Часть 1
18 января 2015 г. в 01:43
Каждое утро обнаруживая себя в кипенно-белом белье на режущих глаз своей белоснежностью подушках, сложно не потерять рассудок, даже если ты гений.
Особенно если ты гений.
Иногда ему хочется просто залезть на подоконник и с силой толкнуть старую раму обеими руками — тогда окно с тихим скрипом откроется, и осенние воздушные массы, наполненные преюще-сладким ароматом красных кленовых листьев и высохших яблок, проникнут внутрь комнаты.
Но подоконник слишком высоко от пола, а яблоки дают на завтрак и обед по четвергам и субботам.
На маленькой белой тумбочке стакан с водой, рассыпающаяся на странички книга с загнутыми уголками, голубиное перо и недостающие частички пазла.
Это такая игра — прятать в карман несколько деталек до игры, а после, когда всё собрано, начинать искать утерянные квадратики по всей комнате, заодно убирая вещи на их места. Потому что иначе лень, а беспорядок образуется регулярно каким-то магическим образом.
Когда всё убрано, можно вытащить две-три детали из кармана, если они не выпали в процессе уборки, и положить их на край тумбочки в знак того, что ты не схалтурил и сегодня.
Самое сложное в этой игре — не нарушать правила, честно искать потерянные фрагменты картинки, заодно наводя порядок, потому что иначе теряется смысл затеи, и...
«Я никогда не буду играть с теми, кто жульничает и пытается придти к выигрышу нечестно».
Из уст Мелло, стоящего в центре двора и рассматривающего футбольный мяч крайне критическим взглядом, эта фраза звучала властно и по-настоящему. Так, словно бы она принадлежала ему.
Когда Ниа шепчет это обескровленными губами самому себе, всматриваясь в своё отражение в большом зеркале на дверце шкафа, слова получаются мёртвыми и глухими, и дело вовсе не в голосе.
Ниа любит сложности, но ему лень с ними справляться.
Ниа любит какао, но ему не хватает желания протянуть чашку второй раз.
Ниа любит рассматривать пальцы Мелло, сидящего прямо напротив него через стол, но желание сообщить об этом пропадает раньше, чем успевает появиться.
Собственно, в пальцах нет ничего особенного, кроме того, что они невероятно тонкие, прямые и длинные, с выбеленными морщинистыми косточками, розовато-белой тонкой кожицей между ними, с идеально подстриженными ногтями прямоугольной формы, с маленькой родинкой на мизинце левой руки и едва заметной царапиной на большом пальце.
Ниа сжимает в руке ложку и пытается сосчитать, сколько негодных тёмных рисинок попало в молочную кашу.
В его фантазии прямо сейчас Мелло отталкивает свою тарелку в сторону и смотрит на него голодным взглядом меньше, чем длится секунда. Потому что потом в его фантазии Мелло перелезает через стол и хватает его за запястье очень сильно, почти продавливая его насквозь, и тащит за собой в коридор под зомбо-удивлённые взгляды детей и нянечек.
В его фантазии Мелло настолько сильно вожделеет его, что начинает рвать на нём одежду не доходя до комнаты. Мелло тяжело дышит от возбуждения и пожирает глазами его всего, такого маленького и хрупкого, и, может, впервые краснеющего в жизни, и тянет за волосы, чтобы он, наконец, обнажил тонкую беззащитную шейку с нервно подрагивающим кадыком...
В его фантазии, он слабо защищается, пытается оттолкнуть тяжёлое потное тело от себя, но в итоге всё равно вцепляется пальцами в чёрную ткань футболки Мелло и тянет его на себя, желая ощущать ещё больше, хотя больше, наверное, невозможно. Он кажется себе глупым, ограниченным и недоразвитым, когда начинает плакать только из-за того, что холодный извивающийся язык касается каждого соска по очереди, а эти идеальные в своей правильности пальцы сжимают его живот и спину, прощупывая кости.
В его фантазии Мелло всё-таки с трудом справляется с собой и, оглядывая исцелованного, обслюнявленного и с мокрыми красными сосками его, закусывает губу, чтобы не начать дрочить прямо здесь, в коридоре, куда скоро выйдут все из столовой. Мелло часто сглатывает и облизывается, пока ведёт на заплетающихся ногах Нию к себе в комнату, где, конечно же, нет ни единой белой вещи, и это прекрасно до головокружения, где, безусловно, абсолютный порядок, и пахнет терпким алкоголем и воском, где плотно задёрнуты шторы, не пропускающие свет, и где Ниа, наконец, может спустить до пола свои штаны и сделать шаг навстречу полуголому Мелло с какой-то разноцветной набедренной повязкой, который тянет уголок губы в привычной ухмылке, только на этот раз она не презрительно-равнодушная. На этот раз в этой ухмылке, освещаемой всплесками свечного буйства, неподвластному желаниям Ниа, в этот раз в ней столько жара, что хватило бы, чтобы растопить Аляску.
В его фантазии Мелло тоже неподвластен ему, в его фантазии Мелло вальяжно приближается ровно настолько, что между ними расстояние можно измерить длиной стоящих членов, которые почти соприкасаются, в его фантазии Мелло облизывается не как человек, потому что слюна капает прямо на Иисуса на его розарии, что бессмысленно мотается на блестящей от пота гладкой груди, капает и стекает дальше, на живот, пока не заканчивает движение в ямке пупка.
В его фантазии ему должно быть противно от того, что это слюни, и это гадость, но он приоткрывает рот и трогает пальцем влажную дорожку, а после погружает палец себе в рот, смотря в потемневшие от царящего полумрака комнаты и страсти глаза. Мелло чересчур обольстителен просто потому что это Мелло. Потому что он смотрит так и хмыкает так, и склоняет к плечу голову, не разрывая зрительного контакта, и, само собой, мелко часто вздрагивает от этого захлёстывающего желания, горячей лавой поднимающейся из самого низа живота.
— Я боюсь, Мелло... Ты же будешь нежным, Мелло? — его голос не срывается, не дрожит и не является жалким ни капли.
То есть, всё наоборот.
— Нет, — издевательски-соблазнительно, с плохо прикрытым смешком отвечает немец, и обхватывает левой рукой собственный член, а правой...
— М-мелло, не надо... Мелло...
— Я буду делать с тобой всё, что захочу, и не думай, что смеешь просить меня остановиться, Ниа... — это слишком сладко, слишком приторно для простой клички, и, чёрт возьми, Мелло, не называй меня так, не нужно, но...
В его фантазии Мелло по-звериному быстро и точно бросается на него и швыряет на чёрный матрас безо всяких простыней и подушек, голый чёрный матрас, который обжигает нежную кожу на спине и на котором он выглядит невинным в совершенстве. Потому что только белое на чёрном создаёт ошеломляющий контраст, потому что только угольно-чёрное способно поглотить ослепляюще-белое, потому что только ад бросает вызов раю, и в его фантазии Мелло — прекрасное воплощение самого омерзительного разврата, похоти и извращений, Мелло с изображением сгнившего еврея на кресте, конечно же, самая изощрённая издёвка над религией, что только могла появиться на свете.
В его фантазии Мелло потрясающий и без рогов или хвоста, или ещё какой-нибудь дурацкой атрибутики, Мелло больше чем дьявол или демон, Мелло — исток добра, отталкивающего своей искренностью, и зла, влекущего за собой шуршащей красочной обёрткой. Эту конфетку съешь в любом случае, что бы там ни было под яркостью бумажки — пускай даже кусок разлагающейся человечины или собачьи кишки. Будь Мелло обмазан с ног до головы кровью или дерьмом, это бы не имело значения.
В его фантазии Мелло вдавливает его запястья до синяков и нависает сверху, и голубые глаза слишком часто меняют цвет, а беснующийся высунутый язык, манящий, подрагивающий и такой тёмно-красный требует немедленного обладания всем маленьким Нииным ртом. В его фантазии он целиком и полностью в руках Мелло, в руках средоточия всего самого противоречивого в мире, в жилистых сильных руках несправедливости и попрания законов, в руках того, кто выше и преступников, и правительства, просто потому что он вообще вне всей этой бессмысленной и малозначимой мути, потому что он держит мокрый от смазки член Нии в своей горячей сухой ладони и не позволяет двигаться, только постанывать и хотеть его всем существом...
В его фантазии...
— Эй, Мэтт, ты обещал показать мне новую учебную программу на компьютере. Я поел, идём.
— М-м-м, — парнишка в полосатом свитере с горлом торопливо опускает ложку на стол и почти что выпрыгивает со стула, — ага, идём, я тоже поел.
На столе остаётся нетронутый йогурт, два печенья, горячий чай и почти полная тарелка каши, и Ниа брезгливо переводит взгляд на свой ещё тоже несъеденный йогурт.
«Глупый фанатик» — беззлобно шепчет себе под нос Ниа, незаметно вытирая мокрую руку о внутренную поверхность стола под скатертью.
Между делом невозможно не отметить исключительную белизну стен, потолка, пола, халатов нянечек и рабочей одежды повара, тарелок, чашек, скатерти, молока в чашке, двери, капель на ладони и собственных носков. Носки белее всего остального, кстати сказать.
Ниа рассматривает их пристально и щурясь на оба глаза, так, словно видит впервые. Впрочем, он действительно видит их впервые такими белыми. Как сахар. Или соль. Или снег. Или волосы.
Его мир настолько пробелел, что он не выдерживает и громко смеётся, заставляя засыпающего соседа вздрогнуть и всё-таки не упасть носом в чашку, а уборщицу уронить швабру на пол и уставиться на него выпученными от изумления глазами.
— Белый, белый! Белый!!! — кричит, захлёбываясь от смеха, самый гениальный ребёнок и переворачивает тарелку с недоеденной кашей на пол, а потом убегает, оставляя недоумевающих детей и обслуживающий персонал ещё с полминуты тупо пялиться ему вслед, а потом продолжать свои занятия зомбически-сонно.
На маленькой белой тумбочке старая книга с закладкой-карандашом и стакан, наполненный водой до краёв. В тумбочке учебники, учебные пособия, раскрытые дела с маленьким белым крестиком в верхнем углу, снова учебники, тетради, учебные пособия, два засохших жучка и червяк, а в уголке набор булавок, белых ниток, иголок и бритв. Ниа считает, что у него белые зрачки и берёт то, что ему нужно, а потом сразу направляется в туалет и задёргивает защёлку.
— Белый... Он на другой стороне. Это как берега у реки. Один белый, — из кармана извлекается коробочка с бритвами, и это намного проще, чем казалось, — а второй, само собой, чёрный. А этот дурак думает, что середина — это чёрно-белый. Такого не существует, это смесь цветов... Глупая попытка, Мэтт. Чёрно-белый не ближе к чёрному, чем просто... белый.
Лезвие рассекает тонкую белоснежную кожу без каких-либо препятствий и совершенно безболезненно. Оно блестит и моментально окрашивается в алый, равно как и узкая щель пореза, откуда немедленно начинает течь и брызгать бьющая в нос железистостью запаха кровь. Рукав намокает первым, хотя Ниа кажется, что он весь уже в крови, и он опускается в быстро собирающуюся ярко-красную кровь на полу и довольно елозит, мараясь сильнее с каждой секундой. Запястье начинает пульсировать лишь на третьей минуте, а к тому времени обе руки уже изрезаны вдоль и поперёк, а вся одежда пропитана кровью насквозь, проблема лишь в волосах, которые сложно тереть холодными почти обездвиженными пальцами.
Ниа утыкается лбом в белый с красным квадратик кафеля и первый раз за пять минут чувствует боль в руках. Это заставляет его поморщиться и лениво закрыть глаза.
— Между белым берегом и чёрным берегом... река... и она красная, Мэтт. Только ты... об этом... не узнаешь... А я не белый, Мелло... Правда... Не белый... Правда... Больше никогда...
Из его кармана от судорожно-спазмозного движения выпадают три чёрные детальки, в своё время заканчивающие большой белый пазл с маленькой «L» в уголке.