as fuck

np: c∆nn∆bis – ūla

От Гонконга до Сеула ровно 2 099 километров и четыре часа полёта. На высоте примерно десяти тысяч метров, где-то явно за гранью добра и зла, в этой белой воздушности, будто из ваты, кажется, что ты действительно, во всех смыслах, оторван от реальности. Существование её под вопросом, и всё абсолютно — под тобой и над тобой тоже — вдруг замирает на какое-то время, становится неподвижным, как и вся эта бесконечная гладь облаков — единственная спутница через стекло по левую руку, — глядя в невидимые глаза которой, хочется остаться здесь навечно. Не прямо в этом салоне самолёта, конечно же, не посреди душных людей и их голосов, что доносятся сквозь наушники, но здесь. Буквально между чем-то необъяснимым, там, где уже нет земли, но и Бога в иллюминаторе ещё тоже не видно. Да и был ли он? Юни теперь знала лишь одного, своего персонального, и по всем параметрам, зримым и духовным, он больше походил на Демона. Даже причёской. Они встретились как раз в подходящем месте, буквально под землёй, в клубе, где обитала вся элитная и блестящая Каннамская нечисть — персоны ВИП, особенный вид представителей азиатского наследия. Отборный, дорогостоящий. Как порция первоклассного кокаина, за которой оба туда и явились. Прямая дорога в Ад, узкая и впоследствии с расчётом лишь на двоих. Юнги подозревал, конечно, что когда-нибудь смерть его настигнет: в чёрном, как смоль, балахоне, коварно усмехаясь, и непременно с последней сигаретой в зубах, которой и будет дразнить его всю дорогу, но не думал он, что так скоро. И не представлял, что выглядеть она будет так запредельно и, наоборот, подобно Божеству, чисто. С белесыми, точно святящимися в сумраке волосами, выглядывающими из-под угольного цвета капюшона толстовки. И во рту она будет чупа-чупс обсасывать, пошло и дразняще. — Юни, ну не здесь же, — басил незнакомец в тёмных очках, выдёргивая из её тонких пальцев заветный маленький пакетик. — И сперва оплата. — Будет тебе, но где здесь тогда уединяются? — спросила она с лёгким, мягким акцентом, и у Юнги в голове уже как раз назрел для неё подходящий ответ. — Я могу показать, — облокотившись на барную стойку, он заманчиво повертел перед её носом своим только что обретённым товаром. Прозрачность его пакетика, на размер больше предложенного ей, изнутри нарушалась желанным белым порошком, а снаружи — отпринтованными на нём жёлтыми смайликами. Десяток милейших улыбающихся рож на упаковке, так и зазывающих в свою страну кислотного счастья. Выбор в его пользу был очевиден. Его личная погибель оказалась немного костлявой, как и присуще в людском представлении Смерти, немного такой же хитрющей и совершенно, впору ему самому, безбашенной. В полной готовности составить компанию, чтобы опуститься на самое дно, пылающее и безрассудное, и затем вместе, карабкаясь по предгорьям чистилища, вознестись к сферам мыслимых и немыслимых Богов. Готовой впоследствии просто всегда держаться с ним и на его стороне. Даже с расстояния в тысячи километров: на своей особой частоте, мысленно, и телепатически, и слегка галлюциногенно в моменты наркотического блаженства и космического единства. Готовой полностью отдаться и без раздумий довериться, как в тот самый первый раз. В заведении, которое, подобно самому натуральному бункеру, своими массивными дверями и не менее тяжёловесным фейсконтролем при входе охраняло их всех от глаз вездесущих папарацци и рук назойливых фанаток. Смешно признаться, но сначала Юнги принял её за нелегально процветающую здесь в тепличных условиях китайскую проститутку, оттого и решил невозмутимо, что этой ночью и, вообще, во все последующие визиты она будет цвести исключительно на нём, трепетно дрожать исключительно под ним и дышать тоже им. Ведь за деньги шлюхи могут и не такое предоставить. — От одного твоего вида мне крышу сносит похлеще, чем от дозы, — чистосердечное вдруг признание вырвалось сразу и по теме, искреннее и неподдельное — с учётом того, что кайфом он всё же не решил этот вечер одурманивать. Юнги лишь просто хотел потом помнить каждое мгновение до единого. И не любил воду мутить, часами разгуливая вокруг да около, неспешно прицеливаясь, раздумывая о последствиях и подбирая нужный момент. Здесь и сейчас. — Ты откуда у нас такая? — Всё или ничего. Закинуть её расслабленные, легко поддающиеся ноги на свои плечи, прикоснуться головкой к влажному, уже готовому входу, не как бы спрашивая разрешения, а вполне серьёзно намекая, что этого не избежать. Юни и бежать уже давно никуда не хотелось. А после того, как по столику рассыпалась белая дорожка счастья, аккуратно собранная носом внутрь, нестись хотелось лишь разве что безрассудно навстречу. По прямой и никуда больше не сворачивая. Именно поэтому она уже в следующий миг толкается вперёд, показывая со своей стороны, что как бы харэ намекать, что как бы уже пора. Юнги от этого жеста плавится, входит резко и до конца, не оставляя внутри ни единого, обделённого вниманием миллиметра, силясь заполнить её пустоту собой, сразу и всю. Зрачки её расширяются ещё больше, воспринимая столь педантично доставленное внезапное удовольствие как второй сладкий приход от наркоты, вторую вспышку кайфа. А по телу маленькими кругами, как от брошенного в воду камня, расходится ощущение всесильности и весьма убедительная вера в лучшее. И это лучшее, ей кажется, почему-то непременно должно быть связано с ним. Юнги двигается быстро и почти беспощадно, желая сразу и на понятном сейчас для них языке объяснить, кто здесь главный; целует её в рот, настойчиво пробираясь к нёбу, влажным кончиком очерчивая линию дёсен, отчего дыхание Юни перехватывает, тело выгибает дугой, и пальцы смешиваются с его ярко-рыжими волосами, притягивая всё ближе и глубже. Снаружи становится жарко, душно, и внутри соразмерно так же — от стремительно нарастающей температуры тела и от очередного грубого толчка, отдающегося новой эйфорией. Юни начинает казаться, что эйфория эта всегда разная, сильнее и ярче предыдущей, что каждое новое поступательное движение его бёдер имеет чётко присущий себе цвет, и вместе они сливаются, пестрят перед глазами радугой, заслоняют обзор. Но его бледное лицо она всё ещё видит, купается во взгляде завораживающе блестящих глаз, трогает пальцами его щёки, чтобы убедить себя в действительности происходящего. Гладит его скулы, разводит медленно ладони в стороны, достаёт кончиками до висков и тянет, делая его глаза ещё уже, чем есть, заливаясь звонким, приспичившим так не к месту смехом. Юнги сам улыбается, понимает её состояние, но в следующую же секунду грубо кусает Юни в шею, вразумляюще, и затем спускается неровной мокрой дорожкой к маленькому затвердевшему соску, лаская его напротив со всей нежностью. С её уст соскальзывает неприкрытый стон наслаждения, и, когда Юнги просовывает руку между их разгорячёнными телами, начиная двумя пальцами водить круги по ещё одному набухшему и готовому к ласкам месту, ещё с десяток её протяжных вскриков заполняют собой всё пространство тусклой комнаты. Вливаются бархатной музыкой ему в уши, заставляют двигаться резче и уже скоро предвещают долгожданный пик блаженства. Когда Юнги валится с ног на её обессиленное тело, выдыхая куда-то в макушку смутно напоминающее «Сколько с меня?», готовый, несмотря на вопрос, уже и душу продать, если нужно, Юни вдруг приходит в себя и больно впивается зубами ему в надплечье, оставляя гневно-красную, постепенно растворяющуюся в белой коже отметину. — Я не продаюсь, дебила кусок, — чистое возмущение, а затем длительная, мучительная пауза — секунды, чтобы собрать воедино разбежавшиеся от кайфа мысли, — и под конец снова расслабленная улыбка. Юни с особым усердием, любовно зализывает искусанный изгиб шеи и долго потом мямлит что-то похожее на «Тебе, вообще-то, могу отдаться в рабство. Безвозмездно. Если хочешь». Подобно ему, она заявляет смело и прямолинейно, и, не взирая на окутанный туманом рассудок, искренне. Юни бы, по крайней мере, хотелось, чтобы владел её душой и телом кто-то такой, как он, а не её, например, ненасытная до денег компания. И что-то подсказывало, напевало буквально на ушко, что в этот раз она не ошиблась в выборе, не могла просто. Всё получалось, чёрт возьми, так тривиально и как часто бывает в старомодных фильмах на том самом, затёртом до дыр моменте, когда ты видишь перед собой отчётливо лишь его лицо, в ответ он находит блуждающим взглядом твоё, и всё вмиг останавливается, фокусируясь лишь на ваших чётких, единственно значимых силуэтах. Это сравнимо с полётом посреди неба, когда всё лишнее в мире вдруг теряет свою весомость, правда, теперь ты уже не одна зависаешь где-то между, в воздушном разрезе непонятно чего. А вас уже двое. Вместе. Юнги облегчённо вдруг смеётся, продолжая утыкаться ей в светлые волосы, поражаясь не менее светлым мыслям, что приходят в её голову, и до воспалённого белой пылью сознания Юни далеко не сразу доходит, что всё это было невнятно произнесено вслух, прямиком ему в ухо. — Да ты романтичная няшка, оказывается, — шепчет он. — Няшка, которая без раздумий согласилась на грязный секс с первым встречным? — боязливо откликается она. — Я твой последний встречный, не беспокойся, — выдыхает он и уже скоро принимается за дело снова, ибо осознание самим же только что сказанного, да ещё и со столь необыкновенной неожиданно лёгкостью, возбуждает нутро не меньше. А её жаркий поцелуй секундой позже — этакое очевидное согласие и принятие его претензионного заявления — будоражит только в разы сильнее. Очередное сближение выходит по-новому восторгающим, оно физическое, но теперь и немного духовное тоже, сопровождающееся уже иного рода поцелуями: трепетными и чуть более осмысленными. Знакомство, с быстротой переходящее на следующий уровень, перебивающееся редкими фразами, внимательными прикосновениями и важными уточнениями. Юнги проводит языком по её ушной раковине и интересуется всё же ещё раз, откуда она. Юни крепко обвивает его ногами и приподнимается, толкаясь в свою очередь тоже, чтобы слиться с ним до предела, а потом отвечает прерывисто, запрокидывая от жара голову, рассказывает зачем-то о вечно туманном, вечернем небе Гонконга. Юнги усмехается, продолжает медлительным темпом двигаться снизу и целует вдоль линии подбородка, спрашивая, каким образом её в этот клуб занесло очевидно из самой, блин, Поднебесной империи*. А Юни закусывает губу и лишь громко стонет ещё какое-то время, не в силах связать даже пары слов. Юнги из неё, спустя блаженные минуты, выскальзывает, и девушка сначала вопрошает требовательно, какого чёрта, но, улавливая нетерпеливый, любопытно мерцающий в тусклом, красноватом освещении взгляд, послушно откидывается на мягкий диван и сбивчиво, с трудом мозги напрягая, но улыбаясь, заявляет, что, вообще-то, она этническая кореянка и никакая уж не шлюшка тем более. И добавляет загадочно, что прилетела сюда для налаживания межнациональных дружественных контактов. Рассказывает, что «ты, конечно, не знаешь, но всё Поднебесье от меня с ума сходит». — Так мне уже начинать ревновать? — усмехаясь, целует он в шею и опускается всё ниже и ниже, скользит языком между грудями по направлению к плоскому животу, отмечая про себя с гордостью, что контакты межнациональные они налаживают сейчас самым идеальным, пожалуй, образом. Юни рвано вздыхает, предвкушая очередные горячие волны удовольствия, однако разум постепенно проясняется, и в груди начинает что-то будто бы дрожать от колючей прохлады, что накатывает в результате резкого просветления и осознания всей ситуации, наверняка сулящей какие-то проблемы. Просто Юни была звездой. В своих глазах лишь маленькой ещё светящейся точечкой, просто девочкой, играющей на гитаре, но для всех остальных, алчных — она являлась кумиром молодёжи, обожаемой падчерицей великой китайской империи и вечным объектом вожделения старых потёртых извращенцев. Юнги глубоко вбирает носом воздух, балдея от её естественного, телесного запаха, и сжимает начинающие отчего-то покалывать пальцы на девичьих ягодицах. Голова по-прежнему свободна от ненужных мыслей, Юнги давно уже плевать на всё с высоты собственной заносчивости: на следующий день, на далёкое будущее и возможные осложнения из-за постоянного потакания своим дерзким желаниям, обычному айдолу которых не полагалось иметь и вовсе. Просто Юнги был рэпером. С дурным характером и повадками играть на чужих нервах — мечта и кумир для сотен и тысяч, он в равной степени мог назвать себя такой же звездой. С пометкой лишь на то, что в своих глазах, да и на самом деле, являлся скорее пугающей, огромной чёрной дырой. — Держись, детка, — губы предупреждающе шепчут и прислоняются, наконец, к её лобку. — Сейчас я отправлю тебя в твой Гонконг обратно*, — и мокрыми прикосновениями ведут дальше, языком раздвигая влажную и такую чувствительную плоть, добираясь до самого главного. И доводят её, спустя пару часов, ещё два раза — нежно, старательно и, кажется, на той самой, запредельной высоте полёта в десять тысяч метров над землёй, точно до самого места назначения. Потом Юнги отправляет её туда снова, но уже в буквальном смысле — на утро, выждав тягостные минуты в аэропорту, сонный и потерянный, потому что вдруг не знает, как существовать теперь дальше до того момента, когда его внезапно появившаяся на горизонте Смерть вернётся вновь и, противоположно всем законам и верам, оживит.