Мои посмертные приключения

1. Арбуз Арбуз. Сочный. Спелый. Его сбросили с небоскреба. Кажется. Не могу вспомнить. Но абсолютно уверен, что высь заоблачная. Вкусно хрустнув, арбуз приземлился на мостовую и раскололся на две половинки — ровные, сахарно-сладкие, сочащиеся освежающей влагой. Аппетитно и чертовски красиво: черный пунктир на кровавом бархате. Арбуз упал. Арбуз раскололся. Но почему-то умер при этом я.  Я умер, и это не поддается сомнению. Интересно, что общего между мной и арбузом? Чушь какая-то. Умирать очень больно. И очень страшно. Когда боль становится нестерпимой, а страх — удушающим, я тихо зову: «Джон». 2. Толпа Боли нет. Но, черт возьми, лучше загибаться от боли, чем выносить  это. Я в толпе, унылой, медленной вереницей движущейся неизвестно куда и неизвестно зачем. Кто бы ни был ты, загнавший меня в тошнотворное месиво безликих тел и чужого дыхания, своего ты добился: смерть ничто, легкое недоразумение по сравнению с той мукой, что я терплю. О, ты прекрасно знал, как страшно я ненавижу толпу. Меня хватают, толкают, пихают в бок. Ко мне прижимаются спины и животы. Их легион. Моей шеи касается теплая влага, вырывающаяся из плохо вычищенных, неживых ртов. Отвратительно. Я дрожу. Однажды Джон подошел очень близко и, возбужденно доказывая очередную общечеловеческую мораль, которую я, как водится, обошел стороной, мятно дохнул мне в лицо: зубная паста, ополаскиватель для полости рта и глоток кофе, который он успел таки сделать прежде чем рассердиться. Несколько крошечных капелек брызнули на мои щеки и подбородок, и одна, самая микроскопическая, упала на кожу нижней губы. Джон запнулся, пробормотал извинения и сконфуженно отошел. А мне было приятно. И капельку эту я воровато и торопливо слизал… Чьи-то холодные пальцы впиваются в мои плечи, и от омерзения гаснет сознание. Я силюсь обернуться, стряхнуть эти бесцеремонные пальцы. Заорать, чтобы не смели меня касаться, не смели лапать мое, пусть даже безнадежно мертвое, тело. Но не могу — рот мой заклеен. И горло залито чем-то студенисто-холодным. Вязкая муть заливает внутренности (у меня есть внутренности?). Толпа становится гуще. Давит. Прессует. И вот уже сам я невольно хватаю кого-то за плечи. Прижимаюсь грудью к жилистым спинам. Или жирным. Или вертлявым. Мои бедра и пах упираются в чьи-то пухлые ягодицы. Погружаются в рыхлую мякоть. И сквозь волны гадливости совершенно не к месту прорывается похоть. Хочу потереться. Очень хочу. Это самое ужасное, что я когда-либо испытал. Стыд невозможный. Я задыхаюсь. Мой мозг (мозг?) готов разлететься на сотни бесполезных извилин. Ноги подкашиваются. Лучше умереть, чем такое. Но я уже умер. Куда бредем мы, Господи? Что за конечная цель у этой нечистой, безмолвной толпы? Я знаю, я точно знаю, что все вокруг — нечисты. И сам заражаюсь этой нечистотой. Такого нельзя допустить. Спаси меня, Джон. Я теряю силы. — Шерлок, Шерлок… Я здесь. Боже, боже. Я здесь, Джон. Я здесь. Дотянись. Дотронься. Спаси. Меня выдергивают из толпы — грубо и резко. Кажется, вывихнуты плечевые суставы. Какая прекрасная боль. 3. Тяжесть Мне тяжело. Я надрываюсь от тяжести. Мои руки вытянуты длинными тонкими макаронинами и почти упираются в белесую пыль, вскипающую под ногами. Я глотаю ее сухие частицы и кашляю так же сухо. В руках огромный булыжник. Он едва умещается в том плотном кольце, что я создал из своих обессиленных рук. Что за булыжник, и куда я его тащу? И зачем? Впереди и позади меня — хрипы и вздохи. Горестные, обреченные стоны. Кто-то надрывно плачет и причитает. Тяжко, тяжко нести свои валуны. Я не заплачу. Лучше умру. Черт, снова забыл… Камень я бросить боюсь, потому что знаю — упадет он в пыль вместе с моими руками. Лоскуты тканей, обломки костей и обрывки сухожилий — все, что останется мне. С ними я и продолжу долгий, изнурительный путь. Ну уж нет. И я волоку свою ношу, почти теряя сознание. Не смиренно, нет. Настырно и зло. Вот и конечный пункт. Это высокая, упирающаяся в блеклое небо гора из булыжников и камней. Предназначение ее мне неизвестно. Да и плевать. Слишком устал. Я с облегчением присовокупляю к ней свою долю, свой неподъемный валун. Мышцы воспламеняются болью — легкость настолько им непривычна, что оказывается почти смертельной. Теперь я готов зарыдать. Избавившись наконец от тяжести, я готов зарыдать. Но в мои руки тут же падает новый валун, еще внушительнее предыдущего. Я тихо охаю. Но я почти этому рад, потому что мышцы тут же перестают нещадно пылать. Жестким тычком меня разворачивают назад, и я вновь отправляюсь в дорогу. Покорно тащу нелепый, абсурдный груз и вдруг понимаю смысл происходящего. Бесконечность? О да, бесконечность. Я часто думал о ней — неизведанной, таинственной, сверкающей мириадами слепящих огней. Но кто-то видит ее такой: булыжники и дорожная пыль. Я не ропщу. Сгорбившись, еле-еле передвигая ноги, иду вперед. И меня в очередной раз осеняет: вдруг эта кажущаяся бессмыслица в чем-то поможет... Джону? Вдруг?! Силы мои удваиваются. Я так соскучился по нему! Жаль, что умер, и никогда больше его не увижу. 4. Жажда Хочется пить. Очень хочется пить. Мой рот увял. Сморщились губы. Нет даже слез — хотя бы ими напиться. Вокруг меня тишина, нарушаемая лишь механическим шарканьем ног. Ни стенаний, ни жалобных стонов. Гробовое молчание. Жажда способна убить даже покойников. Тяжести я больше не чувствую. Разве сравнится она с пустынным ужасом, что захватил мою иссохшую плоть? Воды. Хотя бы глоток. Хотя бы каплю. Джон. — Шерлок, Шерлок… Росинка с привкусом мяты и кофе опускается на потресканную, готовую лопнуть кожу и разливается прохладной, бурной волной, втекая внутрь, омывая язык и зубы. Я жадно глотаю, смеясь и захлебываясь. Мое тело наполняется силой и мощью. Мятно-кофейный поток мчится по венам. Бурлит. Воскрешает. И в царстве мертвых можно быть бесподобно живым. Я донесу этот чертов камень, Джон. Ты можешь быть совершенно спокоен. 5. Холод Я коченею. Зуб на зуб не попадает. Как холодно, господи. Надо мною чистое синее небо, а в нем весело играют солнечные лучи. Но тем не менее я коченею. Ресницы и волосы покрываются инеем. Кожа кажется нереально хрупкой, прозрачной: вот-вот рассыплется радужными осколками. Земля скована снежной коркой. От каждого шага по ней змеятся тонкие трещинки и весело разбегаются в разные стороны. Этот холод меня убьет. Эй, вы там, сожгите меня поскорей. Хочу согреться. Чем сильнее раскаляется в небесах солнечный диск, тем беспощаднее стужа здесь, на Земле. Или не на Земле? Мне все равно. Все равно, где упасть застывшим куском никому не нужного мяса. Вокруг — ни души. Хотя бы одно человеческое существо… Мы бы прижались друг к другу. Обнялись. Не хочу околевать в одиночестве. Но вокруг — ни души. — Ты похож на баклажан. Черт бы тебя побрал, Шерлок Холмс! Где ты был? Впрочем, это неважно — быстро к огню. Немедленно. Джон стянул с меня пальто, зашвырнув его в угол, и подтолкнул к камину. — Слава богу, только что растопил. Ноги вытягивай, идиот. Поближе. Что ты поджал их, как… — … как идиот, — подсказал я, трясясь в ознобе. — Вот именно. Джон разъярился тогда не на шутку, это было видно по плотно сжатым губам. Но на дне его глаз пряталось такое же нешуточное беспокойство. Укутывая меня пледом, он едва заметно приобнял и провел ладонями по плечам. Вздохнул. Я блаженно закрыл глаза. Чудо-ладони. В кухне звенела посуда. Шумела вода. Джон чертыхался. А я размышлял сквозь накатывающий сладкий туман. Несомненно, за всем этим скрывалось что-то еще, помимо простого стремления позаботиться. Несомненно. Только вот — что? Кажется, я упал. Да, упал. Не выдержал. Распластался на белом саване. И что же дальше? В чем суть? Наверно, это показалось бы интересным. И даже познавательным. Достойным нескольких часов размышлений с дальнейшим аналитическим выводом. Там, далеко-далеко, где когда-то я был живым. Но здесь стынет кровь, замедляя свой и без того черепаший ход. Я умираю. Умираю, уже умерев. Забавно. Абсолютно в моем духе. Но, черт возьми, не хочу до боли в сердце до беззвучного вопля не хочу умирать. Помогите мне. Помогите. Помоги! Лба касается небольшая ладонь — та самая; накрывает, поправляет обледеневшую прядь, невесомо гладит виски, смахивая иголочки инея. — Шерлок, Шерлок… Господи боже, какое сказочное тепло. 6. Пустота Открываю глаза. Почему так светло? И так пусто? Где я? Как попал сюда? И… черт возьми… кто я такой? О боже, нет. Только не это. Я… Я… Сейчас-сейчас… Фу ты, как же я испугался. Я Шерлок. Слава богу, память вернулась. Я Шерлок, я умер, но почему-то все еще жив. Ни черта в этом не понимаю. И впервые не хочу понимать. Надоело. В конце концов, может мой скончавшийся мозг отдохнуть от тайн и загадок? Итак, где я? Лежу на какой-то лужайке. Прекрасно. Как видно, я спал — долго и очень крепко. Мертвый человек крепко спит на сочном изумруде травы. Очередной загробный абсурд? И кстати, откуда трава? Когда успело обрушиться лето? Или время здесь течет по своим законам? Или я для каких-то неведомых и конечно же очень высоких целей был погружен в состояние зимнего анабиоза? А какая, собственно, разница? Я потягиваюсь и прислушиваюсь к себе. Мне не плохо не хорошо. Не жестко не мягко. Не холодно не жарко. Мне — никак. Пусто. Любопытное состояние. Пустота медленно заполняет, пожирая все на своем пути — эмоции, ощущения, мысли, — оставляя звенящий, невидимый след. Я лежу, зажмурившись, закинув за голову руки, и внимательно слежу за процессом уничтожения. Замечательная легкость. Меня устраивает. Ни одна мысль не задерживается в этой восхитительной невесомости. Мое сознание ангельски невинно. Поднимаю ногу, рассматриваю ее с холодным вниманием: длинная, ровная, довольно большая ступня, светлая кожа, тонкие волоски… Я обнажен? Неторопливо ощупываю себя. Обнажен. Ну и ладно. Возвращаю ногу на место и тут же забываю, как она выглядит. Наверное, это неправильно. В этом есть что-то тревожное. Но, с другой стороны, для чего мертвецу помнить, как выглядит собственная нога? К черту. Я сажусь и оглядываюсь по сторонам — отчего же так пусто? Небо бледное, почти белое. И фантастически красиво мерцает. В нем идеально чисто: ни одной посторонней примеси в виде облака или птицы. Провожу ладонью по ворсу травы — он тоже идеально чист. И идеально пуст. Насколько я знаю, в траве непременно должно что-то ползать, жужжать и кусаться. Что-то цвести, распространяя горько-сладкие ароматы. Но ничего подобного не наблюдается. Я пожимаю плечами — и хорошо, и чудесно. Кому это надо? Кому вообще может понравиться нечто подобное? Раздражающая щекотка тоненьких лапок, оглушительный стрекот и аллергенная цветочная вонь. Фу. Вновь опускаюсь спиной на предоставленное кем-то зеленое ложе. Кожи касаются густые, короткие стрелочки. Очень комфортно. Я закрываю глаза и погружаюсь в бесконечную, отрадную дремоту. Просыпаюсь внезапно, вздрогнув всем телом. Но дрожь приятная и бодрящая. Надо мной все то же изумительное мерцание пустоты. Небом это назвать невозможно. Небо — навозная куча по сравнению с этой девственной безупречностью. Трава стала гораздо выше и гуще — укрывает со всех сторон. Я погружен в роскошь налитой соком перины, и стройные стебли смыкаются надо мной неприступным шатром. Не найдут. Никогда. Ни за что. Впрочем, кто меня будет искать? Разве кому-то я нужен? Разве у меня кто-нибудь есть? Что за глупости лезут в голову? Я один. Всегда был один. Веки тяжелеют, снова хочется спать. А чем еще можно заняться в этой стерильной пустыне? Я готов заснуть навсегда. Потому что очень устал. Смертельно. — Шерлок, Шерлок… Отвали. Никакого Шерлока я не знаю. Спать. 7. Красота Дорога, по которой я не спеша направляюсь в сторону маленького кафе, извивается перламутрово-гладко: ни трещинки, ни щербинки. Обрамленная ровными холмиками неведомого кустарника, высаженного вдоль янтарно-желтого, безукоризненного бордюра, она услужливо стелется под ноги, убегая вперед и маня за собой. В этом прекрасном городе все извивается, движется, плавно перетекает: длинные ветви, покрытые свежей зеленью и розовой пеной соцветий; сами деревья, капризно и томно гнущиеся из стороны в сторону — стволы ровные, гибкие; прозрачная вуаль занавесок в дружелюбно распахнутых окнах. Люди извиваются тоже — в своих диковинных летящих одеждах, газовых накидках, лентах и перьях. В лентах и перьях здесь все — и мужчины, и женщины. Райские птицы в райском саду. Все молоды и удивительно хороши собой: сияющие глаза, алые рты, белозубые улыбки. Надеюсь, я так же хорош. Не извиваются здесь только здания. Они прочно и уверенно держатся на своих потусторонних фундаментах — редкой красоты и изящества творения великого потустороннего зодчего. Город так бесподобен, что я не устаю любоваться им с утра и до вечера, с вечера и до утра. Вся моя жизнь — сплошное любование, непроходящий восторг. Сбывшаяся мечта. Наконец-то я дома. Мне бы остаться тут. Навечно. Я готов умолять на коленях, лишь бы не лишали меня этой неописуемой красоты. Но меня, похоже, и не собираются прогонять. Город заселен негусто — никто никому не мешает. Неограниченное пространство для одиночества. Я в восторге. Мой дом прекрасен как и все вокруг — я не живу, я наслаждаюсь. Все в нем дышит покоем и благоустроенностью. Комфортом. Он совершенен. Я с удовольствием в него возвращаюсь — отдохнуть (от чего? ах, это не важно). Но с таким же удовольствием я его покидаю. Так чудесно шагать по извивающейся улице, благодушно кивая редким прохожим, разглядывать красочные витрины, вывески и плакаты, время от времени забегая в уютные, крошечные бистро выпить чашечку кофе и перекусить. Это мне никогда не наскучит. И не беда, что прожитый день мгновенно стирается с памяти. К чему мне прожитый день, коли есть потрясающая возможность раз за разом начинать жизнь сначала? Я просыпаюсь в шелках и подушках, открываю глаза. Солнце уже рвется в окно всем своим маслянистым телом. Я распахиваю створки и впускаю его: заходи, божественное светило, озари принадлежащую мне красоту. Вместе с солнцем врывается свежесть ночного ливня, аромат цветов и ванильных булок. Моя счастливая грудь не в силах вместить все это великолепие. Я дышу, дышу… И улыбаюсь. Не помню, как оказался здесь, среди этого блеска. Где носило меня? Совсем ничего не помню. Но меня это не беспокоит. Зачем мне больное, унылое, серое прошлое? Зачем оно Мне? Я упиваюсь своим Забвением. Я упиваюсь им. Упиваюсь. Ленты и перья окутывают меня драгоценным покровом, и я лечу, лечу вперед, благоухая и освещая все на своем пути. Прекрасный. Неповторимый. Я. 8. Боль Он появляется так внезапно, что я взвизгиваю и затравленно мечусь по комнате в поисках угла потемней: спрятаться, слиться с тенью. Но в моем наполненном светом доме нет теней, только разноцветные блики и переливы. Вынужден укрыться легкой, тончайшей шторой и замереть возле окна в надежде, что этот высокий, элегантный и очень печальный пришелец моего присутствия не заметит. А заметит, так вспрыгну на подоконник и был таков — разве я не райская птица? Но любопытство пересиливает испуг. Дрожь сотрясает перья, вздымается грудь, а я продолжаю ждать: что же дальше? Кто он? Как прокрался в нашу слепящую радость этот горестный силуэт? — Джон. Я резко дергаюсь и, отшвырнув занавеску, выскакиваю из своего укрытия. Какого черта?! Как смеет он так меня называть?! Да, своего имени я не помню. Не помню. Не помню. Не помню. Но точно знаю, что я не Джон. Потому что Джон… это Джон, черт побери! — Джон. Заткнись, мерзавец, кем бы ты ни был! Заткнись и не смей тревожить Меня! О боже… Ярость разрывает напополам, клокочет в горле, переполняет легкие. Я беззвучно и уродливо разеваю рот. Я готов поглотить это чудовищно мерзкое существо, нанесшее моему упокоенному сердцу такой неожиданный, такой сильный удар. Его длинный нос, тусклые волосы, в красных прожилках глаза вызывают во мне отвращение и непереносимую боль. Со стоном я снова мечусь по комнате. Высокий стоит на месте, смотрит в пустоту, и губы его трясутся. — Я понимаю, вы очень устали, — мямлит он; громкий всхлип прерывает жалкий скулеж, но через пару минут незнакомец берет себя в руки. — И тем не менее все сейчас зависит от вас. Шерлок уходит. Уходит. Джон, посмотрите на него. На моего дорогого мальчика. Он больше не сопротивляется. Битва окончена, Джон. Для него. Но не для нас. Ведь вы не сдались, правда?.. Что? От дикого напряжения трещит моя голова. Невидимый Джон несомненно ему отвечает, только вот я не слышу ни слова. И голоса тоже не слышу. Но даже имя его вызывает в моей груди теплые всплески. И тоску. И слезливую, беспощадную нежность. — …Что? — продолжает Высокий. — Да, я знаю, вы здесь практически неотлучно. Возможно, именно поэтому Шерлок все еще с нами. Но он тоже устал и не хочет бороться. Ему нужна ваша сила. И ваша любовь. Боже мой, Джон, не делайте потрясенных глаз. Зануда Майки давно уже догадался. Майки? Что за… — Ваша любовь так очевидна. И так сильна. Может быть, сейчас самое время сказать ему, Джон? Скажите. Скажите… Скажите… Мое сердце взрывается. Прихожу в себя на заляпанном пыльном паркете — измученный, стонущий. По грязным стеклам струится темно-серая жижа. Рваные кружева паутины обрамляют закопченные стены. И перья мои сиротскими лохмотьями свисают с костлявых плеч. Где красота? Где? джонджонджонджонджон… — Сволочь скотина упрямая только попробуй уйти только попробуй я убью тебя я сдохну без тебя я переломаю тебе руки и ноги сверну твою идиотскую шею только попробуй только посмей зараза какого черта ты здесь лежишь лежишь и лежишь лежишь и лежишь… боже мой… боже… Шерлок… Шерлок черт бы тебя побрал Это любовь. Настоящая. Стоило умереть! 9. Джон — Джон, где ты? Который час? Мы опаздываем. Грохот. Этот медведь что-то уронил. Стул? Или он проломил стену? — Тише, тише… Надо мной склоняется тень, пропахшая лекарствами и несвежей одеждой, крепкие руки обхватывают и прижимают к постели. — Лежи. А я и лежу. Где бы я ни находился, подняться нет сил. Нет сил даже открыть глаза, но, преодолевая нечеловеческое сопротивление век, я это делаю. — Джон. — Тише, тише, молчи, — втекает в уши дрожащий шелест. — Родной мой, скажи что-нибудь. — Последователен… как всегда. Молчи… Скажи… Реши уже, наконец. Шелест обретает звучание, и теперь он похож на голос. Голос моего Джона. Улыбающийся. Но я совершенно точно знаю, что улыбается Джон сквозь слезы. — Тебе тяжело говорить? — Мне гораздо… тяжелее… молчать. Но — да, трудновато. Что… со мной? Джон судорожно переводит дыхание и облегченно, несдержанно всхлипывает. — Ты не очень удачно упал. Ах да, вспомнил: арбуз. — И моя голова… раскололась. — Не совсем. Слава богу. Но напугал ты нас до смерти. — Мне жаль. А с моим-то голосом что? Почему себя самого я понимаю с трудом? Надеюсь, свалившись на мостовую, я не выбил себе все зубы? — Шерлок… Я смотрю на него, пьяно фокусируя взгляд. Все во мне откликается мучительной болью — болью исстрадавшейся без него души. Волосы посерели и отросли неопрятными вихрастыми прядками. Углубились носогубные складки и морщины на лбу. Побелели тонкие губы — ни кровиночки. Ужасающие мешки под глазами. Господи, как невероятно, как ослепительно он красив! — Долго я так… валяюсь? — Вполне достаточно, чтобы я успел разозлиться. — Джон тихо смеется и кладет голову мне на грудь. Пахнет медом. Головокружительно сладко. — И соскучиться. — Расскажешь? — Конечно. Все расскажу. Ничего не утаю. — Он выпрямляется, озабоченно хмурясь. — Но не сейчас. — Вскакивает. — Какой же я идиот! Надо срочно позвать врача. — Ты — врач. — Шерлок, довольно. — Он поправляет на мне одеяло, едва уловимо касаясь пальцами кожи. — Тебе нельзя напрягаться. Отдыхай. — Хорошо. Я с наслаждением закрываю глаза — наконец-то я отосплюсь. Он снова склоняется надо мной — близко-близко, к самым губам. Неужели поцелует? Неужели? Но Джон прижимается щекой и вздыхает. Даже этого мне достаточно для полного счастья. — Надеюсь, ты не собираешься снова… сбежать? Туда? — Ни за что, — шепчу я в соленую влагу его виска. — У меня есть одно очень важное дело… Продолжить нет сил, и я погружаюсь в исцеляющий сон: спокойный, крепкий — такой как надо. Мое сердце ровно стучит. По телу разливается тихая радость. …Очень важное дело, Джон. Обнять тебя.