Wanted

Можно сколько угодно рассуждать о том, что делает из человека, собственно, человека. Воспитание, общество, гены, возможно, все и сразу. И как вообще понять, что вот, ты достиг той точки просветления, когда уже знаешь, что да, ты что-то из себя представляешь, ты личность, а не просто червь, ползущий по дороге жизни. Не то чтобы эти вопросы его волновали, но Сехун любил казаться умным – даже просто перед самим собой. Почему бы и не порассуждать, когда все равно нечем заняться. Жизнь в пригороде Бронкса* и состояла-то только из одного – бедности и безделья. Первое порождает второе, выливаясь в третье, когда люди начинают сходить с ума, действовать кулаками, а не думать головой. Сехун ненавидел всю свою жизнь с самого начала. Наверное, в одном из прошлых воплощений он убил Мать Терезу (ее кто-то убивал? Сехун не знал, он такими вещами не интересовался) или сделал еще что-то равносильно мерзкое, если теперь он здесь, видимо, где-то неподалеку от адского пекла. Выпивка, наркотики, сифилисные шлюхи – все прелести рядом, только руку протяни. В таком мире невозможно оставаться невинной овечкой, либо ты ломаешь все вокруг под себя, либо ломают тебя. Сехун был сильным, гнулся и извивался ужом, но не ломался, никогда. Если однажды позволить быть себе втоптанным в землю, подняться уже не сможешь, как бы ни пытался. Сехун себе такого позволить не мог. Благополучных семей в округе не было, неоткуда им было взяться. У Бэкхена была лишь мать, пашущая с утра до ночи на трех работах (счастливая, она хоть где-то работала), у Чанеля отец, не умеющий вовремя остановиться (сколько у него было детей от разных баб? Он, наверное, и сам уже сбился со счета). У многих других все могло быть и вовсе не так радужно – родители-алкоголики или наркоманы, тащущие из дома последнюю мелочь или избивающие детей. Сехун с приятелями раз в несколько месяцев наведывались в дом к Юнсэ с битами наперевес для солидности – пригрозить отчиму, чтоб не лез к девчонке с грязными домогательствами. Если сбиваться в стаи, то выживать легче, хоть и всегда есть вероятность, что загрызут. Когда выбираешься в центр, где водится офисный планктон или кто покруче, можно при желании вернуться домой с деньгами – ловкость рук и никакого мошенничества. Сехун научился всем этим штучкам в пятилетнем возрасте и применял на практике довольно часто. Конечно, если не умеешь быстро убегать и сливаться с толпой, то ничем хорошим это не кончится, но он был талантливым малым. Многие говорят, что в семнадцать кажется, будто бы мир лежит у твоих ног (или что-то вроде того). Сехун, в принципе, был согласен – мир действительно был у его ног, а может, уже и достиг колен – в дерьме ведь легко утонуть. В отличие от многих знакомых его возраста, он не бросил школу, не начал колоться и вообще влачил довольно скучное и слишком спокойное существование (по мнению этих самых знакомых). Наверное, дела обстояли так даже не потому, что он был очень умным, а скорее из-за лени и, совсем чуть-чуть, самолюбия. Бывали дни, когда Сехун позволял себе немного расклеиться, почувствовать, каково это, когда не на кого опереться, некому доверять. Единственный, в ком он всегда видел опору, – старший брат – сейчас мотал срок в какой-то богом забытой колонии. Но при мысли о том, что уже совсем чуть-чуть, и он будет дома, становилось легче. Матери же, кажется, на все было плевать. По выходным весь район такой же тихий, как и в остальное время, если только никому не приходит в голову начать дружескую перестрелку – это типа как поздороваться или поделиться сигареткой – ничего особенного, никого не удивляет. Полуденное солнце жжет затылок, а нагревшаяся земля – ступни, подошвы дешевых сланцев мало спасают. Сехуну нечем заняться, поэтому он идет к дому Чанеля, перепрыгивая через покосившийся забор и стуча в облупившуюся от времени дверь, когда-то давно выкрашенную белой краской. Чанель показывается через пару минут, почесывая лапищей голый живот и яростно зевая, чуть не вывихнув себе при этом челюсть. Сехун выплевывают травинку, которую жевал пока шел сюда, и встречает его хмурым взглядом. – Слушай, я все понимаю, но какого хрена? Семь утра! – возмущается приятель, продолжая раздражающе расчесывать пузо. – Часы созданы, чтобы показывать время, а не для того, чтобы ты от скуки швырял их в стены, – закатывая глаза, отвечает Сехун. – Уже полдень, вытаскивай свою задницу из дома. Меньше чем в полумиле отсюда находится старый котлован с разным хламом, молодежь собирается там время от времени, облагородив все как только было возможно, расчистив место и расставив поверхности, пригодные для того, чтобы примостить задницу. Дорожка вниз протоптана таким количеством ног, что напоминает лестницу. Чанель уныло выкатывается, держа пару бутылок пива и на ходу надевая рубашку, и бормочет что-то о ненависти к подъемам ни свет ни заря. Сехун делится кое-как скрученным косяком, когда они оказываются на месте, и после этого становится спокойнее и как-то... уютнее, что ли. – Мне нужны бабки, – объявляет Чанель, разрушая идиллию. Сехун лениво приоткрывает один глаз, будто оценивая вероятность того, что у друга действительно могут появиться деньги. К выводу приходит неутешительному. – Даже если ты предложишь мне свою задницу, я все равно не дам ни цента – я на мели. – Пошел на хуй, – отмахивается Чанель, вытягивая перед собой ноги в драных джинсах. – Я серьезно. Они сидят в тишине пару минут, допивая пиво. – Есть одно предложение... Если все пойдет как надо, то у меня на руках будет неплохая сумма, плюс еще останется. Поможешь – получишь свою долю. Сехун чувствует жареное, понимает, что не надо бы, все херово кончится, но почему-то все равно соглашается. Судьба та еще сука, как бы ни убегал, а она все равно отвесит поджопник. Угон машин – это плохое занятие, ну просто до крайности. И все становится еще хуже, когда ничего не получается и тебя спалили копы. Все настолько хреново, что можно так перетрусить, что не сможешь сдвинуться с места – временный паралич или что-то вроде того. И берут тебя, готовенького, вяжут, и все – пишите письма. Сехун дал деру мгновенно, наплевав на все и сразу – чем быстрее бежишь, тем больше шансов скрыться. Сердце стучало где-то в горле, в боку кололо, но останавливаться нельзя – еще немного, еще чуть-чуть... Даже не заметив движения слева, он испуганно вскрикнул, когда кто-то втащил его во двор, зажимая ладонью рот, а потом – сразу в дом, захлопнув за обоими дверь. Паника через пару мгновений отступила, и он удивленно поднял глаза на парня – обычный (ну а что он ожидал увидеть?), тоже видно – испуганный. – Ты чего? – спросил Сехун. – Я чего?! – громким шепотом ответил вопросом на вопрос парень, будто копы за дверью и подслушивают их разговор. – Это ты чего? – Мы машину угнать хотели, – просто признался Сехун. На утро все успокоилось, никто не пришел, чтобы отправить Сехуна в дальние дали, поближе к братцу, а значит, можно вздохнуть спокойно. Чанель притаскивался, чтобы просить прощения, мямлил что-то про то, что заметил копов первым и так испугался, что забыл вовремя предупредить Сехуна. Тот покивал и даже в морду не дал – Чанель по жизни такой, немного с приветом, что с этим делать-то. Протупив пару часов без дела, ноги сами привели его к дому вчерашнего спасителя. – У тебя кофе есть? – с порога спросил Сехун. Джонин – так звали парня, смотрел на него минуты три, а потом повернулся к нему спиной и пошел в дом, оставив дверь открытой. Не говоря ни слова. А что насчет гостеприимства?! – Слушай, я, конечно, помог тебе... и, наверное, я даже сам не знаю, зачем... но в чем смысл того, что ты протираешь штаны на моем крыльце? – Мне некуда идти, я устал, меня тошнит от всего, а у тебя отсюда открывается неплохой вид. Я подумываю о том, чтобы стать художником. Нарисую закат над свалкой или обвисшие сиськи той тетки из соседнего дома, получу за это кучу денег и свалю отсюда нахрен. – Ты конченый придурок. – Я хочу выпить, у тебя есть что-нибудь? Они сидят рядом, соприкасаясь от плеч до колен, потягивая пиво, и Сехуну становится интересно, сколько ему сегодня хватит на то, чтобы отрубиться. Время ползет ленивой черепахой, на улице темнеет и температура воздуха понижается, комары набрасываются на незащищенные участки кожи, но они все сидят, не двигаясь с места. Молчание висит между ними, как нитка жвачки, которую в детстве с ребятами делили пополам, оттягивая, пока та не обрывалась. – У тебя есть жвачка? Джонин даже не удосуживается недоуменно на него посмотреть, видимо, привык уже. – Если бы я пожевал и отдал тебе – ты бы взял? – не унимается Сехун. В ответ раздаются наигранно-рвотные звуки. – А я бы взял, я не брезгливый. Джонин не напивается – то ли потому, что просто выпивает меньше, то ли из вредности, потому что он, казалось бы, всегда хочет выставить его дураком. Сехун обнимается с унитазом, держа голову на весу, пока Джонин не сворачивает полотенце и насильно не опускает Сехуна на него щекой. Во рту гадко и кисло, в желудке то ли воронка, то ли торнадо, а еще хочется пить. – Всем на меня плевать, – стонет Сехун. – Джонииин, принеси водички... Ему кажется, что он слышит какие-то приглушенные ругательства и усталое "Как ты заебал", но делает вид, что этого не было, когда Джонин всовывает ему стакан воды. У Сехуна так трясутся руки, что до рта он не доносит ни капли. – Джонииин, – жалобно тянет он снова, поднимая щенячий взгляд. – Еще чуть-чуть – и этот стакан станет осколками, разбитыми о твою пустую голову, – рычит тот в ответ. В следующий раз Джонин держит его за загривок, отпаивая самой вкусной жидкостью, какую Сехун только пробовал, и ему становится так хорошо, что он почти засыпает, но все же чувствует, как Джонин тащит его в комнату и укладывает на кровать, укутывая в одеяло. На утро Сехун валяется на спине, разглядывая потолок, а потом кладет подушку на лицо и втягивает запах. Ничем особым не пахнет, обычное застиранное постельное белье, скучно. Джонин входит в комнату с мокрым полотенцем в руках, и Сехун на секунду жалеет о том, что он вообще знаком с этим жестоким, жестоким и да, жестоким человеком. Он старается орать как можно громче, чтобы это быстрее оказало действие на нервы Джонина и тот перестал лупить его по заднице и голым бедрам. Тот успокаивается через пару минут, которые кажутся вечностью, и зовет завтракать. – Когда-нибудь я убью тебя во сне, – шипит Сехун, выползая из кровати. Джонин в ответ показывает ему средний палец. – Если бы тебе понадобилась почка, я бы поделился, – заявляет Сехун, уплетая яичницу. – Спасибо, – вежливо откликается Джонин. – Козел. – Отъебись. – Хочешь взять мою почку? – Мне своих достаточно. – Тогда поделишься со мной? – Ты же собрался отдать одну мне, так зачем мне с тобой делиться? – Это как уговор. Клятва на крови и прочая лабуда. Нерушимая связь, блаблабла. – Я приготовил тебе яичницу – это максимум, на который я способен. Сехун кривится, высунув язык, и утыкается носом в тарелку. Он подолгу остается у Джонина. Подолгу – это где-то неделя или две. Потом заглядывает домой на пару минут, и снова уходит. – Ты у меня живешь, – поправляет его Джонин. – Временно перекантовываюсь, – не соглашается Сехун. Они спят в одной кровати, пьют и едят из одной и той же посуды, моются в одной и той же ванной, и Сехун, просто чтобы позлить, чистит зубы зубной щеткой Джонина, хотя тот пока об этом не догадывается. Это максимальная близость, которая была у него с кем-то посторонним за всю жизнь. Не то чтобы это было чем-то клевым, но особенным – однозначно. По ночам они долго разговаривают обо всякой ерунде, потому что все важное уже рассказано десятки раз. Джонин не жалеет брата Сехуна, а тому плевать на сестер Джонина (они обе рано выскочили замуж за каких-то пиздюков и теперь воспитывают, наверное, целую футбольную команду пацанят), но это ведь совсем другой мир, будто параллельные версии их обоих, и вот там-то и есть все эти братья, сестры и вообще – все остальные люди. – Я закончу школу, и мы обязательно уедем. – Я никуда не собираюсь, – фыркает Джонин и поворачивается к нему спиной, закрываясь с головой одеялом. – Я потащу тебя, даже если ты будешь в одних трусах, а может и без трусов, мне без разницы. Я куплю нам два билета куда-нибудь, где можно нормально жить, и ты поедешь со мной, потому что я так хочу. – Я никуда не поеду. – Я еду, а значит ты тоже едешь. – Я не поеду. – Я заметил, что у нас последние реплики начинаются на "Я", если продолжить так разговаривать до самой старости, то можно попасть на странички к старику Гиннессу, как тебе идея? – Я хочу, чтобы ты заткнулся и отвалил от меня. – Я рад, что ты прислушался к моей просьбе. Ну так что насчет уговора, теперь до старости, да? – Отъебись. – Я так и знал, – недовольно вздохнул Сехун. Бывает, по утрам они лежат лицом друг к другу, выдох одного становится вдохом другого, и кто-то из них сокращает расстояние, прикасаясь губами к губам, и они целуются – долго, лениво, не раскрывая рта и не обмениваясь слюной – брезгливость Джонина по утрам просто зашкаливает. Какое-то время все этим и ограничивается, будто у них установлено негласное правило, о котором Сехун ничего не знает. Что-то вроде "по утрам не пидорас" или типа того, хотя что такого ужасного в том, чтобы быть пидорасом? – Я тебя возбуждаю? – серьезно спрашивает Сехун, без стука входя в ванную, когда Джонин справляет естественную потребность, стоя перед унитазом. Тот мученически поднимает взгляд к потолку, как бы вопрошая "Ну за какие грехи?!" – Однозначно. В данный момент ты возбуждаешь во мне чрезвычайно сильное желание уебать тебя чем-нибудь тяжелым. Сехун выходит, громко хлопнув дверью. Он не хочет как-то называть то, что есть между ними. Слова – это такая дрянь. Вот Джонин вообще редко ими пользуется, у него будто установка "я могу показать, но сказать – никогда". Джонин ненамного старше, но рядом с ним появляется уверенность. Уверенность в том, в чем Сехун ее не знал вовсе. Они лежат совершенно голые, Джонин трогает его – всего, от лба до кожи под коленками, а потом спускаясь к пяткам и поднимаясь к груди. Его ладони мягкие, нежные, а чужая слюна на вкус очень даже ничего, думает Сехун, а еще "Ну наконец-то!". Джонин смеется ему в рот, будто мысли читает, и углубляет поцелуй, одновременно потянувшись рукой вниз, обхватив в ладони оба их члена, и Сехун хватается за его предплечья (позже проступят синяки) и стонет – протяжно, на выдохе. Они кончают почти одновременно, измазавшись в сперме друг друга. Сехун, дико гогоча, пачкает пальцы и мажет Джонина по щеке. Судя по взгляду, мечущему молнии, это начало войны. Выпускной проходит как-то смазано и непонятно, Сехун даже не радуется, что все закончилось. Он вообще ничего не чувствует и не может ни о чем думать, будто в голове разрослась черная дыра и поглощает все мысли еще до того, как они сносно сформируются. Он не знает, тащиться ему сразу к Джонину или сначала домой – надираться с одноклассниками нет ни малейшего желания. Все решается за него, когда у ворот он натыкается на Джонина, который светится. Сехун никогда его таким не видел. – Тебе надо в больницу, – заявляет он. – Что? – Ты проглотил лампочку? Ты странный. Джонин смеется и достает из кармана два билета. – Это что? Это шутка, да? – недоуменно пялится Сехун, переводя взгляд с билетов на Джонина. Тот берет его за руку, и Сехуну немного неудобно – у него вся ладонь влажная от пота, но Джонину, кажется, плевать. – Ну, так если ты согласен уехать со мной, может, ты согласишься и на тот уговор с репликами? Ну пожалуйста? Про нас напишут в книжке! – Заткнись. Сехун все равно не сдерживается и радостно ржет, сжимая руку Джонина так крепко, как только может. *На самом деле Бронкс - один из пяти округов Нью-Йорка, спальный район, о чем автору было известно с самого начала. Но для достижения эффекта "ничего не соответствует действительности и реальным географическим данным" все стало так, как оно есть.