. - Не бойся, — сказало существо, его голос оказался неожиданно низким, он перекрывал даже шум дождя. - Кто ты? – Себастиан хотел подойти ближе, но пожалел мять его цветы. - Как меня только не называли, я и сам уже запутался... – у Морана в голове всплыло имя-название на латыни, и незнакомец рассеянно пожал плечами. – Да, и так тоже. Можешь выбрать для меня любое имя, которое тебе нравится... - Зачем ты здесь? – Себастиан не смог придумать лучшего вопроса. Он хмыкнул: - Ты позвал меня. - Я... никого не звал. - Да-а? — мягкие губы растянулись, но улыбка его была полна белых мелких клыков, пугающая и плотоядная. Инкуб вздохнул. – Начинали цвести твои любимые яблони, и ты просыпался ни с того, ни с сего среди ночи. Деревья шумели за окном, и ты не мог больше заснуть, до рассвета сидя на крыльце, глядя на холмы и небо. Было так тепло. Ступеньки, нагретые за день, поскрипывали, а цветы пахли сильно и нежно. Мотыльки кружили у садового фонаря, и ты чувствовал, как переполняешься любовью к этому уютному, знакомому с детства мирку, но хотел немедленно взять свой армейский нож и располосовать себе грудь до костей… Не звал ли ты меня тогда? Или там, — он указал пальцем в направлении церкви, — когда у тебя болела голова, и чудесный белый воротничок душил тебя, и ты вспоминал о глотке виски, что сделал на прошлое Рождество, и хотел есть, и послать всех к чертям, и при этом замечал, что пятнадцатилетняя дочурка Бобби выросла из своего прошлогоднего платья, и как она иногда смотрит на тебя… О-о, она такая плохая девочка! Ты ведь знал, о чем она думала в этот момент? И я знаю. Я все-е знаю. У несчастной глупышки трусики намокали, стоило ей представить, как она останется с тобой наедине в пустой церкви. Только она не знала, что для тебя это ску-чно-о! – по слогам пропел инкуб и мечтательно повел головой, прикрыв глаза. – Не меня ты звал, лежа здесь, на постели из моих милых цветочков, которые ты осквернил, когда залил их спермой? – он провел по своему животу коготками, и желтые извивы потянулись за ними, оставляя в воздухе слабый дымный след. Моран с пылающими щеками оглянулся на темный шпиль, ища защиты, связи с привычным фундаментом. Инкуб хихикнул, делая вид, что не заметил его смятения. - Скажи, ты страдал, когда облизывая свои пальцы, чувствовал, что вот-вот кончишь, но рядом не было никого, кто мог бы прикоснуться к тебе и приласкать? Жалел, что прогнал меня в первый раз? Ты ведь хочешь, чтобы это повторилось. Прямо сейчас. Признайся, ты скучаешь по крови, – он перестал улыбаться, сложил два пальца в виде пистолета и изобразил «выстрел» в сторону Морана. — По своему прошлому, когда тебе можно было... Все? Любую женщину, любого мужчину, хоть каждый день, и каждую ночь. Твоя постель не пустовала — твой член в чужом теле, чьи-то губы на члене; много слюны, влаги, скольжения рук и языков, липкие простыни... Ты же тоскуешь по этой сладкой, сла-адкой карусели... - У тебя грязный рот, — говорит Моран, не чувствуя, что охрип. Каждое слово рождает отклик в самой глубине его естества, узоры почти затухают вместе со сбивчивым шепотом, и Себастиан смотрит в глаза, опустошенные древним голодом до дна и заполненные печалью, что старше, чем дождь и первые звезды над головой. - Зато мой рот не сказал ни слова неправды, — инкуб легко перекинул ногу через бревно и плавно приблизился к Себастиану. Он двигался грациозно, глухо позвякивая браслетами, и не примял ни единого цветка - они словно сами отклонялись, давая дорогу. Он оказался почти на две головы ниже Морана, и вблизи стало заметно, что его ноги не только грязны, но и сбиты в кровь, будто он прошагал ради их встречи мили и мили пешком и теперь изможден и устал. Ржавые разводы спеклись железом на золотых ободках. Дождь омывал его содранные колени, и в ссадины забивалась золотистая пыльца, когда по ним проскальзывали сияющие элементы орнамента. - Знаешь, святой Себастиан, что на самом деле ты - великий грешник? - мягко спросил инкуб и шевельнул тонкой бровью. Моран понимал, что нельзя потакать ему, отвечая на вопросы, нужно повернуться и уйти, отступить хотя бы на шаг, но не сделал этого. - И в чем мой грех? - Вот он, — отточенный золотой коготь уперся в крест на вздымающейся мокрой груди. – Ложь. Ты лжешь себе, солдат с телом язычника, когда отвергаешь свой природный дар - силу, — коготь прочертил вниз по коже полосу — белую — и горячая ладонь легла на поджарые мышцы. Сердце Себастиана резко расширилось, мешая вдохнуть, и плеснуло вниз алой волной. — Если ты позволишь себе свободу, то станешь настоящим демоном, которому не будет равных. Ты создан для страсти и войны, а не для оков и вины. Грех — быть таким слепым, чтобы не видеть этого и не чувствовать... - Ты хорошо играешь словами, — сказал Моран с прорвавшейся злостью, пытаясь усмирить дыхание, громкое и хриплое, как у больного, — но не считай меня настолько глупым, чтобы я в них запутался. - Я здесь только затем, что ты меня звал, я же сказал, — повторил инкуб с сожалением и взглянул в лицо. — Ты хотел, чтобы я пришел к тебе, и я здесь. Вот и все. Прекрати себе врать, это отвратительно и нелепо, как индийский тигр с библией в лапах. Ты слишком хорош, чтобы оправдываться перед собой... На скулах у Себастиана играли желваки, но маленький совратитель и не думал убирать руку с его поджимающегося живота, и стоял, свободно расправив плечи, а дождь тек по его лицу, пухлым губам упрямца, и капал с ресниц. Крупные кристаллы водяной мороси вокруг него переливались жидкой аурой, словно инкуб был волшебным фонарем, как Моран и решил вначале. Но запах его был человеческим, сырым и близким: гладкие волосы и тепло ложбинок под коленями, созревшая молодость, молоко и пот, сырое мясо и яркие, горчащие специи. Нежное соблазнительное тело — вот оно здесь — протяни руку и оттолкни, оттолкни! возьми. И Себастиан протянул. Завитки и точки бросились к пальцам, как блестящие рыбешки. Маленькие соски инкуба заострились, и Моран тяжело сглотнул, глядя на колечки в чувствительных беззащитных комочках плоти. Себастиан сгорбился и накрыл один из них ртом, не думая больше ни о чем. Инкуб переступил дрогнувшими ногами. Себастиан уложил ладонь на прихотливый изгиб его спины и со стоном прижал крепче к себе. Моран играл языком с нагревшимся колечком, тянул за него зубами, кусал и посасывал, и, когда наконец оторвался, вовсе не желая этого, нежданный любовник сам прижался к нему, захлестнул шею руками, будто это он, а не Моран все это время томился вожделением. Последний раз Себастиан занимался сексом пять лет назад; он считал себя давно потерянным для этой стороны жизни, и сейчас ощущение обнаженного тела, готового к соитию и нетерпеливо жмущегося к нему, было невыносимым. Моран, оголодавший, сорвавшийся с цепи, поднял легкого инкуба за бедра, прижал своей грудью к стволу клена, приник жадным ртом к раскрытым губам, и трясущейся, нетерпеливой рукой потянулся к ширинке. Он даже не расстегнул пуговицу – просто дернул «собачку» вниз и, сдвинув белье, вытащил тяжелый член. Он кончил сразу же, лишь только вошел до конца, но, не утолив желания, едва ли заметил это, как и то, что его рот кровоточит от острых как бритвы зубов. Он хотел еще. Хотел быть внутри - вбиваться, вколачиваться в горячие, гладкие мышцы, и натягивать на себя. Светящиеся тело норовило выскользнуть из рук, хоть инкуб и цеплялся за его плечи, комкая в руках черную ткань; Себастиан толкал его бедрами вверх, продирая спиной по коре, и прижимал собой снова. Фрикции Морана были глубокими и алчными, он догадывался, что существу наверняка больно там, но остановиться не мог - не мог насытится его засасывающим нутром, вливая в него свою сперму. Он фыркал как пес, яростно тряс головой, подставляя лицо хлещущему дождю и еще сильнее стискивал объятия; впускал язык любовнику в горло, глотал его слюну, дождь и кровь, смыкал зубы на изгибе шеи, дурея от вседозволенности, и стонал от упоительного животного наслаждения, которого был лишен так долго. Из-за вздрагивающего плеча он видел размытый силуэт своей церкви на холме, но перед глазами расходились желтые пятна, и он хотел только иметь, получать и дарить удовольствие, снова и снова. И все. Было. Неважно. Руки гудели от напряжения, и в какой то момент разжались, выпуская добычу. Инкуб сорвался с члена, и Моран замычал ему в шею, зарычал, сладко прижав к себе и потираясь всем телом; исступленно забормотал, не слыша себя: - Нет... еще... еще-еще-еще... Инкуб дышал, постанывая, его колени тряслись и узоры почти погасли. Жидкая сперма белесым потоком потекла по изнанке его бедра и по стволу дерева, к которому он прислонялся, и осел бы на землю, не прижмись он к Себастиану. Моран принялся покрывать солеными поцелуями искусанную шею, мокрые щеки, тонкие веки. Они снова встретились ртами, вылизывая друг друга, и вместе утонули в мягком желтом ковре, немилосердно сминая его. Цветы умирали под их телами, раздавленные и отравленные их соками. Пока Себастиан освобождался от одежды, инкуб развел бедра, лежа на спине и приглашая, и Моран поцеловал его содранное грязное колено; клацнул зубами по браслету, укладывая его ногу себе на плечо, и когда накрыл его собой, почувствовав, как щиколотки защелкиваются на пояснице, то земля скрипела у них на зубах. На этот раз Моран двигался медленнее и нежнее, внимая каждому сокращению мышц по всей длине своего члена, и каждому вскрику и дрожи в губах. Ливень стегал его по спине, собирался в длинном извилистом русле позвоночника, стекал меж ребер. Цепочка жетонов и четки переплетались вместе и болтались маятником над красивым лицом, бледным словно камея. Себастиан обхватывал его длинными пальцами, и был рад оказаться совращенным этим сладостным созданием, явившемся из ниоткуда, прямо к нему в руки. А потом инкуб забился под ним, затрепетал как лепесток на ветру, вспыхнул ослепительным золотом в перламутре пота, заплакал без слез, запуская когти в жирную, мокрую почву, и в последней судороге выдирая из нее пучок бархатцев вместе с корнями в черных комьях. Себастиан зажмурился, вдавливаясь острыми костями в благословенную мягкую плоть, принявшую его как проклятая земля обетованная, и в голове билось: ложь-ложь-ложь все ложь это не может быть грехом боже блядь как сладко это просто не может быть грехом боже боже Под ладонь попались рожки, Моран осторожно ощупал один, попробовал покачать. - Ну что, доволен, маленький, зловредный фавн? — Но тон Себастиана не намекал на злость. Уж кем-кем, а лицемером он не был. Его пальцы вычерчивали на плече инкуба свой узор против медового круга, притягивая его свечение. Создание хмыкнуло, не поднимая головы с мокрой груди любовника и не открывая глаз. - Вообще-то, фавн — мой отец. Моран не понял, то ли это была попытка имитировать человеческий юмор, то ли лучше вообще не вдаваться в подробности. Дождь утих. Ожившая зелень благодарно встряхивалась, роняя последние капли на два тела, прижавшихся друг к другу. Они лежали на желтом ковре, источающим тепло земли, и Себастиан еще не успел наскрести в своей душе стыда за смятые цветы под спиной, за воздух, каждый глоток которого был как крепкий ликер, за то, что он чувствовал себя таким сытым — не опустошенным, а переполненным — влагой дождя на искусанных распухших губах, прошедшим ливнем, небом, льнущим к щекам, и самой распутной и щедрой благоухающей весной. Моран смотрел вверх, в груди щемило от звезд, их яркости; высоты, ощущения силы и потерянного времени. Инкуб, казалось, заснул. Его кожа светилась ровно и слабо. Все каноны, догмы и проповеди разлетелись в пыль из-за создания с личиком мертвой Офелии, чьего дыхания Моран даже не мог расслышать. - Как мне называть тебя? — спросил Себастиан и провел костяшками по гладкой щеке. Тот коснулся его пальцев бездумным поцелуем, ресницы дрогнули. - Я же сказал, любым именем... Назови так, как звали того, кого ты любил. Моран набрал в грудь воздуха, чтобы сказать «никого», но в памяти воскрес образ золотистой кудлатой борзой его отца. - Джим. - Пусть так, — легко согласился новонареченный и повел плечом. Одним неуловимым движением он сполз по Морану и перетек ему за голову. Быстрые пальцы пробежались по векам, губы ткнулись в лоб, шафранное свечение скрыло горизонт. Себастиан перекатился на живот, надеясь поймать шаловливую руку, и обнаружил... что «Джим» исчез. Хвост рептилии прошуршал в траве. - Эй? — Себастиан сел, оглядываясь, но нашел только ночь; и птичьи крылья захлопали высоко в кронах. Моран утер воду с лица и принялся собирать свою одежду. Сунув руку в карман брюк, он нашел там пачку с одной сигаретой, той марки, что курил еще в армии, и зажигалку. И, оторопело глядя на эти нехитрые дары, почувствовал, что его железное распятие, скованное из ошибок юности, из добрых, но неверных помыслов начало разрушаться, как всякое железо, подвергаясь коррозии, хочет вернуться домой. Он не спешил обратно, медленно взбираясь по холму к церкви и выпуская дым. Руки еще немного дрожали от непривычной тяжести, спину щипало от соприкосновения с тканью. Застегнутый не на ту пуговицу, промокший насквозь и пахнущий сексом и дождем, он подошел к дверям, но никто не вышел навстречу с факелами и вилами. Не собралась толпа негодующих прихожан, своды нефа не рухнули на голову, и даже сестра Лаура, оказывается, не просыпалась. Себастиан только что узрел сокровенную тайну мира, настоящее чудо, которое, возможно, всегда было здесь, а мир и не соизволил возмутиться. Вообще не заметил. Моран оставил для сестры записку и уехал домой. Не зажигая света, он присел на свою кровать и вдруг только сейчас обратил внимание, насколько обстановка комнаты убога и угнетающа, словно спал здесь не молодой мужчина, а оканчивающий свои дни старик. Затертый пол и серые стены, шторы — ветхая кисея, паутина в углах, и комнатные растения медленно жухли, словно им было недостаточно воды или света — даже они не хотели оставаться в доме, хозяин которого сам добровольно отказался от жизни, надеясь, что отдав ее в залог, получит рецепт безоговорочно правильной судьбы. Себастиану долго не удавалось уснуть, его тело и мысли находились в смятении, а кости черепа ощущались размягченными и бесконечно растянутыми, и только перед рассветом он впал в дрему. Он не смог заставить себя появиться в церкви, отговорившись тем, что простудился вчера. Моран давно разучился краснеть но, казалось, ступи он на порог, все тут же узнают, почувствуют, учуят, что крестик припекся к расцарапанной груди, что чистая новая униформа скрывает ребра, ноющие от того, как крепко неведомое существо сжимало их бедрами, как Себастиан рычал и подвывал, лежа на нем, взрывая коленями землю, и как он жалеет о том, что это закончилось слишком быстро. Моран не вставал с постели полдня, нежась под простыней от сладостной ломоты в мышцах. На предплечьях и спине тоже остались синяки и широкие ленты царапин, губы обметало тонкой пергаментной корочкой, а под ногтями осталось меркнущее на свету въевшееся золото — можно подумать накануне он подновлял забор волшебной краской. Вчерашняя одежда, с которой облетели засохшие травинки и лепестки, пыльным золотящимся комом валялась у кровати. Уже под вечер Себастиан заклеил мокрые царапины пластырем перебрал свое оружие (это всегда действовало на него расслабляюще), вытащил цветы на веранду, надеясь, что там они, может быть, воспрянут, и оборвал к чертовой матери старые шторы. Новые он вешать не стал — не нашел их в доме, зато вымыл окна и распахнул их настежь, подспудно ожидая, что кто-нибудь вспорхнет к нему на подоконник. Неделю Моран «провалялся больным», выполняя рутинную работу по дому, до которой раньше не доходили руки. Вокруг ничего не изменилось, и сам он не начал сиять, но он словно снова позволил себе дышать. То, что случилось у поваленного дерева ошеломило его, повергло в шок, выбило замковый камень из арки его прежних убеждений, и пленило его навсегда. Гость из ниоткуда соблазнил Морана, совратил его, склонил на свою сторону, — какой угодно термин — в этом была его цель, но не смысл. Он просто хотел показать Себастиану, чахнущему от одиночества, насколько мир может быть чувственен, широк, ярок и гибок, как много еще в нем осталось удовольствия и красоты — хватит даже для такого, как он. Особенно для такого, как он. И если это и есть зло, то Моран умывает руки. Но, так или иначе, ему пришлось вернуться к своим обязанностям. Свадьбы, похороны; пестрые группки людей больше не вызывали отторжения и глухого раздражения. Чувство вечного угнетения пропало, Моран не пытался отыскать в себе искренности, признав наконец, что ее и не было никогда, а только замаскированное самобичевание. Себастиан расправил плечи, сняв с них груз сожалений. Он проводил по своей груди острым лезвием и, куря сигарету, наблюдал, как кровь сбегает вниз и капает на ступеньки крыльца. Глупые муравьи вязли в маленьких алых лужицах, а Моран смотрел на заходящее солнце и думал, что кровь у всех одинаково красная и теплая. Боль и слабость больше не беспокоили, но тело Морана тосковало по «Джиму» каждый день, и каждую ночь Себастиан мечтал снова прижать его к груди и войти в него. На ладонях сохранился запах его кожи, но Моран с удивлением понял, что забыл, как инкуб выглядел. Внутреннее зрение сохранило каждую деталь: форму пальцев и маленькой грязной ступни, завиток ушной раковины с золотыми кольцами и мягкую впадину живота, но вместе они не складывались. Моран помнил как ощущались в поцелуе его губы, но не помнил улыбки, помнил большие глаза внимательной птицы, но не помнил их цвет, помнил податливость и ложную хрупкость его тела, но очертания расплывались. С наступлением вечера Себастиан приходил на то место, его непреодолимо тянуло туда, но ожившие бархатцы лишь покачивали беспамятными головками. Он растягивался на поваленном дереве, заложив руки за голову, и слушал жужжание слепней и стрекоз. Зелень потеряла сочность — дождя снова давно не было. Бесконечные дни стелились по глади бытия. По понедельникам Моран ухаживал за садом. Цветы превратились в завязи плодов, он срывал их на пробу, еще совсем незрелые, и от свежей кислоты сводило оскоминой зубы. Когда яблоки потяжелели, вобрав в себя весь сок самых длинных дней середины лета, Моран с сестрой Лаурой и еще одним мальчиком, забегавшим время от времени помогать, собрали их в большие плетеные корзины, оставив только самые спелые и красные на верхушке, до которых было не дотянуться. А когда, в конце августа, и они перезрели и, попадав на землю, начали гнить, Он пришел в последний раз. Моран лежал на своей кровати. В его руках была книга, но он ее не читал. Он прилег прямо в одежде на полчаса, но заснул и не заметил, как сумерки сгустились и переросли в ночь. Ветер проникал в комнату безмолвно, а садовые фонари, питавшиеся солнечным светом, уже успели его отдать. Не они разбудили Себастиана, и не дуновение от окна он почувствовал на своем лице. Моран повернул голову, прижимаясь щекой к теплу — оно брезжило ярко-желтым — и разлепил веки, тут же зажмурившись. На краю постели, тихо сомкнув обнаженные колени, сидел «Джим». Он действительно был здесь, и все что Моран успел забыть: и нечеловеческие черные глаза, беззащитные и хищные одновременно — у рептилий такие глаза, у кошек и сов — не у людей; клыки и когти и костяные выступы на голове. Шафран и золото. Он смотрел на Себастиана задумчиво, и да — он сиял. Во всех смыслах. Моран поднялся на локтях часто моргая, не в силах отделить реальность ото сна. - Только не говори, что и на этот раз не звал меня. — Инкуб наклонился над ним. Его голос распустился посреди комнаты как ночная лилия. - Звал, — беззвучно шепнул Моран, враз охрипнув, — звал, — повторил он громче, и сонно сжал своего гостя в объятиях, роняя его на себя, и опрокидываясь на спину вместе с ним. Себастиан обхватил его руками и коленями, притягивая к себе за ковкую поясницу, и уткнулся лицом в шею, наслаждаясь свежестью кожи и биением живого пульса под ней. Моран водил ладонями по телу инкуба, смешивая, стирая и переливая узоры в сияющую реку, а «Джим», мягкий и горячий, продавливал ему грудную клетку своими вздохами. Высокий лоб инкуба как по мерке пришелся к изгибу морановой переносицы; они столкнулись зубами, дыша друг другу в рот. - Ты опять пахнешь ладаном, — дыхание инкуба сушило губы, — совсем не прислушался к моим словам, а я-то распинался... И теперь Моран не стал его слушать, он подхватил «Джима» под затылок и запустил язык ему в рот, ослепнув от головокружения и пляшущего света. В его губах, руках, в расширяющихся ивовых ребрах, во всем теле не было ничего человеческого — ни брони притворства и фальши, ни желания возвыситься над партнером, одно звериное желание отдаться, принести себя в жертву, раскрыться как устрица весь, сразу, так, что останется только вычерпнуть языком дрожащую бескостную сердцевину. Он был тайной, но лежащей прямо на протянутой ладони. А еще Моран знал — больше он не придет, знал это так же точно, как то, что скоро наступит осень, чье холодное дыхание он уже чувствовал у озер. И укрыться с ним в этой последней августовской ночи было все равно что ступить в топкое болото — черную жижу, как лечь на шкуры освежеванных на снегу зверей, или упасть в разрытую могилу, но обнимал "Джим" так преданно, будто сам падал в пропасть или сожалел, что живет вечно. Инкуб освещал всю комнату, изливая тихую колеблющуюся ауру, Моран коснулся губами его уха, заставив шелохнуться золотые колечки, и признание излилось так же легко. - Я люблю тебя, — сказал Себастиан, не чувствуя ни поражения, ни смущения. Это было правдой. Легко влюбиться в уходящее лето, когда ты еще сам молод, и в душистый ветер, бросающийся в Атлантику со скалы. "Джим" страдальчески изогнул брови, словно эти слова причинили ему боль. - Не надо... — он уперся руками Себастиану в плечи, скупые подвижные линии, плывущие его по лбу обозначили грусть. Моран накрыл слабую руку своей, притягивая его к себе, и "Джим" покорно повис на его шее. - Не уходи сейчас, — попросил Моран, глядя поверх его головы в окно на луну, — останься, я хочу запомнить тебя. - Запомнить?— Инкуб отстранился и заглянул в глаза. Моран взял его текучее лицо в ладони, тень сомнения вылепилась на нем. - Да... ты — самое удивительное, что я видел в жизни, но ты уйдешь и я снова тебя забуду... Джим, словно решал что-то про себя. Он вздохнул и осветил воздух ярче. - Ну, смотри, — сказал он наконец, отсаживаясь, — только сначала включи свет. Моран удивился, но не стал переспрашивать. Он протянул руку к ночнику и начал поворачивать тумблер, глядя как вольфрамовая нить в лампочке, раскаляясь оранжевым, желтым и белым, наполняет стеклянную колбу светом. А Джим начал затухать. Узоры замедлили свой бег по коже, побледнели и угасли без следа. Моран прибавил еще света, и не мог понять, то ли глаза обманывали его все это время, то ли маленький пересмешник что-то мудрил с его сознанием. Поодаль от Себастиана, опустив плечи, сидел самый обычный молодой человек с блудливым нежным лицом, истонченным обкатанными как сахар скулами. Его нервные беспокойные пальцы, слабая тень щетины на подбородке, синяки на коленках и безволосая грудь с темным родимым пятнышком сбили бы с толку кого угодно. Такой парень мог забраться на высокий табурет в любом баре, спокойно пройти по людному проспекту, и никто не заподозрит, что случайно толкнул плечом древнее создание, старше чем библия. - Боже... — Моран тронул его лоб, пригладил темные, влажные от пота волосы к крупному гладкому черепу. Что-то неправильное и пугающее было в том, как нечеловеческое существо скопировало облик инфантильного и милого сына Адама. - Так? — инкуб улыбнулся, показав ровные и белые, лишь чуть длинноватые зубки. Себастиан подумал, что убил бы за глоток чего-нибудь крепче воды, чтобы как-то устаканить свои мысли, а "Джим" словно их прочел, и успокаивающе поцеловал в щеку. - Давай выпьем чего-нибудь, у тебя найдется? — Моран сжал переносицу, помотав головой, спиртного в доме он давно уже не держал. — Поищи как следует, — посоветовал инкуб, — может, завалялось где. Моран был уверен, что — нет, но спорить не стал, слез с кровати и наугад пошел в ванную. Избегая зеркала, посмотрел в аптечном шкафу, а потом, по наитию, сунул руку в корзину с грязным бельем, и изумленно замер, когда пальцы наткнулись на гладкое стекло. В задумчивости он вернулся в комнату. - И что это? Спросил он, поворачивая зеленую запыленную бутылку этикеткой. Инкуб пожал плечами и криво усмехнулся. - Это волшебство, Себастиан. Пойдем на воздух? Моран взял со спинки кровати свою старую серую футболку и бросил ее "Джиму" на руки. Со сливочной мягкой кожей, не украшенной орнаментом, тот выглядел по-настоящему по-человечески голым. На крыльце Моран присел на ступени, а Джим — теперь Себастиан мог его так называть — забрался к нему на колени, словно они делали так всегда, на протяжении многих и многих летних вечеров. Моран закурил, откупорил бутылку, глотнул, и передал ее Джиму. На вкус его волшебство оказалось абсолютно реальным, жгучим и дрянным. Инкуб присосался к горлышку, будто всю жизнь только этим и занимался, отобрал сигарету и затянулся. Себастиан вздохнул, прикоснувшись щекой к его виску, ловя отголоски его странных воспоминаний: огонь и мрамор, холодные кельи. А теперь его, Морана, дом, сигареты и джин. Просто какая-то языческая тайная вечеря. Но кем бы Джим ни был, Себастиан хотел видеть его именно таким: ерзающим на коленях осязаемой земной тяжестью, теплым под заношенной тканью, пахнущей им самим. Моран поглаживал его через одежду, тискал как самого простого мальчишку, а инкуб охотно подставлялся и жался всем телом. Он отставил бутылку и послушно поднял руки, позволяя задрать майку до подмышек, и уложить себя прямо на дощатый пол. Моран целовал его плечи, а тот стонал мягко и тихо. Себастиан раздвинул языком его уступчивые губы, не чувствуя больше острых зубов, хотя, несмотря на то, что его собственные губы снова кровоточили не был уверен, чувствовал ли их раньше. Инкуб улыбался, когда Себастиан проводил пальцами по его лицу, лип к Морану ладонями, когда он вводил в него член, и до самого конца не отводил утягивающего взгляда. Моран сдерживал движения бедер, ощущая под своим животом глубокую отдачу в теле Джима, и так легко было представить, что они просто обычные любовники за закрытыми дверями, и никакого белого воротничка и сияния, и никому не надо уходить. Они покачивались вместе на подстилке из чернильных теней, дарили друг другу медлительные ласки, захлебываясь душным сладким воздухом, а потом инкуб издал вздох, полный чувственного страдания и вцепился пальцами в переплетшиеся на шее Себастиана жетоны и четки, натягивая их на себя. Моран обреченно застонал, ему показалось, что над его головой взошло раскаленное желтое солнце. Инкуб сжался на нем и сжал кулак; армейская цепочка выдержала, а старая истершаяся бечевка — нет. Четки лопнули, бусины брызнули во все стороны и раскатились по полу. Крупный серый мотылек с мясистым тельцем шлепнулся на влажный лоб Джима, Моран смахнул его в сторону, и насекомое, словно пьяное, поднялось на одном крыле. Себастиан дотянулся до бутылки с джином, обжег исскусанные губы одним глотком, и поделился им с любовником, приникнув к его рту. Инкуб дрожал, слабея под Мораном, а внутри у Себастиана разливалась горечь. Не от алкоголя, нет - от того, что луна плыла над полем, выцветая, и от того, что роса уже осела в траве. Джим выполз из-под тяжелого тела, и Моран заботливо оправил на нем свою майку. Они долго сидели на ступенях; молчание впитывалось в землю под ногами. Моран все не мог отпустить инкуба, боясь что тот исчезнет прямо у него из рук. - Почему ты не можешь остаться со мной?— Шепот Морана едва ли заглушил пение сверчков. — Я всегда буду жить здесь, буду ждать тебя здесь. Каждое лето. Инкуб отрицательно покачал головой, вытягивая нитку из рукава. Браслеты, которые все еще были на нем, больше не светились. - Я хочу, чтобы ты уехал и никогда не возвращался. - Мне... теперь мне трудно будет забыть тебя. - Кто я? - Я не знаю. - Что будет с тобой если я останусь? - Я люблю тебя. Инкуб, смотревший за горизонт, чуть повернулся. Все та же уютная растянутая футболка, покатая линия плеч, короткие блестящие ноготки, размохрившие длинную хлопковую нить, но часть его истинной природы проступила в лице, ставшем бледным наслоением разных личин. Лукаво косящие, проницательные глаза — два полнолуния в негативе — принадлежали сразу тысяче людей, проживших длинную жизнь от колыбели до могилы, и всем зверям отстрелянным и попавшим в капкан. - Не надо. — Губы, произносившие множество имен в разных временах растянулись в улыбке, но он и вовсе будто молчал, только сверчки раскричались, и ветер зацепился за куст жимолости, а может, вдалеке снова собиралась гроза. Себастиан сжал бутылочное горлышко. - Останься хотя бы до рассвета. Инкуб опустил голову и грустно рассмеялся. - Мой храбрый тигр, мой глупый святой Себастиан... Он соскользнул со своего места и Моран поймал его за руку, не пытаясь больше остановить, просто на прощание. - Оставь мне что нибудь на память... незнаю... что угодно. Джим подумал секунду и кивнул. Моран почувствовал, как между их сомкнутых ладоней разгорается тепло, разрастается и делается невыносимым как раскаленный гвоздь, но он терпел. Инкуб сам медленно отнял свою ладонь, спускаясь на ступеньку ниже. - Я увижу тебя еще когда-нибудь? - спросил Моран, не надеясь ни на что. - Во всем, — с нежностью заверил Джим. Он не растворился в воздухе, не обернулся ящерицей или еще кем. Он просто сошел с крыльца в высокую траву, такой маленький в неуклюжей старой футболке, и пошлепал, полуголый и босиком. Отойдя, он обернулся, помахал Себастиану и медленно пошел дальше. Ярдов через десять, он стянул футболку и бросил ее на землю, вот теперь начиная сиять. Он удалялся, превращаясь в размытое пятно, в точку, и исчез. У Морана в мозгу так и отпечатался его образ: миниатюрный юноша, стоящий по колено в высокой траве и машущий ему белой ладошкой. Себастиан посмотрел на свою ладонь — вразрез линиям жизни и сердца красовалась спираль с точками, какие в обилии украшали инкуба в его истинном облике, словно выжженная лазером. Моран вернулся в дом, ужасающе пустой и темный, и прошелся по всем неприветливым комнатам; разделся, аккуратно сложил сутану и оставил ее на столике в спальне. Он нашел в шкафу джинсы, спортивную кофту с капюшоном, и забрал из сейфа свои скудные накопления, вместе с документами и тем пистолетом, на который у него была лицензия. В ванной Себастиан принял душ, оделся, залил антисептиком и заклеил пластырем обожженную ладонь. Он никому ничего не сказал, не позвонил и не оставил записки — он запер дом, взял с собой остатки джина и сигареты, и сел в машину. Он собрался в Дублин, но, в конце концов, оказался в Лондоне. Себастиан перестал задумываться о правильности и неправильности своих действий, и, принимая решения по велению сердца, просто жил. Он вернулся к отправной точке, отслужил еще восемь лет по контракту, пропахал на брюхе весь Дальний Восток, и уволился лишь потому, что скопил достаточно денег. Но не бывает бывших: наркоманов, проституток и солдат. Эхо войны донеслось до него и в столице. Это произошло как-то само собой — из-за денег он согласился однажды на предложение прикончить одного оборзевшего ублюдка, потом еще одного, и случайно заработал репутацию, а потом она начала работать на него. Он поселился в огромной и полупустой монохромной квартире в Кенсингтоне, по-прежнему жил один, не нуждаясь больше в друзьях, и выглядел непозволительно молодым со своими выгоревшими добела волосами, телом, гибким как стальной прут, и широкой ослепительно-холодной улыбкой. Себастиан все еще искал Его в толпе, высматривал в каждом миниатюрном брюнете, с шалым взглядом. Но никто из них не был им. Ни у кого не было таких порочных глаз; все они оказывались обыкновенными - ласковыми, простодушно-распутными и пустыми внутри. Моран бросил ключи на столик в холле, сумку — у ног, захлопнул дверь и прислонился к ней спиной. Наконец-то дома. Он высадился на Британскую землю после двойного перелета и вымотался той хорошей, правильной усталостью, какая бывает после удачно выполненного дела. Впервые он изменил своему правилу «я работаю один», но с этим заказчиком Моран имел дело уже не единожды. Это был его постоянный работодатель, точнее, как раз самый непостоянный (он то пропадал на месяцы, то объявлялся среди ночи), но Себастиан вышел на него еще в первый год после увольнения, и тот неизменно выполнял свою часть договора без отступлений. Не скупясь, брал на себя неустойки и дополнительные расходы. Работать на него было нелегко, но приятно. В этот раз Моран вместе с другими парнями нанимателя на три месяца должен был вклиниться в личный штат охраны одного итальянского пидрилы (тот грохнул своего папапашу и успешно разваливал дело всей его жизни, закатывая на вилле кокаиновые вечеринки). Раскрыть свою личность Моран не боялся — все было организованно таким образом, что ни один из внедренных не знал, кто именно в огромной свите Эмилио «родной», а кто подставной. "Босс" был симпатичным ублюдком, законченным наркоманом и тем еще треплом. И сливать от него информацию ничего не стоило, что Себастиан и делал, а после убрал временного хозяина, подменив ему кокаин на чистый героин, и тем же вечером по инструкции вылетел домой. Моран открыл все окна, чтобы разогнать застоявшийся воздух. Он никому не оставлял ключей в свое отсутствие — терпеть не мог чужих людей в доме, и сразу же включил ноутбук. На кухне, на краю стола осталось полбутылки дешевого джина. У него сложилось что-то вроде ритуала на удачу перед длительными командировками: когда предстоял отлет он выпивал одну половину, а когда возвращался — вторую. Его куртка, нагретая итальянским солнцем, теперь пропиталась влагой, и он скинул ее на спинку кресла. От окна тянуло сквозняком. Моран налил себе полный стакан — чего скупиться; включил лампу. Когда долго живешь на одном месте, дом волей-неволей начинает обрастать мелочами хозяина. Моран не привязывался к вещам, зная, что с его работой может в один момент лишиться их всех вместе с жизнью, но эта лампа — желто-оранжевый стеклянный шар размером с голову младенца — была ему дорога. Лондон и так не блистал красками, а зимой и осенью особенно, и ее теплый свет согревал его и напоминал о далекой августовской ночи в Ирландии. Крышечка в подставке открывала маленькое пространство-шкатулку, там лежал старый крестик на оборванной и завязанной на узелок веревочке и еще более старые военные жетоны — два истертых тусклых кругляша. Забавно - Моран за одну жизнь успеть побывать солдатом, священником, снова солдатом, наемным убийцей, а между делом еще и писателем; да, Себастиан написал книгу об охоте на крупных хищников, ведь у него скопился солидный опыт в этой области. И он подумывал написать вторую, если будет время. Он посмотрел сквозь стакан на лампу - теплый, золотистый шафран оживил льдистую радужку - сделал глоток и выдохнул. - С возвращением, Бастиан. Просматривая почту Моран обнаружил одно непрочитанное сообщение от работодателя, видимо оно было отправлено когда он сидел в самолете. Добрый вечер. Надеюсь, вы хорошо долетели. Я наблюдал за вашей работой с первого дня нашего сотрудничества и теперь готов сделать вам предложение, от которого невозможно отказаться. Если заинтересованы, а я уверен, что да, приходите завтра вечером в Тэйт Модерн. Он (а может быть, даже она) никогда не подписывался. Никак. Моран узнавал его по манере речи. «Как я узнаю вас?» — отбил Себастиан по клавишам. Ответ, пришедший мгновенно, его насторожил. Я узнаю. И следом тут же: Нет, мы не виделись, можете не беспокоиться, но я пойму, что вы — это вы. Моран пожал плечом: почему бы и нет, он в любом случае ничего не теряет. Потихоньку собираться Себастиан начал часов с четырех, черт знает, во сколько у этого парня начинается вечер, но сам он не привык вылезать на улицу до заката. Он зашел на сайт галереи и узнал из него, что сегодня стартует крупная выставка одного авангардного художника. Наверняка яблоку негде будет упасть. Это хорошо, людное место своего рода заверение "я не хочу тебя подставить". Подъехал он только в седьмом часу, но, особо не торопясь, завернул в кафе, выпить и посмотреть на холодную ленту реки в огнях набережной — тусклых, голубых и зеленых огнях, плавающих на воде как кубики льда для виски. Народу в галереи действительно было не протолкнуться, но официальную часть — открытие выставки — он, к счастью, пропустил, и большинство гостей уже разбрелись с бокалами шампанского, обмениваясь впечатлениями, переговариваясь и смеясь. И как только тот, кто его искал собирается его узнать? Впрочем, не Морана проблема. Он по привычке внимательно рассматривал всех, мужчин внимательнее женщин, и мельком глянул на экспозицию. В живописи Себастиан разбирался поверхностно, хоть и весьма сносно, но аляпистое многоцветие в стиле Джексона Поллока его не привлекло, и он отправился бродить по залам. Вскоре яркий люминесцентный свет его утомил и Моран свернул наугад туда, где потемнее и потише, а посмотрев на представленные работы, понял почему. Фото разного рода человеческих уродств, фрагменты быта маргинальных слоев общества и ужасы войны. Одна черно-белая фотография привлекла внимание Морана, и он подошел ближе: не опознаваемый современный город, полуразрушенная взрывами улица и мертвый солдат с безобразно развороченным черепом на фоне абсолютно целой витрины дорогого женского белья. Сколько подобных контрастов он перевидал вживую... Он стоял, думая обо все сразу и не о чем, когда услышал, что кто-то подошел сзади и остановился в шаге от него. - Достаточно мрачно, вы не находите? Разве искусство не должно украшать? Приятный переливчатый голос дернул какую-то струну внутри Морана, но он не обернулся. - Искусство никому ничего не должно, как по мне, так это просто способ самовыражения. А вообще, я не специалист. - А в чем же вы специалист? — любитель поговорить зашуршал одежной, видимо, сунул руки в карманы, не собираясь уходить. - В других областях, — уклончиво ответил Себастиан. Седьмым чувством, абсолютно ясно он понял, что встреча, ради которой он сюда пришел, состоялась. И понял, что собеседник это понял тоже: - Так что же, будем дальше танцевать танец вежливости, или можно перейти к делу, как по-вашему? - К делу. Моран все смотрел на мертвого солдата, но фотография находилась под антибликовым стеклом, которое ничего не отражало. - Так вот вам мое предложение. Все просто: вы работаете на меня, и только на меня. Все что вы делали до этого, но для меня одного. Я, знаете ли, собственник. Моран обернулся, и прирос к месту, перестав видеть свет и слышать звуки, мгновенно возвращаясь в Керри, на крыльцо своего старого дома, где он махал крошечному огоньку обожженной ладонью. Перед ним стоял Джим. Немного встрепанный, как любовник только что поднявшийся с постели - именно такой, каким Моран видел его в последний раз, каким он позволил себя запомнить. Немного странно было видеть его в одежде — темные джинсы, серый кардиган на пуговицах, легкое пальто — но это был он, его Джим, не ставший старше ни на час. Темноволосая голова склонилась в вопросительном жесте. - Так что же вы задумались? Моран тяжело сглотнул, со стороны услышав свой ответ. - Я согласен. Он согласился бы на что угодно, лишь бы выкроить еще минуту времени, чтобы стоять здесь и таращиться на своего ночного, дождливого соблазнителя. - Ну и чудно, — наниматель протянул руку для пожатия, — зовите меня Джим, мистер..? Моран как во сне взялся за его ладонь а все внутри надрывалось: "Джим, Джим, это же я! Неужели ты не помнишь? Я столько искал тебя, и нашел!" Но, конечно же, это был другой человек. В черных глазах ни единого проблеска узнавания, на лице легкое вежливое замешательство, улыбка спокойная и прохладная, в мочках ушей и в хрящиках ни следа маленьких шрамиков-точек, которые остаются у тех, кто десять лет назад носил сережки, а потом снял. Но, боже ты мой, как же он похож! - Себастиан, — наконец назвал Моран себя. Джим задержал свою руку в его чуть дольше, чем надо, а потом нахмурившись, словно что-то почувствовав, взял его за кисть, и, развернув кверху ладонью, всмотрелся в келлоидную спираль. - О, какой интересный шрам, первый раз вижу такой, расскажете как-нибудь его историю?