Садовники душ человеческих

Мир движется вперед благодаря тем, кто страдает. (Лев Толстой) Каркедо легко узнает грузные шаги Хольцмана, спешащего в свою комнату, оборачивается и останавливает его жестом; не тратя слов на учтивое обращение, он выхватывает из рук Хольцмана папку с записями – тот раскрывает рот, точно желая возразить, но так ни слова и не произносит вслух, остается неподвижным, лишь смотрит с деланным равнодушием, как Каркедо перебирает страницы. Все записи на немецком, но его знания языка хватает, чтобы увидеть повторяющиеся слова и обороты, ничего нового: «нечувствительность к боли», «слабая социальная адаптация», «неспособность к контактам вне своего сообщества». Недели и месяцы наблюдений только подтверждают диагнозы, поставленные Каркедо в самом начале: перед ними не сумасшедшие – в сумасшедших всегда сохраняются черты человеческих личностей, как бы сильно они ни были искажены болезнью, а собранные здесь дети наводят на мысли об одержимых бесами, о нечеловеческих существах, носящих на себе человеческие обличья. Каркедо про себя зовет их чудовищами. Хольцман заботится о маленьких чудовищах как о собственных детях, но они лишь смеются над его заботой; сколько бы он ни штопал раны, чем бы их ни промывал, они не затянутся полностью, чудовища снова и снова вскрывают их, точно желая посмотреть, что у них внутри, они режут свои руки и ноги украденными из столовой ложками, заточив их об камни, или просто осколками посуды. Недавно одна из девочек куском стекла почти полностью срезала себе половые губы и клитор – так в клиниках делают с нимфоманками, чтобы те не занимались онанизмом, но едва ли девочка знает об этом; она смеялась, пока Хольцман стоял перед ней на коленях, прижимая марлевый тампон к ее ранам, марля не могла сдержать кровь, та текла по рукам Хольцмана, пачкая их. Поправляя очки, он развез кровь по правой дужке, Каркедо кажется, что он до сих пор видит на ней бурый след. Чудовищам нельзя помочь, Каркедо, в отличие от Хольцмана, это понимает. Можно кормить и поить их, следить, чтобы они больше не причиняли вреда ни самим себе, ни друг другу – но есть только один способ оградить общество от их тяги к деструкции: запереть каждого до конца его дней. Хольцман не понимает этого, он уверен, что сможет превратить чудовищ в человеческих детей, объяснить им, что такое страх, что такое забота, где проходит граница между правильным и ужасным. Даже зверя можно если не научить, то по крайней мере выдрессировать, наказывая за ошибки, но чудовища неспособны понять наказание, их забавляет то, что заставило бы других кричать от боли. Но Хольцман упрямо верит в человеческую душу, в грех и невинность, возможно, даже в бога – Каркедо слышал, многие евреи религиозны. Этот умный, рослый, быть может и сильный человек забавляет его своей наивностью. Он с усмешкой возвращает Хольцману его записки, тот прижимает их к груди, как величайшее сокровище – тонкий щит из бумаг и чернил, и историй о том, как дети вырывают друг другу ногти ради забавы. Каркедо дотрагивается кончиками пальцев до дужки очков Хольцмана, поправляя их в точности как свои собственные – чувствует на них засохшую кровь и снова не может удержаться от усмешки: чудовища пометили его как свою собственность: животные мочатся или испражняются, очерчивая границы владений, но для чудовищ этого недостаточно, к тому же им нравится кровь, они могут рисовать ей на стенах или слизывать с порезов друг у друга дни напролет. Хольцман почти стыдливо отворачивается, когда Каркедо опускает руку ему на плечо, и тот сразу же отдергивает ее – слишком откровенное прикосновение, лучше не позволять себе подобного; нежность легко входит в привычку, а здесь она будет неуместна. Развернувшись на каблуках, Хольцман молча уходит, а Каркедо вслушивается в эхо его шагов и кивает своим мыслям. Они еще увидятся сегодня, как минимум – дважды, сначала за ужином, а после – в его личной комнате; они не договариваются о встречах, но Хольцман приходит почти каждый вечер, даже когда у Каркедо не остается сил на физическую близость. Хольцман далек от того, что можно назвать красотой – его грудь, поясница и бедра покрыты жесткими седыми волосами, рыхлый живот отвисает, на боках заметны складки, а крупные, мощные кости проступают из по-стариковски дряблого мяса, но даже если бы у Каркедо был выбор – настоящий выбор, не только возможность заплатить за особые услуги слишком юному официанту из кафе в городе, до которого два часа езды – он не отказался бы от Хольцмана. Сексуальное влечение основано не только на физической привлекательности, дух может быть выше плоти даже в подобной ситуации. Как бы ни был умен Хольцман, главное в нем – вера, искренняя, идущая от сердца, она – его становая жила и она же – цепь, на которую он сам себя посадил. Окруженный забором из страха перед рейхсканцлером и его приспешниками, привязанный бесплодным желанием помочь маленьким чудовищам, он едва способен двинуться с места, и Каркедо держит его за глотку, паспорт с меткой «еврей» заперт в ящике его письменного стола, как обещание преданности. Это – власть, столько, сколько он способен унести; власть не над сумасшедшими, отторгнутыми обществом, как тело отторгает чужеродную ткань, не над маленькими чудовищами, которых легко загнать в клетки, а над равным себе. Даже если ему никогда не удастся подчинить себе чудовищ, у Каркедо по крайней мере будет власть над Хольцманом, жалкая власть – но это лучше, чем ничего. Чем ближе подступают чудовища, тем нужнее ему Хольцман, пусть даже все, что Каркедо может сделать в момент триумфа, на высшей точке обладания им – некрасиво опрокинуть Хольцмана на скрипящую узкую койку и навалиться сверху, зажать ладонью ему рот, испытывая больше раздражения и усталости, чем возбуждения. Их неловкие изношенные тела плохо подходят друг другу, Каркедо не каждый раз доходит до разрядки, эрекция ослабевает раньше времени, и он брезгливо отталкивает Хольцмана, не говоря ни слова. А иногда Каркедо целует его, царапаясь об жесткую бороду, и Хольцман не противится, пожалуй, порой он отвечает на поцелуй охотно. Когда Хольцман уходит – как правило, также молча, внимательно вслушиваясь в тишину, опасаясь, что кто-то его застанет – остаются только сны. Каждую ночь ему снятся чудовища, уродливые существа с человеческими лицами, похожие на детей, они запирают его в тесной клетке или окружают, наступая со всех сторон, их рты похожи на обожженные раны, а из пальцев растут острые лезвия вместо ногтей, и они раздирают его на части, Каркедо кричит, но вместо слов изо рта у него льется темная венозная кровь, липкая, как патока, чудовища смеются, вонзая лезвия в его плоть, потом начинают кромсать друг друга, их раны остаются сухими, точно у трупов. Каркедо просыпается один в пустой постели и, надев очки, настороженно осматривается – но наяву чудовища не страшнее стаи крыс или разросшегося олеандра, который легко истребит умелый садовник. Если потребуется, он подрежет ветки этим детям, вырвет все их шипы. Каждое утро, в общей обеденной зале, Хольцман кивает ему в знак приветствия и день начинается заново.